Е.Б. Рашковский
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Борис Пастернак
Само, казалось бы, вполне светское понятие политического дискурса применительно к памятникам библейской словесности непривычно и условно: у памятников этих — иной, по существу, сакральный статус в европейской и российской культуре. Более того, говоря о «политическом дискурсе» в библейских текстах, мы волей- неволей вменяем этим священным синкретическим памятникам элементы собственного дисциплинарного мышления. Однако, при всей важности этой предшествующей оговорки, при всей важности понимания живых и сложных исторических контекстов становления библейских памятников и их трансляции сквозь века — условная постановка вопроса об элементах политического дискурса в Библии представляется мне правомерной[1]. Действительно, кто в праве запретить нам рассматривать библейские описания жизни человеческого общества и человеческой личности через призму проблем власти, царственности, насилия, элементов древнего восточного правосознания и — в конце концов — представлений о принципах общественной организации и о месте в ней конкретного человека?[2]
Разумеется, современная тематизация содержания древних памятников попросту невозможна без погружения в их языковую стихию и в их сакральные синкретические смыслы. Я бы и не отважился на такую тематизацию, если бы сам не работал над комментированным научным (и одновременно — поэтическим) переводом с древнееврейского двух афористических коллекций, условно приписываемых царю Соломону — книге Притчей Соломоновых (в оригинале — Мишлей Шломо)[3] и Книги Экклезиаста (в оригинале — Кохелет, т.е. — условно — Проповедующий в собрании).
Существует еще и грекоязычная Книга Премудрости Соломоновой, не входящая в основной библейский канон и относимая к кругу так называемой второканонической словесности[4]. Однако сопоставление этого неканонического текста с каноническими книгами Соломоновых речений было бы предметом особого рассмотрения.
Итак, перейдем последовательно к реконструкции условных «политологических» воззрений обеих приписываемых царю Соломону книг. Цитаты из обеих даю в собственном переводе.
Притчи
Окончательное сложение текста Притчей[5] можно датировать примерно V-IVвв. до н.э. — периодом между эдиктом персидского царя Кира о праве евреев вернуться на родину из Вавилонского пленения (538 г. до н.э.) и македонским завоеванием Палестины (320 г. до н.э.): об этом свидетельствует наличие некоторых арамеизмов и полное отсутствие греческих заимствований в тексте памятника. Однако многие пласты текста, действительно, восходят ко времени Соломонова царствования (Х в. до н.э.) и последующих времен; а многие фрагменты восходят, условно говоря, к египетской словесности эпохи Нового царства (XVI-XIвв. до н.э.), а также к словесности доизраильского Ханаана и Ассирии[6].
Но, прежде чем обратиться к содержательной стороне вопроса, кратко остановимся на важности проблемы собирания афористических коллекций в скрипториях и архивах царских дворцов и храмов древнего Ближнего Востока.
Царские и храмовые писцы (т.е. одновременно и чиновники, и юристы, и педагоги, и древние «политтехнологи»)[7] — вот тот особый социальный массив, который разрабатывал, фиксировал, хранил и распространял этот особый жанр коллекций назидательных речений. Один из древнейших памятников самосознания этого массива, доступный русскому читателю благодаря переводу Анны Ахматовой — древнеегипетская апология писцов:
…Они не строили себе пирамид из меди
И надгробий из бронзы,
Не оставили после себя наследников,
Детей, сохранивших их имена.
Но они оставили свое наследство в писаниях,
В поучениях, сделанных ими.[8]
Каковы же были функции этого великого социально-исторического массива древневосточных патримониальных бюрократов, — массива, приближенного к царской власти и к жречеству, но вполне своеобразного именно в своих трудах и в своем групповом самосознании? — Это —
— ведение царской и храмовой официальной документации и архивохранилищ,
— обоснование и экспертиза принимаемых царями или жреческими коллегиями властных и политических решений,
— весьма опасные и требующие немалых знаний и немалого искусства процессы посредования между верховной властью и населением (стало быть, репрезентация власти перед общинами и репрезентация общин перед властью),
— поддержание культуры официального (и, в частности, дипломатического) красноречия,
— ведение многотрудных учебных процессов при работе с подростками и молодежью[9] (развитие мнемонических способностей, обучение письму и рецитации, обучение толкованию законов, афоризмов, священных текстов, юридических актов),
— last, butnotleast: обоснование некоторой картины мiра, в частности — общих принципов мiропорядка, властных и юридических отношений в мiре, педагогического мастерства как одной из важнейших предпосылок благополучия государства и общества, обобщение опыта повседневности…
Короче — речь об особой субкультуре древней служилой «интеллигенции» Ближневосточного ареала.
Позволю себе выделить, по крайней мере, три постулата, неотъемлемо присутствующих именно в политическом дискурсе Книги Притчей:
1) эффективной и справедливой власти должны сопутствовать
непрерывные и благоговейные учебные процессы в семье и в обществе;
2) высота культурной нормы в обществе должна противостоять как тираническому его перерождению «сверху», так и криминализации «снизу» (ибо последняя порождается не только бедностью и алчностью, но и псевдопотребностями, связанными с духовной скудостью людей),
3) власть лишь тогда эффективна и прочна, когда ориентируется не на комплексы случайных обстоятельств и — стало быть — на каприз и произвол, но и на высокую, хотя и вечно недосказанную духовно-культурную норму: на заложенную в самой основе Творения Премудрость Господню[10].
Действительно, согласно условному политическому дискурсу Притчей, полномочия и прерогативы земной власти весьма велики, но всегда надобно помнить, что самодурство и деспотическое перерождение царской власти ведут страну и народ к погибели[11]. И в этой связи от царской власти требуется — в идеале — и некоторая степень нравственной разборчивости, и благорасположенность к подданным, и умение выслушать и понять мудрецов.
Вот что говорит об этом текст нашего памятника:
Мерзки должны быть царям деяния подлые, ибо правдою держится престол.
Угодны царям уста праведные,
а тем, кто говорит по чести — царская любовь.
Царский гнев — что Ангелы смерти,
человек же премудрый — и гнев усмирит.
Свет от лица царева — жизнь,
а благоволенье царское — что ливень весенний[12].
Сама царская власть мыслится находящейся под суверенитетом Бога:
Сердце царя в руке Господа — что в русле канала вода: куда пожелает — туда и направит[13].
Но это нахождение под Вышним суверенитетом налагает серьезнейшие нравственные обязательства и на царя, и на вельможу, и на чиновника, и — в известной даже мере — на рядового подданного. Не потому ли так актуально — даже для нынешних времен — могут звучать приводимые ниже версеты Притчей? —
Выручай обреченных на смерть, —
неужто не убережешь людей от убиенья? — Ты, конечно, можешь сказать: «Ничего мы об этом не знали…» — Но Испытующий сердца — неужто Он не знает?… Сохраняющий душу твою — неужто не знает?.. И каждому воздаст по заслугам[14].
Таким образом, если власть дерзает отождествлять себя с капризом и произволом, — то тем хуже не только для подданных, но и для самой власти. И об этом повествуют прямым текстом составители и коллекционеры «соломоновых» афоризмов:
Торжествуют праведники — наступает прославление великое, а уж как нечестивцы возносятся — разбегаются люди. /…/
Блажен, у кого страх Божий,
а кто ожесточает сердце свое — попадет в беду.
Лев рычащий, медведь рыщущий, —
таков и злобный правитель над бедным народом[15].
И всё же — под каким бы внешним суверенитетом она не находилась, — восточная сакральная власть остается для подданного грозной и непредсказуемой. И посему одна из важнейших добродетелей подданного — быть осторожным перед властью, сколь бы благожелательной и благонамеренной она бы ни казалась. Да к тому же и карьеристское рвение едва ли красит подданного и в глазах царей, и в глазах простых смертных:
Не рисуйся перед царями
и на место вельмож не становись:
ведь куда лучше, если скажут тебе: «Подымись повыше», — чем унижение перед владыкой, которого видели глаза твои[16].
Но и высокий статус (включая и статус царственный) требует от человека — опять-таки в идеале! — не только осторожности и осмотрительности, но и некоторой внутренней аскезы, связанной со способностью преодолевать искушения власти и богатства, но и некоторой сердечности в отношении к людям. Этой проблеме посвящен один из заключительных и притом — один из самых проникновенных и загадочных пассажей Книги Притчей, который вменяется не израильским царям Соломону или Езекии (Хизкии), ни даже израильтянину-подданному, но иноплеменнику и язычнику — воображаемому Лему-Элю, царьку аравийского племени Масса[17]. Афористический монолог этого премудрого варвара достоин того, чтобы быть приведенным и почитанным полностью. Ибо в нем — один из сгустков политического дискурса Книги Притчей:
Слова Лему-Эля, царя из Массы,
которыми наставляла его мать[18]. Что поведать тебе, сынок? Что поведать тебе, сын утробы моей?
Что поведать тебе, сын обетований моих?[19]Не растрачивай с женщинами мощи твоей —
не сбивайся с пути ради разорительниц царей[20]. Не царям, Лему-Эль,
не царям упиваться вином, не вельможам упиваться брагою, — иначе, упиваясь, позабудут они законы,
и извратят пути правосудия для всех, кто обездолен[21]. Подайте браги тому, кто гибнет[22], а вина — кому горько на душе: выпьет — и забудет беду свою,
и не вспомнит о страдании своем[23]. Уста твои — открывай ради безгласных,
ради правосудия для всех беззащитных[24]. Уста твои — открывай ради суда праведного,
ради правосудия для бедных и нищих225.
Экклезиаст
Этот второй, приписываемый Соломону афористический и элегический сборник является памятником еврейской словесности эллинистической эпохи. Время его сложения — не ранее IV в. до н.э. Основанием для такой датировки Экклезиаста может служить та общая для Востока и эллинства философия вечного круговращения, которая отсутствует в библейской мысли предшествующих эпох, —
Несется ветер на юг, сворачивает на север, ходит кругами
и возвращается на круги свои. К морю текут потоки, но мдря — не переполнят: куда бежали — туда и потекут вновь.
Что было, то и будет, что случалось, то и случится, и нет ничего нового под солнцем. Иной раз говорят: — Вот, погляди — новое!
Только всё это было в иные века, задолго до нас. Прежних — не помнят, о тех, кто был следом за ними, — позабыли, а кто последует за нами, — и тех позабудут[25].
В тексте Экклезиаста можно найти и отзвук эксцентричного речения кинического мыслителя из Малой Азии — Диогена Синопского (V-IVвв. до н.э.) — «Ищу человека!». Создатель (или создатели?) Экклезиаста горько констатирует:
… искала душа моя человека и не находила[26].
Для того, чтобы глубже войти в лингвистическую и смысловую стихию Экклезиаста — этого важнейшего памятника ветхозаветной мысли эллинистической эпохи — кратко остановимся на самом известном его афоризме:
— Хавель хавалим, — амар Кохелет, — хавель хавалим, ха-коль хавель:
— Всё понапрасну. — сказал Кохелет, — всё понапрасну. Одна лишь погоня за
пустотой[27].
Итак. Стержневое для этого текста и по-празному варьируемое и огласуемое в нем понятие хе-бейт-ламед (хавель / хэвель) — воздух, пар, дуновение, дыхание, вздох; переносные же значения этого понятия — суета, тщета, беспочвенность, бессмыслица[28]. Исторически — благодаря Септуагинте и Вульгате — и соответственным переводам (mataiotes[29], vanitas) — в христианских, а вслед за ними и в иудейских переводах на новые языки воспроизводится именно переносное значение слова х-в-л. Такое воспроизведение отнюдь не ошибочно, ибо соответствует аналитичности и тому стремлению к точности категорий, что свойственно новым языкам индоевропейской семьи. Но при этом теряется элемент почти что внекатегориальной, экспрессивной изобразительности, который присущ древнееврейскому языку.
Известна и попытка попросту обойти это лингвистическое противоречие, оставляя в английском (AmericanEnglish) нетронутым еврейское слово х-в-л и воспроизводя его курсивом в латинице какhavel.Так поступает переводчик комментированного издания Экклезиаста др. Цви Файер[30].
Стремясь удержать смыслы и поэтику древнееврейского оригинала, я переводил хвл / хвлим как «понапрасну», «погоня за пустотой», «погоня за ветром». Но всё же при этом прошу читателя не упускать из виду то обстоятельство, что я ни коим образом не оспариваю сложившийся в европейско-российской традиции способ перевода этих стержневых для нашего текста, хотя и отчасти стертых в силу частого бытового употребления понятий: «суета / суета сует».
Но что интересно именно в плане исторко-политического нашего рассуждения: описанный выше элемент восточно-эллинистического (не побоюсь сказать — кинического) пессимизма вносит некоторую новую творческую тему в трактовку проблемы царства и царственности во всём комплексе библейской словесности. Власть, царственность, а с ними и вся сфера отношений политических, не только и подчас даже не столько священны (последний акцент весьма силен — хотя и не безусловен в Книге Притчей), сколько ситуативны. Т.е. неизбежны и необходимы. Но в некотором требовательном, духовно-нравственном измерении — несут в себе черты суетности и условности. Воистину, — если вспомнить намеренно заостренную категоричность древнееврейских речений, — черты «погони за пустотой». Как бы ни была непреложна и сакральна верховная земная власть, но и она — под знаком фатальных космических и жизненных сил:
Так я скажу:
слово уст царевых — исполняй перед Богом[31]. От лица царева уйти не спеши, дел дурных не отстаивай. Ибо что царь захочет — то и сделает, потому что у слова царского — сила, да и кто возразит царю: «Что ты такое творишь?» Кто заповедь соблюдает — тот и зла не испытывает, ибо и о временах, и о судьбах ведает сердце мудреца. На все вещи — свои времена и свои суды, ибо велики злодеяния людские, и не ведает человек,
что с ним произойдет и как произойдет,
и кто изъяснит ему будущее.
И не властен человек удержать ветер,
и не властен он над временем собственной смерти,
и отпуска нет на войне,
и не спасется злодей злодейством своим[32].
Властные и политические отношения подпадают несправедливым и безличным мiрским стихиям, о чем с беспощадной афористической отточенностьюю и повествует Экклезиаст:
И присмотрелся я[33] к происходящему под солнцем: бег — не для скорых, война — не для отважных, хлеб — не для мудрых, богатство — не для сведущих, милость — не для знающих[34]… И каждому — свои сроки и судьбы, и не ведают люди срока своего, попадая, словно рыбы, — в злую сеть, словно птицы — в силок.
Так и встречают сыны человеческие злой свой час, настигающий внезапно[35].
И непосредственно за этим пассажем следует горькая притча об осажденном городе и о неблагодарности людской. Экклезиаст не сомневается в сакральной и — в конечном счете — космической правоте познания и мудрости. Но в плане истории профанной, ситуативной — именно мудрец может оказаться в небрежении и проигрыше:
И еще такую важную мудрость осознал я[36] под солнцем: был некий городок с малым числом жителей, и явился под стены его некий могучий царь, и обнес городок мощным осадным валом[37], но нашелся в городке бедный мудрец, и мудростью своей выручил осажденных… Но хоть бы кто в городе вспомнил про этого бедняка! И сказал я: мудрость лучше силы,
но пренебрегают люди мудростью бедняка
и не прислушиваются к его словам.
Однако тихие слова мудреца слышней, чем вопли начальника над глупцами,
мудрость надежнее оружия,
но один грешник много доброго способен погубить[38].
Еще раз повторю: Экклезиаст (в какой-то мере это относится и к Притчам) настаивает на относительности, ситуативности и небезгрешности земных властей. А если и на святости — то уж никак не безусловной. Тогда — вопрос: как защититься человеку от тех извращений и злоупотреблений, что пронизывают собой всю ткань общественной жизни? От падких на деградацию властей придержащих и от рвущихся к власти криминальных групп?
Внутренний «резерв»
Как бы ни относились мы к теологической проблеме боговдохновенности обоих наших памятников, — при работе с ними мы не можем не заметить, что создавались они людьми, искушенными в жизни и вполне трезво воспринимающими весь комплекс властных и политических отношений. Оба наши памятника настаивают на праве и потребности мыслящего и верующего человека иметь за душой — при всех властях и при всех колебаниях их «генеральных линий» — некий интеллектуальный и духовный внутренний резерв, некое право, выражаясь по-русски, быть «себе на уме». Многозначность и сложность этого внутриличностного «резерва» (да к тому же еще и в условиях сакрализированной восточной власти!) со всеми превратностями истории общества и государства и составляет, на мой взгляд, стержень условного политического дискурса обеих канонических библейских книг Соломоновых речений.
Но вот этот-то самый, на первый взгляд, бессильный внутренний резерв, этот интеллектуально-духовный минимум, образующий основу некоторой личной а с нею и общественной культурной нормы, — как показывает история веков и веков, — становится непреложной предпосылкой достойной жизни человека и достойного существования государства и общества[39].
И понятной становится та ненависть, которую проявляли к этому минимуму завоеватели и деспоты традиционных эпох, и тоталитарные властители, и экономические и медийные манипуляторы новейших времен…
Однако идеи гражданственности как осозанной самоорганизации общества, противостоящей произволу «сверху» и криминально-анархическим поползновениям «снизу», мудрецы Древнего Израиля не знали[40]. Дальше идеала просвещенной патерналистской монархии, удерживающей себя при помощи «мудрецов» (т.е. опытной служилой «интеллигенции») от тиранических искушений, они не пошли. Идея же гражданственности — идея «доблестных граждан», способных противостоять властному произволу «силой разума и права»[41], — это всем1рно-историческое завоевание уже не восточных, но именно европейских народов древнего Средиземноморья — эллинов и римлян.
Однако же, оценивая историческую ретроспективу последних двух-трех тысячелетий, следует понять, что вобравший в себя многие достижения культурного творчества народов Ближнего Востока древний Израиль — через посредство библейской и евангельской словесности — оживил и подкрепил эту макроисторическую и макрополитическую идею гражданственности подлинно духовным смыслом. Смысл же этот связан с идеей внутренней автономии личности в вере, правдоискании и сострадании. С идеей, так или иначе призванной реализоваться и в общественной жизни.
О чем и свидетельствуют недвусмысленно тексты обоих наших памятников.
Разумеется, в библейском условном политическом дискурсе, наряду с описанной выше темой «внутреннего резерва» есть еще куда более мощная и уникальная тема свободы и протеста. Однако эта тема уже была предметом предшествующих моих
43
исследований .
Файл «Shlomoh»
11 Масса — племя арабов, потомков Измаила (Быт 25:14; I Парал 1:30), живших на Аравийском полуострове
неподалеку от Персидского залива.
Однако же слово «масса», связанное с корнем мем-син-алеф, — значимое: бремя, поклажа,
пророчество. Само же имя Лему-Эль (вспомним: у Свифта этим же именем снабжен путешественник и
страдалец Гулливер) также имеет некий условный смысл: Тот, с кем Бог.
18 Лему-Эль — как бы символическая, внеизраильская, но тем самым подчеркивающая смысловую универсальность Книги Притчей, параллель Соломону — царю, воспитанному и наставленному своей
25Притч 31:1-9.
Бедные и нищие в терминологии нашего памятника — это не только материально и статусно обделенные, но и те, кто попросту не способен постоять за себя перед лицом агрессивных соперников или произвола властей.
[1]Обращение к понятию политического дискурса в отношении библейских текстов подсказано мне дипломной работой моего сына — Бориса Рашковского, защищенной с отличием в 2005 г. в Российско- французском центре исторической антропологии им. М. Блока при РГГУ (Рашковский Б.Е. Царская власть в социополитическом дискурсе книги Второзаконие / Дипломная работа… Научный руководитель А.И. Шмаина-Великанова. — М., 2005 /рукопись/).
[2]См.: Вейнберг Й.П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. — М.: Наука-ГРВЛ, 1986.
[3]Мой перевод первого памятника, выполненный еще в 90-е гг., вышел отдельным изданием (Книга Притчей Соломоновых / В помощь изучающим Священное Писание / Пер. с древнееврейск., предисл. и комм. Е.Б. Рашковского. — М.: Об-во друзей Священного Писания, 1999); второй был завершен весною 2007 и остается пока в рукописи.
[4]См.: Мень А., прот. Библиологический словарь. Т. 2. — М.: Фонд им. А. Меня, 2002. С. 486-488.
[5]Слово «притча» (машал) может переводиться и как «речение», «афоризм», «образец», «пример».
[6]Текстологические обоснования этих суждений даются в предисловии и комментариях к моему переводу Притчей.
[7]См.: Дандамаев М.А. Вавилонские писцы. — М.: Наука-ГРВЛ, 1983.
[8]Поэзия и проза Древнего Востока. — М.: Худ. Лит., 1973. С. 102.
[9]И потому не случайно на страницах Книги Притчей обращение авторов речений к слушателю-читателю: «сын мой», «сынок» (бани).
[10]Целая своеобразная мифопоэтическая философия Премудрости (евр.: Хохма) изложена именно на страницах Книги Притчей: 1:1-6; 3:19; 4; 8;9:1-6. По существу, эта философия всеприсутствующей и ждущей от сынов человеческих свободного к ней обращения Премудрости и образует смысловую и композиционную основу книги. Этот аспект Книги Притчей подробно рассматривается в моем предисловии и комментариях к ее отдельному изданию (см. сноску 3).
[11]Notabene. Библейское историческое мышление опирается на богатейшую базу весьма печальных наблюдений не только над судьбами окружавших Древний Израиль народов и царств, но и самого Израиля. Подробнее см.: Рашковский Е.Б. Смыслы в истории. Исследования по истории веры, познания, культуры. — М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 35-65.
[12]Притч 16:12-15.
[13] Притч 21:1
[14] Притч 24:11-12.
[15]Притч 28:12, 14-15.
[16]Притч 25:6-7. Ср.: Сир 7:4-5; Лк 14:7-11.
матерью Бат-Шевой (Вирсавией). — См.: 3 (1) Царств 1; I Парал 3:5). Так что, согласно скрытому
политическому дискурсу Книги Притчей, язычник, вдохновленный Премудростью, иной раз может знать больше, нежели царь над Израилем.
[19]В этом версете вместо еврейского слова бен (сын) употребляется арамейское бар. Вообще, в этом разделе книги встречаются арамеизмы, что свидетельствует об относительно позднем его происхождении.
[20]Возможно, намек на женолюбие и расточительность Соломона в поздний период его царствования.
[21]Коль-бней-они (букв.: «для всех сынов нищеты», или — «для всех сынов унижения»).
[22]Хмельные напитки использовались как болеутоляющее; в частности, их подавали тем, кто умирал в особых муках.
[23]Есть и еще один несомненный смысл в этом пассаже: и государство и общество, осуждая пьянство от праздности и внутренней пустоты (см. Притч 23:29-35), вынуждены считаться с пьянством от горя.
[24]Коль-бней-халуф — букв.: «для всех сынов заброшенности».
[25]Эккл 1:6-7, 9-11.
[26]Эккл 7:28.
[27]Эккл 1:2.
[28]См. информационный ресурс: BibleWorks, WTT, Ketib, Eccl1:2.
[29]«Суета, ничтожество, тщеславие, безумие» (Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. Изд. 5. — СПб. 1999. С. 783).
[30]Yerushalmi Sh., Rabbi. The Book of Koheleth me-Am Lo’ez / Transl. by Dr. Z. Faier. — N.Y. — Jerusalem, 1988.
[31]Рецепция древневосточного принципа: за царем, принимающим клятву подданного, стоит божество. — См.: AtkinsG.G. TheBookofEcclesiastes. Exposition // The Interpreter’s Bible. In 12 Vols. V. 5. — Nashville: Abington Press, 1989. P. 69.
[32]Эккл 8:2-8.
[33]Шавти вэ-ръаити (букв.: «сел и увидел»).
[34]Один из комментаторов обращает в связи с этим версетом внимание на следующее обстоятельство: несбывшиеся чаяния людей — один из важных сюжетных элементов во всём корпусе ветхозаветных повествований (см.: Энтин Р. Экклезиаст. — /Иерусалим:/ Бней-Брак, 1989. С. 105-106).
[35]Эккл 9:11-12.
[36]Ръаити (букв.: «увидел я»).
[37]Мецодим гдолим.
[38]Эккл 9:13-18.
[39]На Древнем Востоке одна из самых осознанных и последовательных попыток обоснования связи внутриличностной культурной нормы со всей совокупностью общественных процессов дается в философии Конфуция и его последователей. Подробнее об этом: Рубин В.А. Идеология и культура древнего Китая (четыре силуэта). — М.: ГРВЛ, 1910. Судя по высказываниям целого ряда лидеров КНР, Тайваня и Сингапура
последних десятилетий, эта конфуцианская проблематика не потеряла своей актуальности и по сей день.
41 Правда, в Книге Притчей я обнаружил два намека на важность городского самоуправления (24:7 и 31:23).
42 Обе эти цитаты — из стихотворения Вл. Соловьева «Ex Oriente lux».
43 См.: Рашковский Е.Б. Смыслы в истории.
