Правда и вера в поэзии узников ГУЛАГа
Автор: Александр Зорин
Опубликованный недавно том стихотворений «Поэзия узников ГУЛАГа» свидетельствует, что в творчестве заложена пружина сопротивления произволу, что гармония неподвластна насилию. Гармония, как присутствие и воплощение святого Духа.
Было такое изощрённое издевательство в сталинских лагерях: по команде «Стой! Садись!» уронить колонну заключённых в грязь, в дорожную жижу. Не подчинившихся расстреливали тут же. Были неподчинившиеся…. И бывали случаи, когда конвой оставлял их в живых, не тратил пулю.
Спокоен, прям и очень прост, Среди склонённых всех, Стоял мужчина в полный рост Над нами, глядя вверх.
. мне высокий и прямой запомнился навек над нашей согнутой спиной стоящий человек.
(Елена Владимирова)
Положение искусства на службе узурпаторской власти сравнимо с колонной зэков, подгоняемой конвоем. Одни сгибались из безразличия, другие из чувства самосохранения, а третьи, сгибаясь, корчились и стыдились. Положение всех было унизительным. Но положение осмелившихся — смертельным.
Протест против насилия это проявление искры Божьей в человеке, неистребимой Богоносной сущности. Уж, если там, в железной давильне человек сопротивлялся злу, значит неистребимый огонь поддерживается в нём сверхчеловеческими силами.
Поэзия ГУЛАГа скорбная страница в русской литературе. Скорбная и героическая. Впрочем, таковой можно считать всю русскую литературу советского периода, преодолевшую гнёт каннибальской идеологии.
Известно стихотворение Мандельштама о Сталине «Мы живём, под собою не чуя страны». А оно было далеко не единственным. Отваживались и другие поэты говорить правду о тиране, пьющем «кровь, как цинандали на пирах». Это слова Анатолия Клещенко. Он и на суде от своих — расстрельных — стихов не отрёкся:
Канал имени Сталина
Ржавой проволокой колючей ты опутал мою страну. Эй, упырь! Хоть уж тех не мучай, Кто умильно точа слюну, Свет готов перепутать с тьмою, Веря свято в твоё враньё… Над Сибирью, над Колымою Вьётся тучами вороньё. Конвоиры сдвигают брови, Щурят глаз, чтоб стрелять ловчей. Ты ещё не разбух от крови? Ты ещё в тишине ночей Не балуешься люминалом И не просишь, чтоб свет зажгли? Спи спокойно, мы — по каналам И по трассам легли навалом, Рук не выпростать из земли. О тебе вспомнят наши дети. Мы за славой твоей стоим, Раз каналы и трассы эти Будут именем звать твоим.
Оболваненные массы обожествляли вождей, бесстрашные поэты их развенчивали. А то и глумились, как Павел Васильев в своей убойной сатире «Ныне, о, муза, воспой Джугашвили, сукина сына»
Туземцы на островах ГУЛАГа идолу не поклонялись.
Разумеется ценность поэзии не исчерпывается жизненной позицией и поступком поэта. Но и без поступка она мало что значит. Пушкин обронивший однажды (вспоминает
Гоголь) «Слова поэта суть уже его дела», понимал слово, как действие, как совершённый поступок.
Поэзия была спасительна и сама по себе, независимо от её духовных устремлений. «Ведь пока есть стихи, человек до конца человек, Для себя разорвавший любые наручные путы».
(Александр Гладков)
Там, где личность нивелируется, стёсывается карательной машиной, творчество удерживает её от распада. У заключённых проявляются таланты. Можно создать уникальный музей творчества заключённых — краснодеревщиков, резчиков, скульпторов, переплётчиков книг, поэтов, иконописцев… В колонии под Рыбинском, — это уже наше время — уверовавший, бывший уголовник, расписал иконостас в молитвенной комнате. А выйдя на свободу и приняв постриг, стал расписывать храмы. Раньше кисть в руки не брал.
Творчество действует, как магнит в процессе собирания личности. Человек живёт, пока творит. И в этом он уподоблен Творцу. Отец Александр Мень говорил, что дьявол начинается там, где кончается творчество.
Я не хочу сказать, что тюрьма благоприятна для развития личности. Но невольное страдание, как русло реки может дать развитию верное направление. Ведь выход из неволи один — в свободу, которая равновелика Истине. («.и познаете истину и истина сделает вас свободными». (Ин.8:32)
Многие сочинители, не имея карандаша и бумаги, стихи складывали в уме и заучивали. Запоминались тысячи строк. Что, между прочим, влияло и на память — вспомогательный духовный инструмент. Это вынужденный и малоэффективный способ сочинительства. Так сочинял свои стихотворения Солженицын. В художественной ценности они уступают его прозе. Заболоцкий держал в памяти на протяжении всего каторжного срока всего два сочиненных стихотворения. И только, когда записал, когда положил на бумагу, мог по достоинству оценить их.
Поэзия пластическое искусство. В литературном творчестве участвуют все органы чувств, включая зрение, осязание. Пушкин писал стихи «оглодками» перьев (выражение Пущина), почти касаясь пальцами бумаги. Поэт не только губами лепит звук. Он ваятель. Слово имеет видимую оболочку. Оно сообщается с предметом, опредмечивает смысл.
Татьяна Григорьевна Гнедич, потомок Н.И. Гнедича, переводчика «Илиады», обладала феноменальной памятью. Она помнила наизусть всю поэму Байрона «Дон Жуан». Оказавшись в тюрьме, в одиночной камере, стала переводить её в уме, без карандаша. И перевела две главы. Её следователь оказался порядочным человеком (были и такие, быстро, правда, и сами становились узниками ). Узнав о её устном творчестве, он передал ей бумагу и карандаш, и книгу Байрона на английском языке. При его содействии перевод ушёл на волю, где его, предлагая к изданию, высоко оценил Лозинский.
Творчество выживало и под конвойным прицелом. Оно преодолевало бесчисленные заграждения, особенно на пути к Богу. «О, Господи, услышь мой плач!» (Анатолий Александров). Отчаяние, обращённое к Творцу Вселенной, обретало силы. Страдание, наверное, неизбежно, как начальная школа для тех, кто хочет дойти «до самой сути» (Пастернак) происходящего, постигнуть смысл жизни. » Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим»(Пс.118:71) — говорит псалмопевец. Обретшие веру видели, что любое их положение не безнадёжно, что в окружающем кошмаре есть состояние от кошмара не зависящее
Он вернёт из любой разлуки, Вознесёт из любой глубины. Предаюсь в его крепкие руки И спокойные вижу сны.
Александр Солодовников
Это на нарах-то видеть спокойные сны?! В городской квартире, куда как раз ночью и вламывались «дорогие гости»?! Да, именно там, у смерти на краю, самые независимые из бесправных обретают жизнелюбие и тайную свободу.
А вот свидетельство Варлама Шаламова, к Божьей помощи непосредственно не обращавшегося. Но он был из числа тех, кто осмеливался не подчиниться. Божья милость анонимно вставала на сторону неподчинившихся — при любом конечном исходе. И так или иначе они чувствовали её поддержку, хотя и не любили говорить об этом, как считает Шаламов: «ибо арестанты не любят религиозных тем». (Однако, далеко не все, если судить по их творчеству). Шаламов вспоминает: « Я знал. и карцер Чёрного озера, где вместо пола была ледяная вода, а вместо нар — узкая скамейка. Мой арестантский опыт был велик — я мог спать и на узкой скамейке, видел сны и не падал в ледяную воду».
Евфросиния Керсновская, оставившая нам свой бесценный опыт сопротивления насилию, тоже не любила религиозных тем. Очень осторожно, я бы сказал деликатно, объясняет она чудо своего спасения — молитвой матери. Мы же, оценивая её литературный и изобразительный талант, видим, что её личность обладала колоссальным культурным потенциалом и христианским воспитанием. Культура, взращённая верой, помогла ей выжить на кругах ада. Помощь Божия присутствует в таком опыте прикровенно, без упоминания всуе, на уровне нравственного закона. Гуманитарное сознание обходилось без Церкви, которая, к тому же, была устрашающе скомпрометирована светской властью.
Шаламов не считал себя религиозным человеком, намеренно подчёркивал это, но в намеренности скрыто особенное внимание к предмету. И он пристально констатирует: «Одна группа людей сохраняет в себе человеческий образ — религиозники: церковники и сектанты.» И далее «.более достойных людей, чем религиозники, в лагерях я не видел. Растление охватило души всех, и только религиозники держались». Обратите внимание на определение без конфессиональных различий. Не православные, не католики, а — религиозники. (Протестантов в ту пору относили к сектантам). Единство Святого Духа объединяло всех.
Шаламов пишет о Мандельштаме, умирающем на нарах: «Стихи были той животворящей силой, которой он жил». И в другом рассказе, уже о себе: «Я знаю, что у каждого человека здесь было своё самое последнее, самое важное — то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую так настойчиво и упорно у нас отнимали. Если у Замятина (священника — А.З.) этим последним была литургия Иоанна Златоуста, то моим спасительным последним были стихи — чужие любимые стихи, которые удивительным образом помнились там, где всё остальное было давно забыто, выброшено, изгнано из памяти. Единственное, что ещё не было подавлено усталостью, морозом, голодом и бесконечными унижениями». Никто не знает, как умирал Мандельштам. Шаламов описал его смерть, исходя из своих ощущений. Поэзия для Мандельштама всегда была знаком присутствия Божия. Как и для Шаламова, только под другим именем. В том беспросветном мире, как на океанском дне, где под чудовищном давлением обитают расплющенные организмы, поэзия казалась иноприродным явлением. Это особенность его взгляда, давшего нам монотонную картину бездны.
За стихи запрещённых поэтов, в которых слышалось Слово Божие, сажали. Они были всё же отдалённой проповедью при молчащей Церкви.
Виктор Некипелов, узник брежневской эпохи. Её сегодня ностальгически приукрашивают близорукие политики. Она мытарила его и в тюрьмах и на поселении. И в конце концов отрыгнула, уже смертельно-больного за границу — за границу своего великодержавного утробия. Он тоже не выставлял напоказ своё вероисповедание. Но Дух, дышащий, где хочет, коснулся его неукротимого голоса.
