«Книга Притч. Мудрое невежество» — восьмая глава из книги Эллен Дэвис «Общение с Богом».
Искусство жить хорошо
Сладкий плод близости с Богом — это то, что библейские авторы обоих Заветов называют «мудростью». Требуется время, чтобы древо человеческого опыта принесло плод мудрости. Опыта одного человека, каким бы тяжелым он ни был, недостаточно. Для выработки мудрости требуются традиции, накопленный опыт и проницательность целого народа. В этих главах мы рассмотрим так называемые книги мудрости — Притчей, Экклезиаста и Иова — в которых Израиль сохранил понимание, собранное поколениями. Эти книги также воздают должное мудрости тех, кто бросил вызов общепринятым представлениям и таким образом продвинул традицию вперед на ранее неизведанную территорию. Как, например, мудрый человек понимает то, что для всего мира выглядит как враждебность Бога? Мудрецы Израиля вводят нас в область религиозных знаний, которые в высшей степени практичны и подтверждаются общим опытом, но, тем не менее, неочевидны.
Книга Притч
Вероятно, мало кто из вас включил бы книгу Притчей в десятку своих любимых духовных книг. На первый взгляд, в ней нет ничего особо духовного или возвышающего. Напротив, книга Притчей выделяется среди остальных только тем, что она такая приземленная, такая обыденная. Едва ли Притчи вошли в канон именно по этой причине. Среди раввинов первого века, принимавших окончательные решения о том, какие книги будут включены в то, что христиане называют сейчас Ветхим Заветом, были и такие, кто не увидел здесь никаких свидетельств вдохновения. В конце концов, сказали они, это всего лишь притчи, просто здравый смысл.
Однако, мои студенты научили меня духовной ценности этой книги. Сначала я преподавала ее из чувства долга, как обязательное включение в курсы по литературе библейской Премудрости. Я всегда спешила перейти к тому, что казалось мне действительно интересным: Экклезиасту и Иову. Тем не менее, в конце семестра мои студенты неоднократно говорили: “Жаль, что мы не уделили больше времени изучению книги Притчей”.
Таким образом, я постепенно увеличивала количество времени, отведенного этой главнейшей книге израильской мудрости. Мне стало понятно, что моим студентам Притчи нравились по той же причине, по которой я хотела свести их к минимуму: они такие обычные. Это книга для обычных невыдающихся людей, пытающихся жить мудро и добросовестно в обычных недраматичных обстоятельствах повседневной жизни. В их дни вода не льется из скал и ангелы не приходят на обед. Израильских мудрецов волнуют те же вещи, о которых волнуемся мы, с которыми регулярно приходим к своим пасторам и друзьям: как избежать скандалов; что рассказывать своим детям о сексе и о Боге; что делать, когда кто-то просит вас одолжить ему денег; как обращаться со своими собственными деньгами и карьерой; как развивать прочные дружеские отношения. Короче говоря, мудрецы, чьи изречения составляют Притчи, заинтересованы в искусстве жить хорошо — с другими, с самими собой, с Богом.
Притчи — это книга, которую нужно переваривать по кусочкам. Пытаться глотать их, бегло просматривая сюжет, как роман в аэропорту — не просто тяжелая, но бессмысленная работа. Средневековые монахи говорили о “пережевывании” Священного Писания. Они писали, что каждое слово Библии подобно крупинке специи: его нужно подержать во рту, пока оно не раскроет весь свой вкус. Именно так следует читать Притчи. Ибо эта книга полностью состоит из коротких стихотворений, большинство из которых содержат всего нескольких слов.
На иврите изречения примерно такой же длины, как современное хайку. Некоторые из них являются популярными высказываниями без конкретного автора. Другие, несомненно, были творениями отдельных поэтов, большинство имен которых сейчас для нас утеряны. Но в любом случае многие из этих высказываний не только полезны, но и искусны. Более того, можно сказать, что они полезны отчасти потому, что искусны.
Здесь пригодится аналогия с хайку. Эти стихи рассчитаны на слух и память. Вы можете запомнить одно из них за несколько минут и носить с собой весь день, смакуя его. Опять же, как и в случае с хайку, слова просты. Сцены, которые они рисуют, знакомы, и они должны быть знакомыми, здесь нет места для объяснений. Однако, сохраненная мудрость далеко не так очевидна. Она действительно бросает вызов нашим обычным представлениям о том, как все устроено и что “практично” знать.
Мы не знаем, какими были школы в библейские времена, но могли бы предположить, что мудрецы, которые в конце концов собрали и отредактировали книгу Притчей, были старшими академиками, штатными профессорами в древнеизраильском эквиваленте Лиги Плюща (лучшие университеты США — прим. переводчика). А Притчи — это что-то вроде программы обучения на протяжении всей жизни. Как хорошие учителя, они с самого начала ставят перед учениками, то есть перед нами, свои собственные цели. Конечно, они сделали это в форме стихотворения, несколько более пространного, чем большинство других стихотворений в книге:
«Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского,
чтобы познать мудрость и наставление, понять изречения разума;
усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты;
простым дать смышлёность, юноше — знание и рассудительность;
послушает мудрый — и умножит познания, и разумный найдёт мудрые советы;
чтобы разуметь притчу и замысловатую речь, слова мудрецов и загадки их.
Начало мудрости — страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление» (Притчи 1:1-7)
Чтобы открыть для себя духовную ценность Притчей, нужно распробовать несколько понятий: мудрость и знание, дисциплина, страх Господень.
Мудрость
“Для познания мудрости и дисциплины”: первая же фраза, следующая за названием, говорит нам о мировоззрении этой книги, в корне противоположном доминирующему мировоззрению в нашем обществе. Сама идея мудрости, как ее понимает Библия, бросает вызов умонастроению нашего социума и взгляду на знания, которые все мы в той или иной степени усвоили. Для нас знание — это форма власти. Идея о том, что моя сила зависит от того, что я знаю, и (важнейшее следствие) чего не знает кто-то другой, является фундаментальной для всего нашего профессионально и технологически ориентированного общества. Военно-промышленный комплекс построен на идее, что специализированные знания — это высшая форма власти. Мистика специализированных знаний раскрывается во всем, начиная с рекламы виски (какой любимый журнал у этого любителя выпить?) и шпионских романов, заканчивая рекламными материалами университетов. Мы поощряем наших детей поступать в аспирантуру, чтобы они знали больше, чем кто-либо другой, и, даст Бог, получили достойную работу.
Конечно, это очень старая идея, она была старой даже в библейские времена. За столетия до израильских мудрецов египетские и месопотамские учителя говорили своим ученикам: “Усердно учитесь, особенно писать; у хорошего писца — хорошее будущее». Конечно, они были правы. Овладение иероглифами или клинописью оказывалось делом многих лет. Поскольку требовалось выучить сотни и тысячи знаков, очень немногие люди достигали уровня грамотности. В тех обществах письменность, возможно, была самой мощной формой технологии. Это был необходимый инструмент для каждого, кто хотел сообщить что-либо за рамки его непосредственной сферы деятельности. Таким образом, мастера-переписчики были “информационными директорами” своей культуры. Лучшие из них могли подняться на вершину правительственной или храмовой иерархии. Следовательно, египетские и месопотамские писцы пытались удержать учеников в своей школе (оплачивая их обучение!), сочиняя литературу, восхваляющую хорошую жизнь, которой наслаждался писец:
«Я видел, как измученный человек измучен — ты должен всем сердцем стремиться к писательству. И я наблюдал, как человек может быть освобожден от своих обязательств — смотрите, нет ничего лучше писательства … Я заставлю тебя любить писательство больше, чем собственную мать» [1]
Существует явный контраст между такой писцовой литературой и тем, что мы находим в книге Притчей. Уверенность, которую израильские мудрецы предлагают своим ученикам, имеет мало или вообще ничего общего с личным профессиональным продвижением. Хотя они говорят об «обретении дисциплины для достижения успеха», подумайте, как именно они определяют успех: установление праведности, справедливости и равноправия. По их мнению, тот, кто мудр, стремится к добру, а не к власти.
Эти мотивы отличают израильских мудрецов не только от их древних коллег, но и от современной профессуры, к которой я принадлежу. “Праведность, правосудие и равноправие” — я поражена тем, насколько причудливо звучит такое обоснование образовательной программы, пожалуй, для любого современного учебного заведения. Все ученые, работающие в университетах и семинариях, обладают глубокими узконаправленными знаниями. У них есть опыт, но большинству показалось бы странным говорить о том, что они знают о стремлении к “праведности”. Проблема с этим утверждением заключается не в том, что оно претенциозно (претенциозность вполне приемлема в университетах); скорее, оно представляет собой ошибку в присвоении категории. Современных ученых нанимают не ради праведности. Наше высшее образование готовит нас к строгому, креативному мышлению. Это стандарты, по которым мы учимся ценить себя и свою работу. Более того, эта точка зрения широко распространена даже в духовных академиях.
Я не могу припомнить, чтобы тема праведности когда-либо поднималась на собеседованиях при приеме на работу, в которых я участвовала в качестве интервьюера или соискателя. Это само по себе показывает, насколько мы далеки от взглядов мудрецов, потому что праведность — это все, о чем они заботятся. Библия не проявляет никакого интереса к абстрактному знанию, то есть к знанию, абстрагированному от добра. Стоит отметить, что древний Израиль, по-видимому, вложил мало интеллектуального капитала в астрономию, архитектуру, инженерное дело, медицину, изобразительное искусство — области, в которых преуспели соседние Египет и Месопотамия. В общем, Израиль не интересовался какой-либо формой знания, абстрагированной от конкретной проблемы того, как мы можем жить в доброте и верности с нашими соседями, жить смиренно и верно в присутствии Бога.
Богослов четвертого века Блаженный Августин помогает нам немного понять тот вид знания, который стремится к добру. Он проводит различие между sapientia и scientia, терминами, которые лучше всего перевести как “мудрость” и “абстрактное знание”. О sapientia Августин говорит просто: “Истинная мудрость такова, что ее никогда нельзя использовать во зло”. Наука по своей сути не является злом; она проблематична только в том смысле, что абстрактное знание не имеет внутренней связи с добром. Говорят, что, когда Альберт Эйнштейн услышал об атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, он ответил: “Это событие показывает, что нельзя делать все, что захочешь”. Тут можно добавить: “все, что знаешь, как делать”. Опасность в том, что scientia может легко сбить нас с пути, применяя науку в эгоистичных, недальновидных целях.
Лишь “истинная мудрость такова, что ее никогда нельзя использовать во зло”. Над этим стоит задуматься, хотя бы потому, что мы больше, чем любое другое поколение, являемся свидетелями пагубных последствий извращенного знания — знания, по сути, не связанного с добром. Мы наблюдаем, как эти эффекты проявляются, вероятно, впервые в истории человечества в глобальном масштабе. Ни одно другое поколение не добивалось такого успеха в технологических знаниях только для того, чтобы манипулировать миром и удовлетворять свои собственные аппетиты. Экологический кризис — это, по сути, кризис обезумевших знаний. Через нас мощное абстрактное человеческое знание (scientia) воздействует на мир, фундаментальным образом изменяя его. Кажется, мы делаем все, что умеем, но наши знания, как это ни парадоксально, невежественные.
И что тогда должно «обучить» наши знания? Если, как говорит Августин, сущность мудрости заключается в том, что она не может быть направлена на причинение вреда, то, возможно, это происходит потому, что мудрость учитывает свое собственное невежество. Мудрец по имени Агур, один из немногих израильских мудрецов, чье имя нам известно, сетует:
«Подлинно, я более невежда, нежели кто-либо из людей, и разума человеческого нет у меня!» (Притчи 30:2)
Это удивительное восклицание звучит почти в конце книги Притчей — после того, как мы (потенциально) усвоили сотни мудрых высказываний и, похоже, должны чувствовать себя очень умными. Но следует задаться вопросом: Агур всего лишь типичный неуверенный в себе учёный, всегда осознающий, что есть много людей умнее его, и боящийся быть уличенным? Или он показывает что-то такое, что на самом деле значит «быть мудрым человеком»? Возможно, Агур (или древние редакторы, поместившие его слова в конце книги Притчей) хотел, чтобы мы заканчивали чтение с пониманием того, что истинная мудрость совсем не противоположна невежеству. Напротив, мудрость и невежество — это две стороны одной медали. Подумайте вот о чем: каждый из нас может предвидеть или даже знать задним числом едва ли малую часть последствий своих действий. Таким образом, мудрость должна означать действие (или воздержание от действия) при полном признании нашего собственного невежества. Один современный мудрец, фермер и специалист по генетике растений Уэс Джексон, предлагает следующий принцип в качестве основы для своей “аграрной перспективы”:
«Поскольку наше невежество (о том, как мы влияем на природные системы) намного превышает наши знания, давайте воспользуемся нашей сильной стороной и создадим экономику, основанную на невежестве» [2]
Мудрости, таким образом, присуща скромность. Она не манипулирует миром, основываясь на наборе абстрактных принципов, которые считаются действительными, потому что они “научны”. Скорее, мудрецы вступают в созерцательные отношения с миром: они наблюдают, прежде чем активно воздействовать на него. Часто они наблюдают в течение длительного времени. Они хотят увидеть, что сделает Бог. Поскольку они тратят время на то, чтобы расти в любви и уважении — качествах, присущих всем здоровым отношениям, — их действия с меньшей вероятностью принесут вред. За последние поколения мы, люди, значительно расширили свои технические возможности, но наша мудрость выросла не в такой степени. С точки зрения Августина, scientia значительно опередила sapientia. В нынешней ситуации выживание — как нашего собственного вида, так и других — вполне может зависеть от того, откажется ли homo sapiens от беспорядочного использования своего разума для недисциплинированного поиска знаний.
Три чуждых понятия: Дисциплина, Послушание, Страх
Понятие дисциплины является основополагающим для того, чему мудрецы хотели бы нас научить. В их лексиконе этот термин часто сочетается с мудростью, и оба они полностью положительны. Однако, это также создает разницу между образовательными перспективами мудрецов и нашими собственными. Для нас дисциплина — это в значительной степени негативное понятие. Это слово даже не встречается в некоторых современных переводах книги Притчей [3]. “Дисциплина” звучит устарело и явно неприятно; оно вызывает образы камер предварительного заключения и монахинь, стучащих линейками по костяшкам пальцев. Но мудрецы смотрят на это дело совсем по-другому, как и показывает их изречение:
«Кто любит дисциплину, тот любит знание; а кто ненавидит обличение, тот невежда» (Притчи 12:1)
Притчи не адресованы людям с хрупким эго. Одним из основных персонажей книги является дурак. Дурак — это тот, кто отказывается от исправления или порицания, потому что не может всерьез допустить возможность своей неправоты. Мудрый человек, с другой стороны, активно ищет дисциплины, которая никогда не бывает полностью комфортной, но без труда нет плода. Замечательное высказывание подразумевает, что дисциплина — это самая основная форма самоуважения:
«Отвергающий наставление не радеет о своей душе; а кто внимает обличению, тот приобретает разум. Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение» (Притчи 15:32-33)
Что это за особое «я», которое видят мудрецы, которое мы отвергаем, когда «освобождаемся от дисциплины»? Мудрецы придерживаются динамичного представления о человеческой личности. «Я», о котором они говорят, не является статичной сущностью, фиксированной идентичностью и судьбой, данными при рождении. Скорее, благодаря дисциплине, человек «обретает сердце», как то, что мечтал получить Железный Дровосек. В метафорической физиологии Библии сердце является как органом познания и веры, так и органом эмоций. Это мыслящий, чувствующий, верующий центр человека, который обретает полное бытие перед Богом. Таким образом, мудрецы рассматривают самость как нечто такое, что обязательно развивается с течением времени. Проницательные пастырские психологи, какими бы они ни были, знают, что если дисциплину не взращивать постоянно, то возникающее «я» разрушается.
Однако, если мудрецы отвергают статичный взгляд на человеческую личность, которого придерживались некоторые из их современников, они в равной степени отвергли бы «ультраподвижный» взгляд на личность, популярный в культуре постмодерна — веру в то, что мы, по сути, изобретаем (и переосмысливаем заново) самих себя. Израильские мудрецы сочли бы печальным заблуждением нашу современную «веру» в то, что мы создаем личность из определенной совокупности вкусов и амбиций, а также одежды, автомобилей, домов, домашних партнеров и прочего реквизита; что всеми этими предполагаемыми элементами «я» можно бесконечно манипулировать, и новое «я» может быть собрано по желанию или прихоти.
В отличие от двух этих убеждений, подход израильских мудрецов состоит в том, что человек обретает истинно человеческое сердце, когда им руководят другие, и когда он получает исправления от других. Других, которые знают нас в некотором смысле лучше, чем мы можем знать самих себя. Но откуда они могут так хорошо нас знать? Потому что они знают Бога, по образу и подобию которого мы созданы. Вот почему человеческая самость не статична: потому что Бог — это живой Бог. И поскольку мы созданы по образу Божьему, мы не «выдумываем себя» в одиночку. Стабильное «я» развивается только с помощью одного: трудной дисциплины послушания тем, кто впереди нас на пути к Богу.
Как и дисциплина, послушание-повиновение было обесценено как образовательное понятие в нашей культуре; мы относим его к сфере дрессировки животных. И все же послушание в буквальном смысле является отправной точкой учебной программы мудрецов. Самое первое слово, следующее за вступительным стихотворением — «шема’» — слушай, повинуйся.
«Шема’, сын мой, наставление отца твоего и не отвергай завета матери твоей» (Притчи 1:8)
Первое слово захватывает внимание, поскольку это первое слово из самого важного для евреев утверждения Библии:
«Шема’, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть, и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими» (Втор. 6:4-5)
Здешние мудрецы смело относят наставления матери и отца в священный раздел Торы, к слову, применяемому в великом учении Моисея, полученном им на Синае. Учении, которому Израиль должен повиноваться, чтобы выжить (Втор. 30:15).
В английском языке, как и в иврите, слово «послушание» обозначает внимательное слушание. Наше английское слово происходит от латинского корня audio: “слышать, прислушиваться”. Ob-audio буквально означает “слушать навстречу”; предлог ob- порождает образ человека, наклоняющегося вперед, чтобы уловить каждое слово уважаемого оратора, стремящегося получить направление — даже коррекцию. В христианской традиции именно монахи могут больше всего научить нас строгой дисциплине послушания. Они учат на собственном горьком опыте. Любой честный монах признает, что обет «послушания» самый трудный. Человек привыкает к бедности и целомудрию — они могут даже принести облегчение. Однако, для большинства послушание остается трудным, как и должно быть: послушание — это наковальня, на которой выковывается христианское «я». Ему придают форму, иногда весомыми ударами молота, получая в итоге нечто сильное и красивое. Так великий монах-богослов Блаженный Августин изложил другим монахам неочевидную истину, что послушание своему настоятелю — это акт доброты по отношению к самим себе [4].
Основная идея монашеской жизни — та же самая, которую изложили здесь мудрецы: внутреннее «я» укрепляется, как это ни парадоксально, благодаря тому, что мы позволяем здравому смыслу другого человека превалировать над нашей собственной волей. Эта идея справедлива и для тех из нас, кто не дал формальных обетов послушания. Мы растем как христиане, внимательно прислушиваясь к другим, живым и умершим, в сообществе веры, позволяя их авторитету быть определяющей силой в нашей жизни. Вот что значит оставаться в рамках традиции. Я не уверена, что мы в достаточной степени осознаем, какого доверия требует такое принятие. Вот почему послушание дается нам особенно трудно, потому что в нашем обществе и в нашей церкви не хватает доверия. Мы часто говорим о «здоровой подозрительности». В современных академических кругах подозрительность даже возведена в статус «герменевтики», основного принципа интерпретации. Подозрение может быть здоровым и часто необходимо для исправления системы. Однако, мудрецы пришли к выводу, что духовный рост прежде всего требует доверия. Их совет нам таков: найдите кого-нибудь, кто продвинулся заметно дальше вас, найдите вашего отца или мать в вере. И когда вы найдете кого-то, чье руководство вы готовы принять, принять хотя бы на этом этапе вашего путешествия к Богу, тогда наклонитесь вперед, внимательно слушайте, повинуйтесь.
«Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение» (Притчи 15:33)
Здесь мудрецы вводят третье понятие, которое необходимо для них и трудно для нас. Мудрецы из Книги Притчей без колебаний приравнивают «страх Господень» к самой мудрости. С самого начала они советуют:
«Начало [или «лучшая часть»] мудрости — страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление» (Притчи 1:7)
Этот стих или его варианты повторяется снова и снова. В книге Притчей последовательно утверждается «страх» как здоровое и необходимое расположение к Богу. Это, само по себе, одно из самых больших оскорблений для современных читателей Ветхого Завета. Для этого во многих недавних переводах Библии используется фраза «благоговение перед Богом», имеющая менее очевидное невротическое содержание. Такое толкование не то чтобы лукавит, но безусловно, страх — это часть того, что мудрецы хотят внушить нам. Поэтому, избегая слова «страх», переводчики преуменьшают смысл, который подчеркивают библейские авторы. Они говорят прежде всего о нашей правильной внутренней реакции на Бога. Страх — это стихийная реакция, благоговение — это путешествие ума. Страх — это безошибочное ощущение в нашем теле, в нашем желудке и затылке, когда мы сталкиваемся с силой Божьей.
С библейской точки зрения, в страхе перед Богом нет ничего невротического. Невротичность заключается в том, чтобы не бояться (или бояться) каких-то не тех вещей. Вот почему Бог хочет, чтобы мы были известны ему — это поможет нам перестать бояться чего-то неправильного. Когда Бог полностью открывается нам, и мы «принимаем это», тогда мы испытываем перемену нашего страха. Вероятно, самым ярким библейским свидетельством такой перемены является рассказ о переходе через Красное море. На ближнем берегу «сыны Израилевы оглянулись, и вот, Египтяне идут за ними: и весьма устрашились и возопили сыны Израилевы к Господу» (Исход 14:10). А потом, на дальнем берегу увидели израильтяне мертвых египтян, «И увидели Египтяне руку великую, которую явил Господь над Египтянами, и убоялся народ Господа и поверил Господу» (Исход 14:31).
В жизни каждого человека наступает момент — и не один раз — когда мы лично сталкиваемся с силой, которая развернула небеса подобно расшитой блестками вуали, которая создала нас из праха и вдохнула дыхание в наши легкие, которая провела сынов Израиля через Красное море посуху, и оставила армию фараона тонуть далеко позади. Если мы можем ощутить ту силу вблизи и не быть поражёнными до глубины души несоответствием между Богом и самими собой, тогда мы находимся в состоянии глубокого духовного сна, если не острого психического заболевания. «Страх Божий» — это очень здравое признание того, что мы не Бог.
Примечания
[1] “The Satire on the Trades” (Egyptian, Middle Kingdom), in James B. Prichard, ed., Ancient Near Eastern Texts Relating to the Old Testament (Princeton: Princeton University Press, 1978), 432.
[2] Личное общение. Об аграрной перспективе: Wes Jackson, Becoming Native to This Place (Lexington: University Press of Kentucky, 1994), а также заключительная глава этой книги.
[3] В Синодальном переводе это слово переводят как “instruction” — наставление (см. Притчи 1:2 и 1:3).
[4] Устав св. Августина, II:7.
Эллен Дэвис. Американский богослов, почетный профессор библеистики Дьюкского Университета, преподаватель библейской экзегезы, автор комментариев к библейским текстам. Специализируется на книгах Ветхого Завета.
Перевод подготовила Елена Чистякова, студентка 2 курса Колледжа «Наследие». На русском языке публикуется впервые.
