Наследие - колледж библейских основ подготовки к церковным служениям

В истории взаимоотношений иудаизма и христианства были разные периоды. В нашей памяти отложились в основном периоды острых отношений, когда открытый и внятный разговор был уже почти невозможен, а противостояние доходило до поощряемой и открытой ненависти, переходящей в насилие. Это относится в первую очередь к доконстантиновской эпохе, когда и христианство и иудаизм были в разной степени лишь терпимыми в римской империи религиями. Политические доносы были, увы, распространенным явлениям, причем нельзя четко разделить их на гонителей и гонимых. В разных частях империи, в разные периоды этой эпохи эти роли довольно часто менялись.

Но также известно, что случались редкие моменты, когда появлялась готовность слушать и попытаться услышать и понять друг друга. Это происходило в основном в середине III века. И тогда главный аргумент ученых иудеев, раввинов против христианства был таков: «То, что предлагает ваш Учитель как норму поведения человека, провозглашенные в Его заповедях, конечно, очень высоко и даже прекрасно, но, попросту говоря, все они неисполнимы. Мы знаем - и вы, конечно, знаете - как трудны заповеди Моисея. Но то, что предлагает Иисус гораздо, гораздо труднее. Человек - обычный человек - не в состояние все это исполнить!»

И это был весьма серьезный вызов со стороны иудаизма христианству. Разумеется, всегда было желание заявить, что «Невозможное человекам, возможно Богу» (Лк 18.27), и если вы поверите, что Иисус есть Сын Божий, Мессия, то Он поможет вам исполнить все, что Он заповедал. И это была бы абсолютная правда, но тогда спор немедленно заходил в тупик, ибо спорить о вере решительно невозможно. В конце концов, раввины просили показать им то, что уже просто требовал апостол Иаков: «Покажи мне веру твою без дел твоих!» (Иак 2.18).

Я думаю, что не будет преувеличением сказать, что рождение именно в эту эпоху монашества, был ответом на этот вызов. Конечно, историки церкви давно исследовали этот вопрос, и нашли много разнообразных причин появления монашеского движения в эту эпоху - от внешних, политических до внутрицерковных, духовных, но именно монашество, в первую очередь, египетское, явило миру реализуемость, жизненность евангельских заповедей.

Такие имена как Антоний и Макарий Великие, авва Зенон и Иоанн Киновит, и многие сотни других пустынножителей, навсегда вошли в сокровищницу единой Церкви Христовой как ее столпы, делатели и исполнители всего того, чему учил Господь. Себя самих они ставили ни во что, трезво понимая, что только с помощью Самого Христа, силой Духа Святого, Который реально пребывает с ними, невозможное становится возможным.

Мы довольно мало знаем об их жизни, но Церковь сохранила как великую драгоценность древние патерики, сборники кратких высказываний и поучений этих подвижников, или такие же краткие заметки об их делах. Достоверность этих документов не вызывает ни каких сомнений. Их простота и безыскусность, отсутствие интереса к чудесам, а главное - наполненность их Духом Христовым, делает их поразительным свидетельством того, что заповеди Христовы не являются Его благопожеланиями, но реальны и исполнимы.

Вот одно из таких свидетельств их Египетского патерика, который будет и далее цитироваться в этом докладе.

«Некогда святые отцы пророчески говорили о последнем роде. Что мы сделали? - говорили они. Один из них, великий авва Исхирион, отвечал: "мы исполнили все заповеди Божии". Спросили его: "а что сделают те, которые будут после нас?" - "Они, - сказал Авва, - сделают в половину против нас". Еще спросили его: "а что сделают те, которые после них будут?" Авва Исхирион ответил: "люди века того ничего не сделают. Но к ним придет искушение. И те из них, которые в то время окажутся добрыми, - будут выше нас и отцов наших"».

Зная удивительную трезвенность и скромность этих великих подвижников, свидетельство это великого аввы - "Мы исполнили все заповеди Божии" - просто потрясает. Это был точный и доказательный ответ на утверждение, что Евангелие неисполнимо. Без присутствия Самого Христа, без наполненности Духом Святым, такое заявление старца было бы безумием.

Для всех последующих поколений христиан и для всех церквей христовых жизнь этих и многих других подвижников является вдохновляющим примером для подражания, доказательством «от жизни» истинности и достижимости евангельских заповедей, реальной близости Царства Небесного.

Но «Дух, - как мы знаем, - дышит, где хочет» (Ин 3.8). И вот, вглядываясь в иные эпохи, религии и культуры, мы с удивлением обнаруживаем духовное сходство с тем, что говорили и как жили пустынножители в Египте. Я имею в виду поздних иудейских праведников - хасидов, живших в основном на территории Российской империи в XVIII - XIX веках. Это сходство нередко настолько поразительно, что более походит на родство. Чтобы не быть голословным, рассмотрим и сравним некоторые эпизоды из жизни и высказывания великих ранних монахов и поздних иудейских праведников.

Источниками нам послужили Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета, «Сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов, живших в странах Египетских в IVи Vвеках» - так называемый «Египетский патерик» и некоторые трактаты Талмуда - в основном Вавилонского, и «Хасидские истории. Первые учителя», Мартина Бубера.

В этом кратком сообщении, разумеется, невозможно полностью представить результаты сравнительного анализа многих ранних отцов и поздних хасидов. Мы ограничимся лишь несколькими именами, и в основном будем обращаться к наследию великого «простеца» - рабби Зуси из Анаполя. И постараемся распределить их по нескольким темам, на наш взгляд, наиболее важным, выделяя лишь отдельные пары примеров.

(1) СТРАДАНИЕ И БЛАГОДАРНОСТЬ «Сказывали некоторые из отцов, что если в келии живут вместе трое, и один из них тяжко болеет и много страдает, но благодарит, другой непрерывно молится за всех и благодарит, а третий всем им служит и также благодарит, то подвиг каждого пред Богом равен другим»

«Однажды раввину приехали к знаменитому проповеднику из Межерича и задали такой вопрос: "Наши мудрецы изрекли слова, которые не дают нам покоя, потому что мы их не понимаем. Речь идет о том, что человек должен благословлять Бога за страдания так же, как и за благодеяния, и принимать страдания с той же радостью^[1]. Скажи, рабби, как нам следует это понимать?"

Проповедник ответил: "Пойдите в дом учения. Там вы найдете Зусю. Он объяснит вам смысл этих слов". Они пошли и задали Зусе свой вопрос. В ответ он засмеялся: "Нашли к кому обратиться! Ступайте к кому-нибудь другому, потому что я никогда в жизни не испытывал страданий". Гостям же было хорошо известно, что с самого рождения жизнь рабби Зуси была полна лишений, нужды и тяжелых страданий. И тогда они поняли, что, значит, принимать страдание с любовью».

Перед нами - подлинная библейская вера, общая для людей Ветхого и Нового завета. Ее основа - благодарение, Евхаристия, по-гречески, благодарение за все. В Писании этой теме посвящена целая книга Иова, но, пожалуй, лучше всего она выражена у пророка Аввакума: «Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, - Но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего» (Авв 3.17-18). У отцов Церкви эта же основа всей их жизни выражена кратче: «Слава Богу, за все!»

(2) ПУТЬ СЛУЖЕНИЯ

«Брат спросил старца: какое бы мне делать доброе дело и жить с ним7 старец отвечал: Бог знает, что добро. Я слышал: Некто из отцов спросил великого авву Нистероя, друга аввы Антония: какое бы доброе дело делать мне? Авва отвечал ему: Не все ли дела равны? Писание говорит: Авраама был страннолюбив, и Бог был с ним; Илия любил безмолвие, и Бог был с ним; Давид был кроток, и Бог был с ним. Итак, смотри: чего желает по Богу душа твоя, то и делай, и блюди сердце свое»

«Рабби Бер из Радошиц однажды попросил своего учителя, рабби Яакова Ицхака из Люблина: "Укажи мне общий для всех путь служения Богу".

Праведник ответил: "Невозможно сказать каждому человеку, по какому пути ему следует идти. Одни служат Господу изучением Торы, другие - молитвой, третьи - постом, четвертые - вкушением пищи. Каждый должен сам понять, к чему влечет его сердце, и этот путь избрать безоглядно"».

Эта мысль - подлинная жемчужина духовной жизни, исходит из уникальности и неповторимости предназначения каждого человека в замысле Божьем. Оливье Клеман, в своей книге «Беседы с патриархом Афиногором», приводит это утверждение как фундаментальное: «Тайна христианства, - говорил Святитель, - состоит в том, что людей нельзя сравнивать».

(3) ПОМОЩЬ В ПОКАЯНИИ

«Авве Макарию Великому в молитве открылось, что один монах, по имени Феопемт, живущий в соседнем монастыре, впал в некий грех. Авва Макарий встал и пошел в этот монастырь. Братия, узнав об этом, взяли пальмовые ветви и вышли навстречу ему. Между тем каждый из них готовился, думая, что старец остановится у него. Но он спросил: кто в Горе называется Феопемтом? И когда нашел келью его, вошел к нему. Феопемт принял Макария с радостью. Оставшись с ним наедине, старец спрашивает его: каково живешь, брат? - Молитвами твоими, хорошо, отвечает брат. Старец спросил: не искушают ли тебя помыслы? Пока еще нет, отвечал брат. Он стыдился признаться. Тогда старец сказал: вот уже столько я подвизаюсь, и все уважают меня: а меня, старика, еще беспокоит дух блуда. Феопемт отвечал: поверь, Авва, и меня беспокоит. - Старец говорил то же и о других помыслах, будто искушают его, и брата приводил в сознание. (...) Если же придет к тебе помысл; не смотри вниз, но всегда устремляй взор свой ввысь, - и Господь тотчас поможет тебе. - Сделав наставление брату, старец пошел в свою пустыню».

«Однажды рабби Зуся заехал на постоялый двор и на лбу хозяина заметил признак многолетнего греха. Какое-то время Зуся не мог не говорить, не двигаться. Оставшись один в отведенной ему комнате, посреди пения псалмов, он зарыдал и воскликнул: "Зуся, Зуся! Грешник ты, Зуся! Что ты наделал! Если бы не был ты преисполнен лжи, то не совершил бы ни одного преступления, в котором замешан. Зуся, глупый, заблудший человек, когда же ты перестанешь грешить?" И он стал перечислять грехи хозяина постоялого двора, называя время и место совершения каждого из них. Хозяин, незаметно наблюдавший за постояльцем, все слышал. Сначала его охватил испуг, но затем он раскаялся и обратился к Богу».

Заметим, что такое поведение - не есть только педагогический прием праведников. Это их собственное подлинное и глубокое покаяние. Если хочешь помочь другим - начни с себя. Или, как говорил преп. Серафим Саровский, «Стяжи Духа Святого и тысячи вокруг тебя спасутся».

(4) ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ ДЛЯ БОГА?

В западноевропейском средневековом фольклоре широко известен рассказ о жонглере Пресвятой Богородицы. Он сохранился в различных версиях, но кратко суть его такова. Пожилой жонглер, возлюбивший Бога, оставил свое ремесло и стал монахом. Особенно он почитал Пресвятую Деву Марию. Но так как он не был грамотен и не знал молитв, то, желая выразить свою любовь к Ней, прыгал и кувыркался в своей келье перед Ее образом. Настоятель, узнав об этом, рассердился на такое неблагочестивое поведение и запретил ему. Но Дева явилась ночью настоятелю и заступилась за своего жонглера. «Его прыжки Мне в радость», сказала Она.

«Однажды рабби Зуся гостил в доме рабби из Несхижа. Около полуночи хозяин услышал странные звуки, доносившиеся из комнаты гостя. Зуся бегал по комнате и бормотал: "Владыка мира! Я люблю Тебя! Но что я могу сделать для Тебя? Я ничего не умею". Он еще долго бегал и бормотал, пока не остановился и не воскликнул: "Я умею свистеть! Посвищу-ка я для Тебя". И только Зуся начал свистеть, рабби из Несхижа объял глубочайший трепет».

В Евангелии Иисус обещает не оставить без награды и стакан воды, поданный во Имя Господа. У многих великих раввинов и отцов Церкви можно встретить эту же мысль: Богу можно служить решительно всем, кроме греха, разумеется.

(5) ДУХ СВЯТОЙ ПОКАЗЫВАЕТ КУДА ИДТИ Деяния Св. Апостолов, 16. 6-8: «Пройдя через Фригию и Галатийскую страну, они не были допущены Духом Святым проповедовать Слово в Асии. Дойдя до Мисии, предпринимали идти в Фивинию, но Дух не пустил их. Миновав же Мисию, сошли они в Троаду».

Иными словами, Дух Святой направил их в Троаду.

«Однажды во время странствий рабби Зуся оказался на перекрестке и долго не мог выбрать по какой дороге ему идти. Тогда он возвел глаза свои к небу и увидел Шхину, которая и указала ему путь».

«Изволилось Духу святому и нам...» - обычная и глубоко содержательная формула начала многих постановлений Соборов Церкви Христовой. Глубокое соединение воли человека и воли Божьей, на основе полного умаления человеческой воли - единственный путь, чтобы узнать и исполнить Его волю. Слова «Да будет воля Твоя» присутствуют не только в христианских молитвах, и в главной из них, молитве «Отче наш», но и во многих синогогальных молитвах.

(6) ПЛОТЬ ЧЕЛОВЕКА, ОГОНЬ И ЗЕМЛЯ «Однажды Зуся сунул руку в огонь. Огонь стал жечь руку, и Зуся ее одернул. Он воскликнул: "Вот, любезный Зуся, как рыхло тело твое, что ты боишься даже огня!"

Другой раз Зуся сказал, обращаясь к земля: "Земля, земля! Ты лучше меня, а топчу тебя ногами. Но скоро я лягу в тебя и покорюсь тебе".

Почти сразу сами вспоминаются знаменитые «Цветочки» Св. Франциска Ассизского: Брат огонь, сестра земля, тело - бедный осел.... Многие высказывания св. Франциска, особенно в конце его жизни, почти буквально повторяют слова рабби Зуси.

Человек, согласно библейским представлениям, призван не только к спасению самого себя, но и всего творения: животных, стихий и самой земли.

(7) БОЛЕЗНЬ КАК ДАР И СЛУЖЕНИЕ

«Один старец заболел тяжело. Узнав об этом, его в келье навестили другие старцы. Увидев его лежащим на постели, он сказали: "Отче! Ну, что ты все лежишь? Давай мы помолимся, и Господь исцелит тебя". Старец сполз с постели к их ногам и сказал: "Отцы мои! Я двадцать лет служил Богу, чтобы Он даровал мне эту болезнь, а вы хотите отнять у меня это сокровище". Старцы поклонились ему до земли и сказали: "Прости, нас, отче!" и ушли».

«В старости рабби Зуся заболел и последние семь лет своей жизни провел в постели, ибо - как о нем пишут - принял на себя страдания во имя искупления Израиля.

Как-то в гости к нему приехали Провидец из Люблина и рабби Гирш из Олека. Когда они покидали рабби Зусю, Гирш спросил Провидца: "Почему ты не поступил так, как рабби Йоханан^[2] когда-то? Он давал своим больным друзьям руку, и они выздоравливали".

Услышав это, рабби из Люблина заплакал. И снова рабби Гирш обратился к нему: "Почему ты плачешь? Думаешь, он болен из-за слабости своего тела? Он согласился на страдания по собственной воле и по собственной вол терпит их, и, если захочет выздороветь, ему не понадобится рука другого человека".

С монашеским повествованием кажется все понятно. С самых первых поколений своей истории христиане искали ответ на вопрос - «Как подражать Христу? И в чем?»

Ни молитвой, ни постом, ни любовью к Богу и ближним, никакими добрыми делами мы и надеяться не можем быть похожими на Него. Но нам даруется одна возможность - как роскошная привилегия: страдание, и страдание даже до смерти. Поэтому на определенном этапе духовной жизни к этому приходили все подлинные подвижники: именно как пути служения Ему, с тем, чтобы приблизиться к Нему и стать на Него похожими.

Но и в иудаизме оказывается глубоко укорененным представление о Мессии страдающем. Вот что пишет об этом, обобщая духовный опыт иудейских праведников и мистиков многих веков, Шолом Аш, еврейский писатель, скончавшийся в США в 1957 году:

«Мессия обитает в самом роскошном небесном дворце, но руки его связаны золотой цепью. Каждый раз, когда ему слышатся еврейские стенания, он порывается разорвать свои оковы, но Бог дал зарок не помогать ему до тех пор, пока евреи сами не попытаются сделать это».

Мессианский мотив в рассказе о страдающем рабби Зуси - несомненен.

(8) САМЫЙ ТРУДНЫЙ ВОПРОС

«Перед смертью рабби Зуся сказал: "В ином мире меня не спросят - почему ты не был Моисеем? Меня спросят - почему ты не был Зусей?"»

Перед нами - ясный голос человека, трепещущего перед встречей с Всевышним, голос человека, охваченного страхом Божьим, преисполненного покаянием. Подобные - по духу - высказывания встречаются в египетском Патерике в большом числе. Обычно они строятся так: к умирающему старцу приходят многочисленные ученики и застают его в состоянии глубокого покаяния. В удивлении они спрашивают: "Ты столько десятилетий каешься, зачем же тебе сейчас это делать?" - И получают ответ: "Поверьте, я еще и не начинал по настоящему каяться". Но мне бы хотелось привести другой, на мой взгляд, более созвучный рассказ.

«Авва Пимен Великий рассказывал: Когда авва Захария приближался к смерти, авва Моисей спросил его: "Что ты видишь?" Захария отвечает ему: "Не лучше ли, отец мой, молчать?" - "Так, - сказал Моисей, - молчи сын мой!"»

(9) ГДЕ ЖИВЕТ БОГ?

Однажды рабби Зуся, имевший репутацию человека неученого, в собрании ученых-раввинов задал вопрос: "Где живет Бог?" Ученые люди, снисходительно улыбнувшись, терпеливо объяснили ему, что Бог больше любого места и все творение принадлежит Ему. Но он, выслушав их, снова спросил: "Где живет Бог?" Тогда раввины, вздохнув, сказали, что нет такого места, где Бога нельзя было бы встретить. Но Зуся в третий раз их спросил: "Где живет Бог?" Смутившись, ученые-раввины ответили: "Мы не знаем. Скажи ты нам". И Зуся сказал: "Бог живет там, куда Его пускают".

Для нас удивительны рассказы о деяниях и словах великих египетских монахах. В памяти христианской церкви на протяжении многих веков центр внимания был сосредоточен на их великих аскетических подвигах. Между тем как аскеза была для них средством убрать в себе все лишнее, что может препятствовать Богу войти и поселиться в них.

Они имели твердую решимость жить с Богом, ибо, как говорил один из старцев: «Что такое монах? Душа да Бог - вот и весь монах!» Для нас они - высочайший пример реальности и жизненности всего того, что принес на землю Христос, реальности Царства Небесного.

Когда же мы читаем о делах, словах и подвигах иудейских праведников - поздних хасидов, нас также поражает целостность их жажды жить с Богом.

Но еще более поразительно то, что не так для нас заметно: Господь идет к ним, желая жить с ними, умаляясь и соглашаясь быть незаметным для них.

Здесь, в этом рассказе, ключ к пониманию жизни, трудов, учения великих хасидов: они пустили в свою жизнь Бога, который вошел в них вместе со Своим Сыном и Его Любовью.

Никто не может придти к Отцу, минуя Сына. И Сын Божий вошел в их жизнь, не узнанный ими, как когда-то воплотившись, Он вошел в жизнь Своего народа, так и не узнанный большинством из них.

Но реальность Его присутствия в их жизни, как и в жизни хасидов, от этого нисколько не уменьшилась; зато увеличились их страдания по Мессии, и увеличились Его страдания из-за анонимности присутствия в их жизни.

Он жаждет быть узнанным, страдает, желая быть позванным теми, кто очень близки Ему по вере, по образу и укладу жизни, по ревности о Заповедях, любви к Богу. И даже в этих страданиях Он не нарушает свободу каждого возлюбленного Им человека. Он дает всем свободу и ждет.

Но Его Любовь - Любовь Духа Святого сияет в них так явно и ярко, что становится видимой для всех, кто имеет открытые глаза.

 

^[1] «Что значит сказанное [в Мишне]: "Должно благословлять [Творца] за зло так же, как и за благо"? Неужели, подобно тому как, сподобившись добра, произносит человек: "Благословен... Благой и Благотворящий", - должен он и в несчастье благословлять " Благого и Благотворящего"? .... Сказал Равва: "Должен он принимать злую весть с радостью"» (Вавилонский Талмуд, Брахот, 60б). Благой и Благотворящий

^[2] Рабби Йоханан бар Наппаха (ок. 180 - 279 гг.), палестинский аморай, учение которого составляет значительную часть Гемары Вавилонского и Иерусалимского Талмуда. В молодости продал полученную по наследству землю, чтобы целиком посвятить себя изучению Закона, и жил в нищете. Жизнь его была омрачена смертью всех его десяти сыновей. По преданию, он сохранил одну из костей последнего сына и показывал ее людям, ропщущим на судьбу, чтобы научить их смирению.

С тех пор, как человеческий разум ощутил свое свойство быть автономным от традиций и обычаев - т.е., как минимум с эпохи Просвещения - он занят выяснением своих взаимоотношений с религиозной сферой. Так возникла тема веры и разума, далеко не исчерпанная и до сих пор. Как одно из ее проявлений, во второй половине ХХ столетия среди верующей интеллигенции Москвы был популярен такой афоризм: входя в церковь, нужно снимать шляпу, но не голову. Так люди, для которых с обретением веры важно было не утратить способность мыслить, стремились подчеркнуть несостоятельность мифа о несовместимости веры и разума.

Заметим, однако, что это не столько снимает проблему, сколько подчеркивает ее. Уже сама постановка вопроса о «снятии головы» при входе в церковь говорит о том, что некая имманентная угроза «голове», существующая в церкви, людьми интеллектуального склада продолжает ощущаться. Умонастроения, подтверждающие это, вполне наблюдаемы. И по сей день довольно легко заметить, что критически и независимо мыслящий человек скорее ассоциируется с понятием «неверующий, нежели «верующий». Не так редко можно столкнуться с тем, что человек острого, критического ума не представляет себя в церкви именно благодаря тому достаточно стойкому убеждению, что такой склад ума с верой не совместим. В самом деле: кто опровергнет тот тезис, что от верующего в определенных вещах требуется не сомневаться, а принимать их «на веру»? Разве не в этом вера и состоит?

Достаточно распространена и другая ситуация, связанная с той же проблемой: человек, уже достаточное время пребывающий в церкви, но склонный к размышлениям, «доразмышлялся» до того, что усомнился в каких-то из вещей, в которых сомневаться не принято. Чаще всего этой стадии исканий соответствует если не отчаяние, то, по крайней мере, серьезное беспокойство: «я теряю веру» или даже «я потерял веру!». Это кажется вполне закономерным: ведь разве вера - это не принятие чего-либо без сомнения?

«Сомнение» в качестве антонима «веры» назовут, пожалуй, очень многие. Соответственно, церковь в наиболее распространенном, как вне, так и внутри, понимании - это сообщество людей, которые не сомневаются в определенном наборе постулатов. И, напротив, критический, рефлексирующий разум в церкви ощущает некий комплекс неполноценности. Таково устойчивое, доминирующее среди людей представление о том, что такое вера. Его даже нет возможности определить как обыденное или расхожее: в него укладываются и вполне философские трактовки. Если поискать в Интернете (как говорят на интернет-жаргоне, «погуглить») слово «вера», то вот какие примеры словарного определения понятия мы получим:

1. Вера    — уверенность, убеждение, твёрдое сознание, понятие о чём-либо, особенно о предметах высших, невещественных, духовных (В. Даль).
2. Вера   — состояние субъекта, тесно связанное с духовным миром личности, возникающее на основе определённой информации об объекте, выраженной в идеях или образах, сопровождающееся эмоцией уверенности и рядом других чувств и служащее мотивом, стимулом, установкой и ориентиром человеческой деятельности. Философский словарь.http://mirslovarei.com content fil VERA-20423.html
3. Вера   - не основанная на знании убежденность в истинности того или иного явления. Философский словарь.http://filosof.historic.ru/enc/item/f00/s01/a000168.shtml
4. Вера                       - это такое отношение к умозрению, при котором его действия признаются как истинные       и              достоверные                без               доказательств. http://www.servicism.lg.ua/b_rot_st23h.htm

5."Вера - признание чего-либо истинным (убеждение), в том числе признание чего- либо истинным без предварительной фактической и логической проверки, единственно в силу внутреннего, субъективного непреложного убеждения (чистая вера), которое не нуждается для своего обоснования в доказательствах, хотя иногда и подыскивает их." (Википедия).

Вот как описывает гносеологический аспект веры Новейший философский словарь: «принятие в качестве истинного тезиса, не доказанного с достоверностью или принципиально недоказуемого». Там же: «пантеистические религии (см. Пантеизм) ориентируют верующих на совершенствование faith-B., а теистические (см. Теизм) - предписывают придерживаться belief-B., т.е. доверия к Символу веры и сакральным текстам.» http://slovari.yandex.ru/~книги/Философскийсловарь/Вера/

Таким образом, вера чаще всего понимается как некий род знания с низкой степенью доказательности^[1].

Если говорить о христианах, то решающим для них в вопросе связи веры и уверенности является подкрепление этой связи со стороны Нового Завета «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр 11.1). Таким образом, и в тексте Нового Завета, по крайней мере, в одном его месте, вера опять же связывается с уверенностью и тем самым фактически противополагается сомнению.

Хорошо все это или плохо? Универсальный, приемлемый абсолютно для всех ответ здесь, наверное, невозможен. Однако здесь всегда следует иметь в виду, что в восприятии современного человека, ценящего свободу и поиск разума, ограничения в этой области, существующие в религиозных традициях, нередко создают барьер между людьми и традициями. Здесь необходимо указать и на другое следствие, способное вызвать беспокойство христиан: «вера в факты», в незыблемые постулаты в истории христианства уже давно последовательно сдает свои позиции. Нетрудно назвать примеры этого процесса, идущего, по крайней мере, со времен Коперника: это и геоцентрическая модель Вселенной, и библейская картина творения мира в ее буквальном понимании, и многочисленные проблемы авторства библейских текстов, и отношения к нехристианским религиозным традициям, и многое другое. Скажем, ту ситуацию, когда человечество вплотную подошло к принципиальной возможности клонирования человека, немалое число верующих способно воспринять как катастрофу в области веры. Да и во многих других областях знания получены данные, позволяющие усомниться в правильности того взгляда на вещи, который предписывает сложившаяся церковная ортодоксия. Налицо некий динамический процесс раздвижения границ познания, когда постулаты и объяснения, до того незыблемые, закрепленные в традиции и освященные именем Бога сменяются на иные, причем все более достаточно естественные, не привлекающие Бога и «сверхъестественное». Это создает впечатление своего рода постоянного «отступления Бога^[2]». Это впечатление весьма усиливается при виде болезненного отношения к процессу «раздвижения знания» многих христиан. Такое впечатление, что расставание с пересмотренными историей мнениями для них равносильно крушению самих основ бытия. Смотря на это, многие люди за пределами христианских церквей отнюдь не переполняются симпатией по поводу христианства.

Если православие в силу своего консерватизма подобные темы пока не особо затронули, то в среде христиан западных исповеданий подобные вопросы уже давно в самом фокусе дискуссий. Весьма интенсивными они были в ХХ веке, когда в них были вовлечены крупнейшие богословы. И если теолог-мученик Бонхёффер успел за несколько месяцев до гибели лишь наметить контуры осмысления осознаваемых им проблем христианской церкви в изменившемся мире, то его старший коллега и собрат по Лютеранской церкви Германии Пауль Тиллих, доживший до 1965 г., успел предпринять немало систематических усилий в направлении ответа на вызовы времени, в числе которых и обозначенные выше. Как и Бонхёффера, Тиллиха заботило непрерывное «отступление Бога», которое апологеты тщетно пытались затормозить, используя Бога как «затычку» (stop-gap) для дыр в человеческом познании^[3]. В своих поисках ответов на вызовы Тиллиху пришлось вплотную столкнуться с исключительной распространенностью понимания веры, о котором мы говорили выше - как незыблемой уверенности в тех или иных положениях.

И вот это-то практически общепринятое понимание веры Тиллих и подвергает критике. «Вряд ли существует другой религиозный термин, употребляющийся как в теологии, так и в повседневной жизни, который подвергся бы большему числу неверных толкований, искажений и спорных определений, чем слово «вера»^[4]», - пишет он в своей работе «Динамика веры (1957). В то же время, по его убеждению, в языке не существует другого слова, выражающего ту реальность, на которую указывает термин «вера». Единственным способом решить проблему является для Тиллиха попытка по-новому истолковать это слово, освободив его значение от сбивающих с толку и вводящих в заблуждение оттенков, большинство из которых - наследие предыдущих веков.

Вера как «предельная забота»

В наиболее концентрированном виде попытка решения Тиллихом этой задачи содержится в его книге «Динамика веры». Здесь он предлагает собственную трактовку слова «вера», использующую основную категорию его богословия: понятие «предельной заботы». Этот термин восходит к категории заботы (Sorge) в философии Хайдеггера, в понимании которого забота есть некая априорная несамодостаточность, неуравновешенность, онтологически присущая человеку, предшествующая всем человеческим стремлениям и влечениям^[5]. Человек неизбежно озабочен в своей жизни многими вещами, как материальными, так и духовными. Однако Тиллих обращает внимание на тот момент в экзистенции человека, когда забота становится предельной, то есть претендует на всего человека, требуя принести в жертву все прочие заботы и интересы. Именно это состояние предельной охваченности заботой и отданности ей, счтитает Тиллих, и следует называть верой. Сюда, отмечает он, входит не только принятие этого безусловного требования полной самоотдачи, но и обещание исполнения, удовлетворения предельной заботы. Вера как предельная забота - не некая особая функция бытия человека, но акт всей личности, подчеркивает Тиллих. Этот акт происходит в самом центре жизни личности и включает в себя все ее элементы, объединяемые в этом акте. Вера, таким образом, это наиболее центрированный акт человеческой души. Она является и центрирующим актом, созидая личностный центр, позволяющий личности совершать действия не от внешнего принуждения, но внутренне мотивированные. В этом смысле вера тождественна свободе^[6].

Предельная забота каждого благочестивого еврея, пишет Тиллих, выражена в Библии в формулировке первой заповеди в книге Второзакония: «Ты должен любить Господа, Бога твоего, всем сердцем, и всею душою, и всеми силами» (Втор 6:5). Именно это и означает предельную заботу. Процитированные слова из Второзакония недвусмысленно устанавливают характер подлинной веры - требование полной отдачи себя субъекту предельной заботы. «Вера для людей Ветхого Завета - это состояние предельной и безусловной заинтересованности в Яхве и в том, как Он обнаруживает себя в требовании, угрозе и обещании^[7].»

И здесь мы подходим к важнейшему вопросу источника этой всеобъемлющей заботы. Ведь вера как предельная забота может быть подлинно религиозной лишь в том случае, если и сама устремлена к предельному, безусловному, к тому, что определяет мое бытие как таковое - к Богу, скажем мы, люди библейской традиции. Именно элемент безусловного и предельного, говоря в рациональных терминах, и составляет качество божественности в идее Бога, пишет Тиллих. Однако, помимо безусловного и бесконечного, претендуют на всего человека и иные, вполне конечные вещи. Тиллих много внимания уделяет различению истинной и ложной предельности как основной проблеме, сокрытой в человеческой способности веры. Именно этой проблеме и соответствует тема идолопоклонства, проходящая через всю Библию и являющуюяся одной из основных тем духовности Израиля, а затем и христианской духовности. Библейским термином «идол» можно назвать любую конечную вещь, которая претендует на предельность заботы человека, на всего человека, на «поклонение и служение» с его стороны (Исх.20:4). В качестве первого примера такой ложной предельной заботы (идолопоклоннической веры) Тиллих в первую очередь называет то, что в свое время в большой степени затронуло его как немца и христианина, вступившего в конфликт с нацистской идеологией - крайние формы национализма, когда в жертву национальному интересу приносится все остальное, включая справедливость и гуманность. Другой пример, который он приводит - это успех, бог стольких людей в современной культуре, который также обещает исполнение бытия человека и которому также приносят в жертву человеческие отношения, убеждения, творчество и т.д^[8].

Отличить идолопоклонство, понимаемое как предельную заботу о непредельном, от подлинно предельной заботы можно по тому воздействию, какое эта забота оказывает на человека, считает Тиллих. Для объяснение этого он обращается к опыту акта веры, неоднократно и в различных символах описываемому мистиками, а на языке философии характеризуемому как исчезновение разрыва между субъектом и объектом. Предельное самого акта веры и предельное как его осмысляемая цель суть одно и то же. Бог никогда не будет объектом, не будучи в то же время и субъектом. Источник акта веры присутствует в качестве и субъекта, и объекта, и по ту сторону их обоих. Согласно Павлу (Рим 8), даже удачная молитва невозможна, если Бог как Дух не молится вместе с нами. Однако Бог как источник веры никогда не будет «схвачен» познанием как нечто конечное.

Напротив, объект предельной заботы, претендующий для человека на бесконечность, но не обладающий ею, остается объектом, на который верующий смотрит в качестве субъекта. Он, выражаясь философски, не способен здесь трансцендировать субъект- объектную схему. Конечно, тот же националистический экстаз способен породить такое состояние, в котором субъект почти поглощен объектом. Однако через некоторое время субъект возникает вновь и оказывается способен понять о предмете своей веры, что он конечен. Наступает отрезвение, поклонение сменяется разочарованием и скепсисом. «Экзистенциальное разочарование», проникающее в само существо человека - вот, в понимании Тиллиха, закономерное следствие идолопоклоннической веры. Будучи вначале, подобно всякой вере, центрированным актом личности, она затем, при разочаровании в ней, ведет утрате самого личностного центра, следствием чего может стать распад личности. Таким образом, показывает Тиллих, вера как предельная забота может и исцелить, и разрушить нас, и, соответственно, «святое» веры может быть и божественным, и демоническим^[9].

Библия является именно той книгой, которая утверждает предельность предельной заботы. Именно Богу надо «поклоняться и служить», именно Его следует возлюбить «всем сердцем, и всею душою, и всеми силами» (Втор 6:5). Но еврейский народ не был способен преодолеть отождествление проводника откровения, каким являются внешние формы богопочитания, с содержанием откровения^[10]. Он то и дело скатывался в «религиозность», в захваченность культом, воспринимаемым как спасительное дело. В борьбе с этим искаженным сакраментализмом и состоял пафос библейских пророков, подчинявших культ как проводник откровения суду божественному закона - такого, каким он должен быть потому, что он — закон Бога^[11]. Вне справедливости и милосердия Господу неугодны ни жертвы и всесожжения, ни посты (Ис 1: 1-17, 58: 3-7), они не имеют никакой самодостаточной ценности.

Вера и сомнение

Перейдем теперь к еще одному обстоятельству, крайне важному для Тиллиха. Никакая борьба с идолопоклонством, с подменами бесконечного конечным в вере не отменяет конечной природы человека. Акт веры человека в Бога - это акт существа, захваченного бесконечным, но конечная суть самого человека от этого никуда не девается. Вера в Бога неизбежно преломляется через конечное человеческое сознание и конечные вещи: священные тексты, догму и культ, само сообщество веры, авторитет духовного лидера или учителя, освященный порядок жизни и т.п. Иначе не бывает, и то, с какой серьезностью и трепетом верующие люди склонны относиться к вышеперечисленным вещам, а, говорит о реальной силе вовлечения этих конечных вещей в акт веры.

Таким образом, констатирует Тиллих, в той мере, в какой вера осуществляется конечным существом и вовлекает элементы конечного, она содержит в себе элемент ненадежности. Этот элемент невозможно устранить, это необходимо принять. А для этого вера должна содержать еще один элемент - мужество. Мужество - это еще одна из основных категорий тиллиховского богословия. В нашем контексте оно означает утверждение своего бытия и своей веры, невзирая на все наследие в ней конечного, а значит, на присутствие риска, возможность провала. Следствием же наличия риска веры является сомнение. Оно, таким образом, составляет необходимый элемент веры^[12].

Сомнение, включенное в веру, подразумеваемое верой, Тиллих призывает отличать от других видов сомнения. Это не методологическое сомнение ученого, вытекающее из предварительного характера всякой теории, подлежащей поэтому проверке. Это и не априорная позиция скептика, избегающего всякого утверждения и суждения. Сомнение, присущее вере, не отвергает конкретную истину, вне которой невозможно выражение веры. Но оно признает элемент ненадежности, содержащийся во всякой конкретной истине. Оно мужественно принимает эту ненадежность. Вера в понимании Тиллиха включает сомнение по поводу самой себя и, несмотря на это, утверждение самой себя. В

13

этом и состоит динамика веры^[13].

Динамика веры состоит для Тиллиха и в том, что включением сомнения в структуру веры не отменяется умиротворяющее утверждающее доверие, которым полны свидетельства и христианства, и других религий. Как может показаться на первый взгляд, неизбежность сомнения не оставляет для такого доверия места. Однако это не так. Дело в том, что верующий знает разные состояния: как состояние очевидности и доверия, так и состояние сомнения и его мужественного принятия. Ни то, ни другое не присутствует в акте веры в качестве постоянного опыта, но и то, и другое переживается верующим человеком на разных стадиях жизни^[14]. Важно понимать, что в каждом из этих состояний он не перестает быть верующим, поскольку остается предельно озабочен предметом веры. Реальность веры, таким образом, имеет свои полюса.

Тиллих надеялся на то, что его понимание веры могло бы иметь большое практическое значение, помогло бы снять тот упоминавшийся вначале «комплекс вины» за критический склад ума, испытываемый немалым числом людей перед лицом мощной традиции «статичной» веры; убрать тревогу, вину и отчаяние по поводу того, что эти люди ошибочно называют «утратой веры». Таким людям, по мнению Тиллиха, следовало бы понять, что серьезное сомнение - это подтверждение веры, а не ее утрата, ведь оно свидетельствует о серьезности заботы, ее безусловном характере. Безразличие к предельному вопросу - вот, считает теолог, единственная форма атеизма, которую можно помыслить^[15]. Тиллих в немалой степени адресует эти свои мысли тем, кто в качестве будущих или сегодняшних служителей Церкви испытывает не только научное, чисто методологическое сомнение в вероучительных утверждениях, но и экзистенциальное сомнение по поводу вести своей церкви, включая даже и сомнение в том, что Иисуса можно назвать Христом. Критерий, в соответствии с которым они должны судить себя, - это, по мнению Тиллиха, серьезность и предельность их озабоченности содержанием как своей веры, так и своего сомнения.

Возможно, добавим мы, таким людям помог бы евангельский Фома (Ин 20:24-29). Следует, конечно, оговориться, что было бы по крайней мере большой натяжкой и анахронизмом считать, что автор Евангелия от Иоанна имел своей целью в образе Фомы проповедовать нечто вроде идеи «динамической веры», да и вообще что-либо подобное в ключе экзистенциализма ХХ века. Цели включения в это евангелие образа Фомы, надо полагать, совсем иные. Однако образ Фомы весьма живой и яркий и, как это вообще бывает с великими образами, сам по себе не может быть сведен лишь к вещам сиюминутным вроде полемики против докетов, а достигает экзистенциальной глубины. Народные именования типа «Фома Неверный» или «Фома Неверующий» должны быть отвергнуты как неадекватные. Глядя на образ Фомы, мы видим, что для него вопрос, воскрес ли Иисус, был вопросом «предельной заботы», вопросом всего его существа. Именно тем, что он не мог быть решен для него легковесно, в обход опыта, говорящего о невозможности Воскресения. Его сомнение - не «железобетонный» скепсис, закрывающий все вопросы, а устремленность к Воскресению, жажда Воскресения, хотя и ощущающая отсутствие здесь каких-либо гарантий. Сомнение Фомы целиком включено в веру. И итог этого эпизода говорит сам за себя.

Последствия для богословия

Способность критического восприятия выражения веры является для Тиллиха новизной, принесенной в религиозный контекст христианством. Если ветхозаветные пророки во имя Бога и Его правды восставали против самодовлеющей религии и культового «самоспасения», то в христианстве уже появилась возможность осознать значение этого мощного протеста богословски, на рациональном уровне. Тем более, что проблема подмены Бога конечным человеческим религиозным содержанием присутствует во всей истории самого христианства, и против этой подмены были направлены и поиски мистиков, и критика религии с точки зрения разума, и профетический пафос Реформации и других движений и отдельных людей церкви.

Остановимся на втором из трех названных процессов, имеющем отношение к сфере богословия как рационального разговора в предельных вещах. Риск подмены предельного конечным присутствует не только в области культовых практик, но и в сфере вербального выражения содержания веры. Принцип апофазы, призванный напоминать о невозможности познания бесконечного Бога конечным разумом, не раз формулировался отцами Церкви 1-го тысячелетия и вспоминался впоследствии, но никогда не проводился в жизнь последовательно. Вместо него нередко практиковался и практикуется богословский буквализм, уничтожающий дистанцию между человеческим высказыванием и Богом, усваивающий высказываниям о Боге статус абсолютных истин о Нем и тем самым обожествляющим богословские высказывания. С другой стороны, ясно, что человек в выражении своей предельной заботы не может ограничиваться одним путем апофазы, чистой «vianegativa». Он не может не сказать о предмете своей веры и о своем опыте нечто положительное, утверждающее. Такие утверждения неизбежно составляют основу рационального содержания веры. Однако это содержание также конечно, поскольку конечно любое человеческое высказывание. Мы неизбежно берем «материал»^[16]для своих рассуждений о Боге из своего обычного опыта. Но, как мы уже говорили выше, никакая конечная реальность не способна выразить истинно предельное прямо и буквально. Здесь для Тиллиха лежит ключ к понятию символа. Символ - это элемент конечной реальности, используемый для того, чтобы сказать о бесконечном. Чтобы быть подлинным символом, этот элемент должен обладать способностью указывать за собственные пределы, на нечто помимо себя. А этой способностью, если говорить в религиозном плане, он может обладать лишь в том случае, если соучаствует в той силе божественного, на которую призван указывать^[17]. Если Бог - «само-бытие», основание бытия, то сила символа указывать на Бога проистекает из того, что сам символ, будучи конечным, соучаствует в бытии. Поэтому, пишет Тиллих, символ не следует отождествлять со знаком, хотя знаки иногда называют символами (в наши дни это известно, например, программисту). Хотя знак, как и символ, указывает на то, что за его пределами, знак не обязан соучаствовать в реальности, на которую указывает, и может быть выбран индивидуально или по соглашению исходя из целесообразности или условий. Символ же является символом только тогда, когда соучаствует в том, на что указывает. По причине уже упомянутой нами невозможности буквального выражения предельного никаким другим способом, кроме символического, и вера не может выразить себя адекватно иначе, как символически. Язык веры - это язык символов. Поэтому, пишет Тиллих, не следует говорить «это лишь символ»: говорящий так свидетельствует этим о непонимании различия между знаками и символами и могущества символического языка, который в своем качестве и выразительности превосходит способность любого иного языка^[18].

В качестве примера символа Тиллих приводит флаг страны, который соучаствует в ее могуществе и достоинстве и не может быть произвольно заменен: его замена может произойти только в результате исторической катастрофы. Мы можем добавить и примеры религиозных символов: небо с его бесконечной высотой; зерно, «умирающее» при посеве, но реализующее в результате этой «смерти» свои потенциальные возможности в прорастании; хлеб - основной продукт питания в земледельческой культуре и потому связываемый в ней с самой жизнью и т.д. Все это вещи из повседневной жизни человеческого сообщества, которое инстинктивно видит в них способность выражать те аспекты силы бытия, в которых они соучаствуют. Слово «инстинктивно» употреблено нами не случайно: символы рождаются из жизни непроизвольно, в отличие от знаков, их невозможно преднамеренно создать или конвенционально назначить. Они возникают в индивидуальном и коллективном бессознательном и способны действовать, лишь если их примет бессознательное измерение нашего бытия и бытия той группы, в которой они возникают^[19]. Символы также объединяются религиозными традициями в связные рассказы, называемые мифами^[20].

Так мы постепенно подошли к теме коллективного измерения веры, сообщества веры, составляющего важнейшую сторону практически любой религии. Не случайно,

замечает Тиллих, чаще обращают внимание на место последней в обществе, чем на ее

21

качество личного акта^[21].

Вера и община

Человек - существо не одиночное, а существует в сообществе подобных ему разумных существ. Никакой духовный опыт человека невозможен без языка, а язык жив лишь в сообществе разумных существ. Следовательно, и сам духовный опыт зависит от общины. Лишь в языковом сообществе человек способен актуализировать свою веру, обрести содержание своей предельной заботы. Сам язык веры, язык символа, как мы только что видели, не конструируется индивидом, а рождается в недрах сообщества.

В коллективном измерении веры мы, помимо прочего, сталкиваемся со следующим обстоятельством: это измерение всегда в той или иной форме и степени включает вероучительные положения, обязательные для индивида, входящего в сообщество веры. Во всяком случае, в христианстве этот момент весьма силен: как мы уже заметили, христианская церковь - это сообщество с исторически сложившимся догматическим сознанием. И если рассматривать сомнение как неотъемлемый элемент веры, то возникает противоречие. Ведь в самом деле, разве не существует потребности общины веры в том, чтобы сформулировать содержание своей веры в виде вероисповедного утверждения и потребовать от всех своих членов принять это утверждение? Способна ли такая община, например, та или иная христианская церковь, принять такое понимание, когда сомнение не только допустимо, но его серьезность почитается как выражение веры? И даже если община допускает возможность такой позиции у своих рядовых членов, может ли она позволить то же самое своим лидерам? Словом, не поколеблет ли основ самой общины внесение элемента сомнения в понимание веры? Не является ли оно попросту выражением «протестантского индивидуализма и гуманистической автономии», чуждого природе общины веры?

Тиллих отдает себе отчет в серьезности подобных вопросов, встающих на пути утверждения «динамического» понимания веры. Однако они не являются для него препятствием для утверждения этого понимания. Существовавшие в истории факты культурного и религиозного подавления автономного разума, осуществлявшиеся ради утверждения тех или иных вероучительных положений больше не должны повторяться. Что же касается общепринятого характера вероучительных положений, то в христианстве, считает Тиллих, он связан с потребностью оградить общину от «демонических» (в его терминологии) влияний, т.е. от тех конечных «забот», которые выдают себя за предельные. Здесь находится подлинный смысл понятия «ересь». Еретик в подлинном смысле слова - это не тот, кто обладает ошибочными верованиями, это лишь возможное следствие, считает Тиллих. Еретик - тот, кто от истинного интереса обратился к ложному, идолопоклонническому интересу и может таким же образом повлиять и на других, разрушить их и подорвать устои общины. Эти явления община должна предотвращать. Однако в реальности в жизни общин всегда играли (а порой играют и по сей день) роль и интересы государства, видящего в церкви основу для единства и конформности общества, и фанатизм самих верующих, и простая потребность членов общины в уверенности, и иные причины, способствующие формированию «статичной» веры и обращению борьбы с идолопоклонством в подавление автономии и творчества личности. Динамическая вера, таким образом, нуждается в защите. А для этого, убежден Тиллих, «символы веры», выражающие предельный интерес общины, должны включать самокритику. Они - будь то литургические, вероучительные или этические выражения веры общины - призваны указывать на предельное, которое находится вне них, но одновременно они должны со всей очевидностью показывать свою собственную непредельность. Иными словами, символ должен быть понят как символ, а

миф как миф. Это состояние Тиллих называет «сломанным мифом», и именно

22

христианство является той религией, где эта возможность становится реальностью^[22].

С христианской точки зрения, пишет Тиллих, можно сказать, что община веры, церковь со всеми своими учениями, институтами и авторитетами «подлежит Кресту», если под Крестом понимается пророческий суд над религиозной жизнью человека и даже над самим христианством, принявшим знак Креста. Жизнь общины веры, как и жизнь верующей личности - непрекращающийся риск. Таким образом, принцип динамики веры оказывается приложим у Тиллиха не только к отдельной личности, но, ради защиты самой личности - и к общине. С этим связан провозглашенный теологом т.н. «протестантский принцип», включающий критическое отношение ко всем видам религиозного выражения веры. Впрочем, подчеркивает Тиллих, протестантизм отнюдь не всегда был верен этому принципу, нередко изменяя духу профетической критики религиозных проявлений и приходя в состояние не меньшего окостенения, чем и другие христианские исповедания. Сам же Тиллих весьма последовательно применял этот принцип в своем творчестве: словно с фонарем он прошелся со своим критическим подходом по всем основным темам христианского богословия, не отвергая традиционных формулировок, но высвечивая конечность и несамодостаточность каждой из них, обнаруживая в них трудности, амбивалентности, возможные «языческие коннотации» и т.д. там, где, как хотело бы думать консервативное религиозное сознание, проблематика уже ушла навсегда.

Однако, если такой подход и будет встречен с восторгом в малых группах религиозных интеллектуалов и гуманистов, то вопрос, насколько реалистична перспектива принятия такого критического подхода большими и традиционными религиозными сообществами, не снимается. Ведь сомнение, рефлексия, осознание риска веры и мужество быть и верить перед лицом этого риска и т.п.- все это в первую очередь относятся ко внутреннему миру индивида, а не сообщества, принадлежат области личностных, сознательных актов. И слишком много данных в пользу того, что в сообществе, напротив, неизбежно усиливается фактор бессознательного. Реальные скрепы сообществ, как правило, носят именно такой характер нерефлексивной охваченности теми верованиями, которые рассматриваются как верования общины, идентификация с религиозной общиной ее членов была и чаще всего остается связанной с буквальным, несимволическим принятием «символов веры».

Тиллих, осознавая эти тенденции, описывает их как определенную стадию развития разума. Лишь на определенном этапе разум оказывается способным выйти за пределы символа и мифа и принять мужество жить перед лицом ненадежности всякого конечного выражения веры. Предыдущая же стадия этого развития еще характеризуется буквализмом. Это неизбежный «естественный буквализм», когда символ, в силу того, что он, как мы уже говорили, рожден в бессознательном, еще не отрефлексирован как символ, не отделен от факта. Такое положение вещей, считает Тиллих, имеет полное право на существование до тех пор, пока сила вопросов еще слаба и вопрошающий разум не начал во весь голос требовать «слома» мифа. До момента созревания этих предпосылок демифологизации беспокоить индивида и группу, исповедующих буквализм, безопасной уверенности, не следует. Однако, на той стадии, когда этот момент уже наступил, подавление автономной мысли и «динамического» способа веры с помощью психологических, политических или иных методов является, по сути, стремлением разрушить зрелый ум в его личностном центре. В этом случае мы имеем дело уже не с «естественным», а с реакционным «сознательным» буквализмом. Это буквализм отдает себе отчет в существовании вопросов, но стремится подавить их во имя авторитета: Церкви, Библии, незыблемого Предания и т.п., там, где выход должен состоять в замене «несломанного» мифа «сломанным»^[23].

Рисуя эту картину, Тиллих, по сути, преследует цель обоснования критической теологии, являющуюся необходимым следствием трансформации религиозности, которая соответствует переходу разума на новую стадию развития. Такой взгляд можно назвать взглядом с позиций христианского модерна, который, исходя из ценности человеческого разума, в то же время, в противоположность модерну секуляристскому, не отбрасывает религиозности как отжившей стадии сознания, но признает ее неотъемлемой принадлежностью человека как конечного самоосознающего существа, испытывающего «предельную заботу» по поводу своего конечного характера. Вера и разум, тем самым, оказываются примирены. Такова в своей основе апологетическая стратегия христианского теолога Тиллиха перед лицом меняющегося мира.

Нетрудно, однако, понять, в какой идейный конфликт вступает такая стратегия с христианским консерватизмом, остающимся влиятельным во многих церквах - с тем, что фактически описал Тиллих, говоря о «сознательном буквализме». Даже с умеренными консерваторами, явно не отрицающими принципиальной возможности созревания разума, было бы весьма трудно установить консенсус относительно определении момента этого созревания и соответстувющего ему «слома» мифа, поскольку для консерватора любое настоящее время - «еще не время». Не говоря уже о крайних фундаменталистах, в принципе отрицащих возможность «демифологизации» и полагающих буквальный смысл «символов веры» незыблемым. Верующие либерально-модернистского склада ума, напротив, стремятся как можно быстрее высвободить разум из-под власти непогрешимых догм буквализма. На практике же в этом сложном балансе тенденций, существующем в религиозных сообществах, чаще всего превозмогает консервативная тенденция. С критическим «протестантским принципом» Тиллиха трудно совместим «православный принцип», как можно было бы определить укорененное в православии догматическое сознание, не допускающее серьезного критического обсуждения догматов. Оно же является и «католическим принципом». Но не примут «протестантский принцип» и догматически, «библицистски» настроенные протестанты, также достаточно многочисленные. Следует заметить, что неприятие во многих случаях усиливается не столько идейным оппонированием, сколько простым непониманием, вызванным чуждостью подхода устоявшимся конфессиональным схемам мышления, когда не представляется сама возможность выхода за их пределы.

Заключение

Безусловно, тиллиховская переинтерпретация понятия веры как предельной заботы человека об основании собственного бытия, когда одновременно осознается и конечность любого ее выражения, дает определенную надежду для христиан и верующих в целом. Как можно надеяться, динамичная вера способна устоять в динамичном мире, где постоянно сменяют друг друга культурные и мыслительные парадигимы. «Отвязка» веры от знания, несовершенного и изменчивого по самой своей природе, способна снять как проблему «потери веры» рефлексирующим индивидом, так и проблему постоянного «отступления Бога» на уровне человечества в целом. Как пишут в связи с этим С.В.Лезов и С.В.Тищенко, «если вера - это «захваченность тем, что касается меня безусловно (П.Тиллих), то разрушить ее можно вместе с самим человеком^[24]».

Конечный, ограниченный, несовершенный характер любого нашего знания, невозможность точного описания реальности - вот тот фон, в который вписывается тиллиховский «протестантский принцип» критического отношения к любому человеческому выражению религиозности. Корни здесь достаточно ясно видны - это кантовская гносеология, «коперниканский переворот» в теории познания, осуществленный великим кенигсбергским философом: предмет познания всегда остается «вещью в себе»; познавая, мы не рассматриваем реальность как она есть, а в известном смысле «конструируем» ее. Констатация неизбежного зазора между познанием и реальностью в определенной мере предвосхищена уже упоминавшимся принципом Сегодня, при смене гносеологической парадигмы с платоновской на кантовскую, (чему соответствует переход от догматического типа мышления к критическому), принцип апофазы приобретает особо актуальное звучание. При этом, как необходимо подчеркнуть, вовсе не закрывается возможность катафатических, положительных высказываний о Боге, но лишь подчеркивается их не гностический, а неизбежно символический статус, который лишь один и имеет в нашем конечном мире силу выражать аспекты основания бытия. Богословие Тиллиха - это богословие глубокого постсредневековья, когда традиционный механизм передачи религиозных смыслов по наследству, «от отца к сыну» уже давно если не полностью утратил работоспособность, то, во всяком случае, лишился тотального характера. Для человека, подобно своим предшественникам в череде поколений получившего основы религиозного знания «с молоком матери», это знание априорно, оно почти незыблемо и дает выработанные традицией ответы на главные вопросы человека, защищая его от ужаса перед смертью и неизвестностью будущего. Эта защита в условиях традиционного уклада жизни весьма надежна и не устоит лишь перед крайней силой вопрошаний. Современный же человек, над которым не имеет власти прежняя религиозная традиция, находится в иной ситуации: он ничем не защищен от «предельных» вопросов и вызываемого ими онтологического шока от угрозы небытия. Этому состоянию и соответствует тиллиховское понимание веры и «мужества быть» как утверждения своего бытия человеком, невзирая на конечность существования. Здесь же можно видеть и серьезную предпосылку оживления религиозности (в экзистенциальном, а не внешнем, культурно-обрядово-догматическом смысле слова) в современном мире. Тогда безверие или атеизм можно трактовать в указанном ранее смысле Тиллиха: это не некая «ложная» вера, но отсутствие интереса к смыслу своего существования (если такое вообще возможно). Здесь как бы переинтерпретация тертуллианова «душа по природе христианка», но уже на новом, соответствующем опыту середины ХХ в. уровне осмысления.

Говоря, как кажется на первый взгляд, лишь от лица меньшинства в христианской церкви - от лица критически мыслящих людей, склонных задавать себе и другим неудобное вопросы - Тиллих, по сути, формирует почву для универсального диалога, стремясь говорить о вещах, могущих быть понятными каждому из внутреннего опыта. С «предельными вопросами», не имеющими конечных ответов, может столкнуться в своей жизни любой человек. Способность к религиозной вере, понимаемая как способность к захваченности предельной заботой об основаниях собственного бытия, является, таким образом,                           «видовым» свойством, константой конечного, но разумного и

самоосознающего существа, называющего себя человеком. Подход Тиллиха направлен на преодоление исторически суженных толкований веры, исключающих целые категории людей из числа верующих.

Однако, быть может, самая большая трудность его идей для принятия в наши дни - это заметное несоответствие их универсализма «духу века сего». А «век сей» чаще всего определяют через понятие постмодерна, одной из характеристик которого является как раз отрицание универсальности, универсальных тем. Любая претензия на универсальность, любой разговор об универсальных понятиях мышление постмодерна воспринимает с недоверием, в них ему чудится призрак тоталитаризма, угроза нового террора во имя одной на всех абсолютной истины. Способ борьбы постмодерна с ненавистной «тотальностью» - это дробление всего и вся, идеал здесь - множество частных, непересекающихся дискурсов, живущих своей жизнью и, в силу своего непересечения, дающих жить другим. Чуть утрируя тенденцию, можно сказать, что и дробится сегодня и Библия: еще шаг - и мы будем иметь Библию для детей, Библию для беременных, Библию для байкеров и т.п.

Напротив, модерн (если не иметь в виду его тоталитарно-позитивистские ответвления) видит противоядие от подавления личности не в дроблении дискурсов, а в диалоге. Последние работы Тиллиха написаны в первой половине 60-х годов ХХ века, когда еще не угас импульс модерна, подразумевающего ценность разума и поиски универсального. Сам Тиллих со своим стремлением выработать новый, общепонятный религиозный язык принадлежит этому позднему модерну в его богословском измерении. Однако 60-е годы, по сути, и завершили эпоху модерна. Уже в 70-е устами Жан-Франсуа Лиотара постмодерн «объявил войну тотальности^[25]» - и действительность не заставила себя ждать, обернувшись парадоксальной, «мягкой» войной с универсальными смыслами.

Означает ли это бесперспективность тиллиховских тем для нашего времени? Думается, что вовсе нет. Слишком сильно они затрагивают основы существования каждого человека. Тем более, что и сегодня рядь выдающихся мыслителей, отстаивают неисчерпанность потенциала модерна^[26], а значит - и темы универсальных смыслов. Пока в них ощущается потребность, пока есть нужда в вопросе, что есть человек, тиллиховский разговор о вере как устремленности к бесконечному будет иметь перспективу.

 

^[1]Пауль Тиллих. Динамика веры. Раздел: Что не есть вера. 1. Интеллектуалистское искажение смысла веры.

^[2]На это, в частности, указал в своих знаменитых письмах из нацистской тюрьмы Дитрих Бонхёффер: «Мне еще раз стало абсолютно ясно, что мы не имеем права использовать Бога как аварийный выход для нашего несовершенного познания; если в таком случае (что вытекает с объективной необходимостью) границы познания постоянно раздвигаются, то вместе с ними так же постоянно оттесняется и Бог, который, так сказать, пребывает все время в отступлении». «Сопротивление и покорность». М., 2003, с.

^[3]  «Одной из самых неудачных и малопочтенных форм апологетики⁴'является та, которая прибегала к так называемому

«argumentumexignorantia»⁵', состоявшем в стремлении обнаружить пробелы в наших научных и исторических знаниях, с тем чтобы найти место для Бога и его деяний в том мире, который во всех остальных отношениях был бы совершенно вычисляемым и «имманентным». По мере прогресса наших знаний пришлось оставить другую оборонительную позицию, однако пылкие апологеты, хотя они и были вынуждены все время отступать, все равно в новейших физических и исторических открытиях продолжали изыскивать все новые и новые поводы для того, чтобы заполнять божественным творчеством новые пробелы научного знания. Эта недостойная методология привела к дискредитации всего того, что называлось «апологетикой»». (П. Тиллих, «Систематическая теология», раздел 1:2).

^[4]   Это даже притом, что в английском языке, на котором Тиллих написал почти все свои наиболее зрелые работы, имеется два основных слова, выражающие понятие веры:beliefкак исповедание некоего мнения и faith,более соответствующее состоянию внутренней захваченности чем-либо и устремленности к нему. Тиллих в процитированном фрагменте, как и во всей книге, говорит о понятииfaith; даже оно оказывается для него «зараженным» неверными, сбивающими с толку коннотациями.

^[5]  Именно из соображений сохранения преемственности с хайдеггеровским понятиемSorgeтиллиховское ultimateconcernкорректнее, на наш взгляд, переводить как «предельная забота», а не, например, «предельный интерес», как переводят иначе.Sorgeв немецком - прежде всего, забота, беспокойство и тревога, что больше, нежели «интерес», соответствует тому трагичному состоянию человека, которое акцентируют и Хайдеггер, и Тиллих. Подробнее о рецепции идей Хайдеггера Тиллихом и Бультманом см., напр.: Т.Лифинцева. Бультман и Тиллих: демифологизация и рецепция идей Хайдеггера. — «Вопросы философии, № 5.

^[6]«Динамика веры». Вводные замечания. Раздел 2: Вера как центрированный акт.

^[7]Там же.

^[8]Там же.

^[9]«Динамика веры». Вводные замечания. Раздел 3: «Источники веры».

^[10]П. Тиллих. Систематическая теология. Т.1,2. М. 2001, с. 145.

^[11]Там же, с. 143.

^[12]П.Тиллих. «Динамика веры». Вводные замечания. Раздел 5. «Вера и сомнение».

^[13]Там же.

^[14]Там же.

^[15]Динамика веры. Символы веры. 2. Религиозные символы

^[16]Систематическая теология. Т.1-2,с.294.

^[17]Систематическая теология. Т.1-2, с.???

^[18]Динамика веры. Раздел: Символы веры. 2. Религиозные символы.

^[19]Динамика веры. Раздел: Символы веры. 1.Смысл символа.

^[20]Там же, З.Символы и мифы.

^[21]Динамика веры. Вводные замечания. 6. Вера и община

^[22] Динамика веры. Раздел: Символы веры. 3. Символы и мифы.

^[23] Там же, 3.Символы и мифы.

^[24] С.В.Лезов, С.В.Тищенко. Возвращение Иисуса в еврейский народ (Послесловие) //Загадка Христа. Две эпохальные работы об Иисусе. Д. Флуссер, Р. Бультман. - М.: Эксмо, 2009, С.177-178.

^[25]См., напр.: J.-F. Lyotard.The Postmodern Condition: A Report on Knowledge, in "From Modernism to Postmodernism. AnAnthology", ed. byLawrenceCahoone: BlackwellPublishers, 1996, p. 504.

^[26]   К эти мыслителям относится, в частности, Юрген Хабермас - см., напр., его работу «Модерн - незавершенный проект» и другие работы этой же тематики.

Вопрос, который вынесен в название доклада, полностью соответствует общей теме наших Чтений этого года. Сам вопрос следует уточнить: не «что такое народ Божий», а «кто входит в народ Божий»? Если задать его еще более точно, то он может прозвучать так: «кого мы можем (или должны) отнести к народу Божьему в контексте XXI века?»

Само понятие «народ Божий», - и это стало ясно именно результатом попытки осмысления страшных уроков XX века, - является понятием не статическим, но динамическим. Это означает, что в каждом веке, если не в каждом поколении, должен быть снова и снова ставится вопрос: кто сегодня входит в Народ Божий?

Прошедший, XX век оставил о себе память как век великих и ужасных трагедий для многих и многих народов: евреев, цыган, крымских татар, чеченцев, калмыков.... Многие из них оказались на грани полного уничтожения. По крайней мере, это так было задумано теми, кто принимал решение и разрабатывал технический проект реализации такого уничтожения.

Я абсолютно уверен, что весь этот ужас для организаторов и исполнителей политики геноцида был прямо связан с поставленной здесь темой: если эти люди не принадлежат к Народу Божьему, то можно ли вообще их считать людьми? Не следует ли их отнести к разряду «недочеловеков», со всеми вытекающими последствиями? Не будет ли правильно и даже гуманно вообще стереть их лица земли?

Разумеется, в ушедшем веке люди, подобные Берия или Эйхману, ТАК не говорили: говорили о высшей расе, о народах-предателях, и т.п. Но, несомненно, ТАК думали. Потому что принимали решение, планировали и организовывали уничтожение миллионов людей, не инопланетяне, а люди, выросшие и неплохо знающие христианскую традицию, язык Библии и Церкви.

Нет сомнения, что так или примерно так, рассуждали, стараясь успокоить свою совесть, многие тысячи людей, которые были прямо или косвенно связаны с этим процессом планирования, разработки и реализации уничтожения этих «недочеловеков».

Нельзя утверждать, что подобный взгляд остался в прошедшем веке. Достаточно бегло посмотреть современные различные издания, сайты, лозунги, чтобы понять, что и сейчас немалое число людей сожалеет, что «великие» европейские людоеды не довели свое «дело» до конца

Сегодня можно встретить довольно немало чутких людей, которые предполагают, что и наступивший, двадцать первый век, может быть не менее кровавым, чем век ушедший. Что ж, это вполне возможно.

Тем актуальнее становится поставленная нами тема: кто же входит в Народ Божий в наступившем веке?

Разумеется, мы попытаемся это понять не с политической, этнической или любой подобной точки зрения, но с библейской.

Для этого мы выделим два критерия:

-  отношение людей к Богу и

-  отношение Бога к людям,

которые будем рассматривать последовательно.

1. Библия показывает, что народом Божьим можно считать такое сообщество людей, которые верят и доверяют в своей жизни Единому и Единственному Богу и только Ему и считают Его своим Господином.

Тогда мы должны считать, что, во-первых, Народом Божьим был, есть и будет до скончания века, разумеется, Израиль - как народ, как этнос, как государство, в конце концов. Это может кому-то нравиться или совсем не нравиться, но это не имеет никакого значения: обетования Божьи непреложны, т.е. никто из людей их отменить или заменить не в состоянии.

Рассуждать или даже богословствовать на эту, все еще, несмотря на прошедшие две тысячи лет, такую острую тему, мне не совершенно не хочется. Лучше я просто предоставлю слово великому апостолу языков:

«Итак по вере, чтобы было по милости, дабы обетование было непреложно для всех, не только по закону, но и по вере потомков Авраама, который есть отец всем нам (как написано: Я поставил тебя отцом многих народов) пред Богом, Которому он поверил, животворящим мертвых и называющим несуществующее, как существующее» (Рим 4.16-17).

«Я говорю то, что завета о Христе, прежде Богом утвержденного, закон, явившийся спустя четыреста тридцать лет, не отменяет так, чтобы обетование потеряло силу» (Гал 3.17).

«Ибо не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей, - чтобы вы не мечтали о себе, - что ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени, пока войдет полное число язычников; и так весь Израиль спасется, как написано: придет от

Сиона Избавитель, и отвратит нечестие от Иакова. И сей завет им от Меня, когда сниму с них грехи их. В отношении к благовестию, они враги ради вас; а в отношении к избранию, возлюбленные Божии ради отцов. Ибо дары и призвание Божие непреложны» (Рим 11.25 -29).

Израиль - это неотъемлемая часть Народа Божьего, Его исторический и духовный фундамент, Его стержень, или «ствол», если следовать образности апостола Павла.

Во-вторых, это, разумеется, христиане, прежде дикая, но теперь привитая к основному стволу маслина. Подчеркнем, что речь идет не об какой-то отдельной исторической церкви, но о христианстве в целом, о каждом христианском сообществе, если только оно исповедует Иисуса Сыном Божьим и признает Его своим Мессией, Спасителем.

Основанием, достаточным для такого понимания, является исповедание Петра своей веры и веры всей апостольской общины учеников Господа, и высочайшей, очень горячей оценки, данной Самим Христом этому исповеданию: «Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты - Христос, Сын Бога Живаго. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и Я говорю тебе: ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф 16.16-19).

На протяжении нескольких столетий это исповедание Петра служило достаточным основанием для идентификации последователей, учеников Сына Божьего.

Почти поколение спустя, Иоанн, последний и великий апостол любви, наставляет учеников христовых так: «Всякий, преступающий учение Христово и не пребывающий в нем, не имеет Бога; пребывающий в учении Христовом имеет и Отца и Сына» (2 Ин 1.9).

В третьих, мы не можем вывести за пределы Народа Божьего, всех людей, которые почитают и исповедуют свою веру во Единого Бога и никого, кроме Него.

Разумеется, речь идет о мусульманах. Я отлично понимаю, что многим и многим такое включение мусульман в состав Народа Божьего может не понравиться, или быть даже совершенно неприемлемым.

Но наши личные предпочтения, страхи, предрассудки, фобии, в конце концов, - не имеют никакого значения.

Если воспользоваться языком Библии - Книги Заветов Бога с человеком, то первых мы должны назвать народом Завета, данного людям через Моисея; вторых Народом Божьим, ставшими таковыми через заключение Завета с Иисусом, Сыном Божьим, Мессией, а третьих, ставшими Народом Божьим через заключение Завета через Авраама, великого пророка и избранника Божьего.

Но на этом, список различных человеческих сообществ, которые мы должны включить в состав Народа Божьего, разумеется, не исчерпывается.

В эту семью входят, в четвертых, еще многие и многие люди, принимающие и исполняющие заповеди Завета Бога с люди, заключившие с Ним Завет Ноя.

В него входят огромное число людей, многие из которых даже не подозревают о существовании такого Завета, но неукоснительно его исполняют.

Иногда, исполнителей этого Завета, называют просто порядочными людьми, ибо они, даже не задумываясь, исполняют его основные заповеди: не крадут [практически это означает, что он всегда отдают долги]; не прелюбодействуют; не убивают; почитают родителей; не пьют крови; почитают суды; исполняют данное кому-либо обещание.

В Англии таких людей принято называть джентльменами. В этой связи вспоминается знаменитая и часто цитируемая, но, увы, практически мало востребованная, мысль Г.К. Честертона: «прежде чем человека крестить, из него надо сделать джентльмена».

Я думаю, что таких людей мы не смеем выносить за пределы Народа Божьего. По крайней мере, так считали все древние мудрецы Торы, которые утверждали, что «те люди, которые исполняют Заповеди Ноя, будут иметь часть в жизни будущего века»».

Несомненно, что так же считал и первый апостольский Собор, который, рассматривая основания, при которых вчерашних язычников, уверовавших в Сына Божьего, можно допускать к Крещению, принял решение потребовать от них исполнять Заповеди Ноя: «Посему я полагаю не затруднять обращающихся к Богу из язычников, а написать им, чтобы они воздерживались от оскверненного идолами, от блуда, удавленины и крови, и чтобы не делали другим того, чего не хотят себе»» (Деян 15.19-20).

И еще раз несколько позднее это постановление, основанное на Завете с Ноем, повторяет: «А об уверовавших язычниках мы писали, положив, чтобы они ничего такого не наблюдали, а только хранили себя от идоложертвенного, от крови, от удавленины и от блуда»» (Деян 21.25).

Но и это еще не все. Мы использовали в качестве критерия только одно измерение: «снизу вверх» - отношение людей к Богу.

2. Но нельзя забывать, что есть, и всегда был и будет еще один критерий: отношение Бога к людям.

И здесь нельзя не вспомнить одну из самых замечательных мыслей святых отцов, которую так ярко любил повторять в самые последние годы своей жизни, Митрополит Сурожский Антоний: «Подумайте только - какое счастье жить среди этих людей, которые вокруг нас. И неважно - верят они в Бога или нет.

Бог в них верит!»

Если принять это утверждение всерьез, - а иначе его принять невозможно! - то из него следует, что каждый живой человек, каждое живое человеческое сообщество, в которое Бог верит, которое живет, что на языке Библии означает, что Бог на него надеется, невозможно исключить из состава Народа Божьего.

Таким образом, все человечество, независимо от его разнообразных разделений по очень существенным признакам, следует включить в состав Народа Божьего.

Разумеется, мы понимаем, что выделенных нами признаков, недостаточно. Что сразу же встает вопрос - а как же соотносятся между собой отдельный части (семьи, ветви, колена, в конце концов) Народа Божьего. Иными словами, кроме критериев «вертикальных», надо бы еще рассмотреть критерии «горизонтальные».

Нетрудно представить себе такую картину, или зрительный образ. В центре - как стержень - Израиль. Вокруг него - люди, входящие в Церковь Христову. Вокруг них - строгие монотеисты, мусульмане. А вокруг них - люди, живущие по Завету Ноя. Получается своего рода система концентрических кругов.

И уже совсем на периферии - все остальные люди, независимо от их веры, но в которых верит Сам Бог.

Картина очень красивая, но, увы, явно недостаточная. Она, если так можно выразиться, слишком плоская. В ней не хватает объема, который привносит не наши «вертикальные» критерии, а слова Самого Сына Божия.

Пройти мимо 25-й главы Евангелия от Матфея совершенно невозможно, а это прямые слова Самого Иисуса.

«Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» (Мф 25.31 - 46).

Эти слова Иисуса, в которых с любого человека не спрашивается ровным счетом ничего о его вере, о богословии, о догматике и канонике, но только о самых простых, доступных каждому человеку жизненно важных поступках, делают любые картины или модели соотнесения различных семей, входящих в Народ Божий просто неуместными.

У Господа Свое представление - кто войдет, а кто не войдет в Народ Божий. И спорить с ним, представляется, по меньшей мере, делом неразумным.

В заключении, можно поставить вполне разумный вопрос: а зачем все эти рассуждения вообще нужны?

Мой ответ таков: если я знаю, что вот этот очень неприятный мне человек (или сообщество людей) - также как и я, члены Народа Божьего, то я не имею права бросить в них (него) камень, и даже сказать об этих людях что-то оскорбительное.

И тогда появляется надежда, что XXI век не будет последним в истории человечества.

На прошлых Библейских чтениях я размышлял о том, возможно ли плодотворное сотрудничество между библеистикой как наукой и традиционной святоотеческой экзегезой. Мне хочется верить, что вполне возможно, и на этих Чтениях я хотел бы привести пример, который, как мне кажется, это подтверждает. Речь идет об интерпретации одного стиха из 1 Послания Петра, где говорится о том, что Христос проповедовал или возвещал нечто «находящимся в темнице духам». О чем идет речь, при первом прочтении бывает непонятно. Посмотрим на этот отрывок в целом:

¹⁸Οτι και Χριστός άπαξ περί άμαρτιών έπαθεν, δίκαιος ύπέρ άδικων, ϊνα ύμδς προσαγάγη τω θεω θανατωθείς μέν σαρκί ζωοποιηθείς δέ πνεύματι· ¹⁹έν ώ καί τοις έν φυλακή πνεύμασιν πορευθείς έκήρυξεν, ²⁰άπειθήσασίν ποτε Οτε άπεξεδέχετο ή τοΰ θεοΰ μακροθυμία έν ήμέραις Νώε κατασκευαζομένης κιβωτού είς ην Ολίγοι, τοΰτ' έστιν Οκτώ ψυχαί, διεσώθησαν δι' ύδατος. ²¹ Ο καί ύμδς άντίτυπον νΰν σώζει βάπτισμα, ού σαρκός άπόθεσις ρύπου άλλα συνειδήσεως άγαθής έπερώτημα είς θεόν, δι' άναστάσεως 'Ιησοΰ Χριστού, ²² Ος έστιν έν δεξιά [τοΰ] θεοΰ πορευθείς είς ούρανόν ύποταγέντων αύτω άγγέλων καί έξουσιών καί δυνάμεων..

¹⁸ потому что и Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом, ¹⁹ которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал, ²⁰ некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ, спаслись от воды. ²¹ Так и нас ныне подобное сему образу крещение, не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести, спасает воскресением Иисуса Христа, ²² Который, восшед на небо, пребывает одесную Бога и Которому покорились Ангелы и Власти и Силы (Синодальный перевод).

Так что и кому возвещал Христос? Как отмечает в своем обзоре научных работ по 1 Петра М. Дабис¹, этот отрывок всегда привлекал и привлекает внимание читателей. В частности, ему одному посвящена монография У. Долтона, вышедшая изначально еще в

¹ Dubis M. Research on 1 Peter: A Survey of Scholarly Literature Since 1985 // Currents in Biblical Research, 2006, 4, pp. 199-239.

1965 году и переизданная в 1989 году^[2].. Долтон предлагает следующие варианты истолкования 3:19^[3]:

1. Духи - души людей, умерших во времена Ноя, которым проповедовал Христос между смертью и воскресением. Содержание проповеди тоже может пониматься по-разному:

(1а) чтобы обратить их;

(1б) чтобы возвестить освобождение тем, кто обратился к Богу перед смертью в

водах потопа;

(1в) чтобы возвестить им об их осуждении.

2. Духи - души людей, живших до потопа, которым Христос проповедовал через Ноя еще до Своего воплощения.
3. Духи - падшие ангелы, которым Христос возвестил о Своей победе:

(3 а) между смертью и воскресением;

(3б) во время вознесения.

Если взглянуть на историю толкований, мы сразу увидим, что в святоотеческой экзегезе целиком и полностью господствует вариант 1а. Здесь стоит привести несколько цитат. Клемент Александрийский, Строматы, 6.45-46: «Действительно, не сказано ли совершенно ясно, что Господь проповедовал благую весть тем, кто сгинул в катаклизме или, скорее, заключенным в путы и содержащимся в темнице... Ведь и в Ад Господь спустился не иначе, как с целью проповеди Евангелия. Спустился он проповедовать всем, или же только иудеям? Если же всем, то все, кто верит, должны быть спасены, даже если они язычники, ведь наказания Бога носят характер спасительный и дисциплинарный и приводят к обращению и покаянию, скорее чем к смерти во грехе, тем более, что души, хотя и затемненные страданиями, будучи освобожденными от силы плоти и сбросив с себя телесную оболочку, способны воспринимать более ясно. Если же его проповедь обращена только к тем иудеям, которые желают знания и веры спасителя, то ясно, что он, как и апостолы, не имея личных предпочтений, проповедовал и тем из язычников, которые оказались готовыми к обращению».

Ипполит Римский, О Христе и Антихристе (26): «Показывает власть, данную Отцом Сыну (Мф. 28, 18), который поставлен царем небесных, земных и преисподних (Филип. 2, 10) и судиею всех. Небесных потому, что Слово Отца существовало прежде всех, земных - потому, что Оно родилось человеком в человеках, обновляя Собою Адама, преисподних - потому, что Оно в мертвых вменилось, благовествуя душам святых (1 Петр. 3, 19) и смертию Своею побеждая смерть».

Ориген (О началах 2.5.3) обличает еретиков такими словами: «пусть... не уклоняются в то, что они говорят, будто Бог, воздающий каждому по заслугам, воздает злом за зло по ненависти к злым, а не потому, что согрешившие нуждаются во врачевании более или менее суровыми средствами, и по этой причине к ним применяются меры, в настоящее время под видом исправления причиняющие, по-видимому, чувство страдания. Они не читают, что написано о надежде погибших в потопе, о каковой надежде сам Петр, в своем первом послании, говорит так: "и Христос, быв умерщвлен во плоти, но ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сошед, проповедовал, некогда непокорным ожидавшему их Божьему долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ спаслись от воды. Так и нас ныне подобное сему образу крещение (спасает)" (1Пет. 3.18-21)».

Косвенно подтверждают такое толкование и другие авторы, которые, не ссылаясь прямо на 1 Петра, говорят о сошествии Христа во ад и проповеди умершим как о принципиально важном элементе христианской веры. Об этом, к примеру, пишут Иустин Мученик (Диалог с Трифоном иудеем, 72.1), Тертуллиан, (О душе 7.3); анонимный апокриф «Послание апостолов» (27); Ириней Лионский (Против ересей, 4.27.2: «Господь нисшел в преисподняя земли, благовествуя и здесь о Своем пришествии и объявляя отпущение грехов верующим в Него»; см.. также Против ересей, 3.20.4; 4.33.1; 4.33.12 ; 5.31.1)

При этом Долтон утверждает, что до Климента Александрийского христианские богословы вовсе не связывали схождение Христа во ад с этим отрывком; мы в самом деле не можем найти таких цитат, которые бы на это указывали. Климент и Ориген придерживались версии 1а, которая затем доминировала среди греческих отцов и получила новое признание у современных толкователей. О том, какую существенную роль играет в православной традиции тема сошествия Христа во ад, существует работа И. Алфеева, в которой, в частности, сказано: «В богослужебных текстах Православной Церкви неоднократно подчеркивается, что, сойдя во ад, Христос открыл путь ко спасению                 

для всех людей, а не только для ветхозаветных праведников»^[4]..

Вариант 1б можно встретить в трактате католического богослова XVI в. Роберта

Беллармино (Decontroversiis2.4, 13): Христос сошел проповедовать в лимб, где находились души людей, погибших во время ноева потопа, но увпевших перед смертью покаяться. Мрачный вариант 1в мне, признаться, не попадался; но весьма вероятно, что под такими людьми имелись в виду нефилимы, нечестивые потомки от смешанных браков духов и людей.

Таким образом, вариант 1а рассматривает ссылку на Ноев потоп как на пример непослушания (тогда люди не покорились Богу, а теперь, принимая крещение, покоряются), но речь идет обо всем человечестве. Варианты 1б и 1в видят в ней ограничение (Христос обратился только к тем людям, которые погибли в водах потопа); это сближает их с вариантом 2.

Версии 2 придерживался Августин, который посвятил разбору этого места целое послание (164-е). О чем же он пишет? Он вовсе не отрицает, что Христос сходил в ад и избавил от него не только ветхозаветных праведников, но и добродетельных язычников, которые не слышали проповеди о Евангелии и потому поклонялись ложным богам, ведя при этом достойную жизнь. Но Августин понимает это место из 1 Петра так, что речь идет о проповеди Христа исключительно тем, кто был непокорен во времена Ноева потопа. Чтобы понять такую странную избирательность, он и предлагает толковать эту проповедь как, по сути, проповедь самого Ноя.

Впрочем, Августин рассматривает и версию 1а и отвергает ее по двум основным причинам: (1) после воскресения Христа по-прежнему умирают люди, не слышавшие о Христе, и немыслимо допустить, что их милосердие Христа не коснулось; (2) если возможно обращение после смерти, тогда люди могут отказываться повиноваться Христу еще при жизни, оправдываясь возможностью посмертного покаяния. На самом деле, как показывает Алфеев, для сторонников теории 1а вовсе нет нужды ограничивать проповедь Христа в аду земной хронологией; речь может идти и о людях, умерших после воскресения Христа. Что касается второго довода Августина, он намного серьезнее, но и на него могут быть найдены возражения: видимо, речь идет не просто о «втором шансе», когда грешник, убедившись, что сделал неверный выбор, может его «переиграть», но о проповеди тем людям, для которых первого шанса по каким бы то ни было причинам просто не было: при жизни они не слышали о Христе. В любом случае, именно версия Августина стала доминировать в западной традиционной экзегезе; защищает ее и ряд современных ученых^[5].

Сам Долтон придерживается версии 3б, отвергая всякую связь этого отрывка со схождением Христа во ад. При этом он связывает интерпретацию этого стиха с пониманием другого стиха из 1 Петра, а именно 4:6: «Ибо для того и мертвым было благовествуемо, чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом» - его он тоже понимает так, что речь идет об умерших христианах, уже обратившимся ко Христу прежде своей смерти.

Таким образом, Долтон напрямую связывает «духов в темнице» с 1 книгой Еноха, но ему возражает Градем^[6]: а есть ли у нас уверенность, что эта апокрифическая книга и изложенная в ней трактовка книги Бытия действительно были так широко распространены вреди потенциальных читателей Послания? Видимо, ответ на этот вопрос для нас недоступен. Градем, в конечном счете, поддерживает взгляд Августина: речь идет о проповеди, которую сам Ной (а через него и Христос) обратил к своим современникам.

Подробное объяснение третьей версии (без деление на 3 а и 3б) на русском языке можно найти в статье Р. Франс^[7]. Сильная сторона этой работы в том, что Франс опирается на лингвистические данные и на контекст, причем как на непосредственный для данного отрывка, так и на широкий культурно-исторический контекст: ведь все, сказанное апостолом, должно иметь какой-то смысл для его слушателей и должно быть связано с их собственной ситуацией.

Вкратце рассмотрим его аргументацию. Во-первых, слово πνεύματα обозначает в НЗ по преимуществу сверхъестественных существ, обычно злых и непокорных Богу. Хотя в Евр 12:23, как и в некоторых апокрифических текстах вроде книги Еноха оно вполне однозначно относится к умершим людям, но там к нему добавляются определения. Разумеется, это не исключает возможности, что речь идет о людях, но делает такую возможность менее вероятной.

Что касается глагола κηρύσσω, 'проповедовать', то он может употребляться и в нейтральном значении 'возвещать', например, в Откр 5:2. Здесь, впрочем, ситуация зеркально противоположная ситуации со словом πνεύματα: в НЗ этот глагол становится практически термином, обозначающим проповедь Евангелия, а в Откр 5:2 он употребляется с прямой речью, которая несколько корректирует его привычное значение. Иными словами, поверить, что κηρύσσω означает просто 'возвещать', еще сложнее (хотя не невозможно), чем поверить, что πνεύματα означает 'духи умерших'.

Чтобы понять смысл отрывка, Франс обращается к 1-й книге Еноха (глл.. 6-11, 12-16) и некоторым другим апокрифическим текстам (Книге Юбилеев и Завету Двенадцати Патриархов), где достаточно подробно описывается история грехопадения духов во времена, предшествующие Ноеву потопу (Быт 6:2, стих, который мне довелось разбирать на другой конференции). Еще одно косвенное свидетельство в пользу такой трактовки (хотя Франс его и не упоминает) можно найти в 2 Петр 2:4-5: «Ибо, если Бог ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака, предал блюсти на суд для наказания; и если не пощадил первого мира, но в восьми душах сохранил семейство Ноя, проповедника правды, когда навел потоп на мир нечестивых...» Здесь автор явно пересказывает сюжет, изложенный в книге Еноха; правда, здесь не упоминается никакая проповедь, а в тексте упоминаются и ангелы, и люди.

Соответственно, Христос возвещает этим духам, заключенным под стражу, о Своей победе. Франс не берется делать окончательного вывода, когда и где это происходит: при снисхождении Его в ад или при вознесении на небо, - но это в его толковании и непринципиально.

Однако Франс никак не ссылается на явно параллельное место из того же послания - 4:5-7: «Они дадут ответ Имеющему вскоре судить живых и мертвых. Ибо для того и мертвым было благовествуемо, чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом. Впрочем близок всему конец». Конечно, само по себе это место выглядит довольно загадочно. Поскольку анализ 4:6 не входит в нашу задачу, мы ограничимся лишь самым кратким замечанием. Что под благовествованием здесь понимается проповедь Евангелия, в этом никаких сомнений нет, но под «мертвыми» понимают (1) тех, кто слышал проповедь Евангелия при жизни (к примеру, членов христианских общин), но уже умер к тому моменту, когда апостол писал эти слова, или даже (2) «духовно мертвых» людей (так, например, предлагает толковать это слово Августин в своем 164-м Послании). Версия (2) не особенно убедительна, поскольку в 5-м стихе речь явно идет о физически мертвых людях, зато версия (1) широко распространена.

Здесь стоит учесть прежде всего два фактора: лингвистические данные и контекст. С точки зрения лингвистики: обозначает ли выражение νεκροΐς εύηγγελίσθη проповедь тем, кто уже был мертв к моменту проповеди, или проповедь тем, кто был жив и впоследствии умер? С точки зрения контекста: имеем ли мы право сказать, что 1:19 и 4:6 никак не связаны меж собой, но при этом 1:19 связан с книгой Еноха? Видимо, ответ на оба вопроса будет скорее отрицательным, чем положительным.

Задумаемся и над тем, какой смысл более уместен в общем контексте послания: Христос возвещает и без того плененным духам о своей победе, или же Христос проповедует в аду умершим людям. Представим себе две аналогии: весной 1945 года советский офицер объявляет немецким военнопленным о капитуляции Германии и самоубийстве Гитлера (это важное событие ничего не меняет в их судьбе) или тот же самый офицер распахивает двери концлагеря и отпускает узников на свободу (это означает для них долгожданное спасение). Что было бы уместнее и значительнее? Разумеется, второе.

Итак, с точки зрения науки есть свои сильные аргументы в пользу двух объяснений: 1а и 3 (без принципиального различия между 3 а и 3б). Однако святоотеческая традиция единодушно высказывается (что вообще-то происходит с ней крайне редко) в пользу версии 1а, и для исследователя, который придерживается именно этой традиции, по-видимому, это может стать решающим обстоятельством.

 

^[2]Dalton W.J. Christ's Proclamation to the Spirits: A Study of 1 Peter 3:18-4:6; Rome, 1989.

^[3]Сходная классификация встречается также в GrudemW..A., 1 Peter.. Tyndale New Testament Commentaries. Grand Rapids, 1988, p. 204.

^[4]АлфеевИ. ХристосПобедительада. Тема сошествия во ад в восточно-христианской традиции. С- Петербург, 2001.7.

^[5]Grudem, op.cit.; Feinberg J.S. 1 Peter 3:18-20, Ancient Mythology, and the Intermediate State // Westminster Theological Journal 48, pp. 303-36; Erickson M.J. Is There Opportunity for Salvation after Death? // Biblia Sacra 152, p. 131-44; Skilton J.H. A Glance at Some Old Problems in First Peter // Westminster Theological Journal 58, pp. 1-9.

^[6]Grudem, op..cit., pp. 206-223.

^[7]Франс Р.Т. Экзегезис на практике: два примера. // Толкование Нового Завета. Сборник эссе о принципах и методах. Под ред. А.Г. Маршала. С-Петербург: Библия для всех, 2004, сс.. 305-343.

В моем докладе я бы хотела коснуться проблемы интерпретации Библейской истории и библейского текста. В качестве примера я рассматриваю историю Исхода Израиля из земли Египетской и ее интерпретацию в иудейской литературе периода эллинизма.

Для литературы периода эллинизма характерно сложное взаимодействие иудейской и греческой литературных традиций. Иудейские писатели этой эпохи соединяли в себе веру в единого Бога и воспитание в иудейской традиции с греческим классическим образованием. Их творчество - это попытка рассказать об истории своего народа новым языком, понятным для их современников - эллинизированных евреев или язычников. Здесь происходит своеобразный сплав двух традиций и рождение новых богословских и философских концепций и методов интерпретации Священных текстов, которые оказали большое влияние на христианскую эгзегезу и богословие.

Иудейская литература периода эллинизма весьма разнообразна по своему жанру и содержанию. В ней можно выделить два типа текстов^[1] - профетические и собственно литературные. Первые имеют внутреннюю для иудейской общины направленность (в их число входят книга Премудрости Соломона), вторая группа произведений в различной мере ориентирована на внешнего адресата - эти тексты исполняют апологетические задачи и написаны в формах греческой литературы. Ко второй группе можно отнести сохранившиеся во фрагментах произведения Артапана, Езекииля (драматурга), а также сочинения Филона Александрийского и Иосифа Флавия, стоявших непосредственно у истоков христианской литературной традиции.

Филон Александрийский (около 20-15 г. до н.э. - около 50 г. н.э.) в своем произведении"DeVitaMoses" («О жизни Моисея») интерпретирует историю Исхода, пересказывая и значительно расширяя библейский текст. При этом автор преследует двойную цель: с одной стороны, «рассказать неиудейским читателям о высшем законодателе, законы которого они должны принять и почтить», а, с другой стороны, «укрепить евреев, чтобы они могли исполнить свою универсальную роль»^[2]. Филон указывает на то, что он использует наряду с библейской иудейскую агадическую традицию: «но я расскажу историю Моисея, как я ей научился одновременно из Священных книг - восхитительных памятников его мудрости, которые он после себя оставил, и от старейшин моей нации; ибо я всегда соединяю то, чему я был научен, с тем, что я прочитал»^[3].

Многие принципы интерпретации Филона Александрийского оказали впоследствии большое влияние на христианское богословие (достаточно упомянуть одноименное произведение «О жизни Моисея» св. Григория Нисского). Отметим некоторые из этих принципов: 1) аллегорический метод толкования Писания; 2) адаптация иудейского содержания к общепринятому языку и философской терминологии; 3) переработка греческого философского опыта, разработка новой терминологии; 4) попытка найти у себя «сходное с эллинами»; использование разработанных античной риторикой полемических средств и т.д.^[4].

Историк Иосиф Флавий (35 - около 100 гг. н.э.) в своих «Иудейских древностях» также заново интерпретирует библейскую историю в категориях, понятных для греко- римского общества. Иосиф пересматривает важные элементы библейской истории и предлагает вниманию читателя апологетическое иудейское богословие.

В драме"Excigoge" («Исход евреев аз Египта») Езекииля-трагика, написанной, по- видимому, в Александрии во 2 в. до н.э. на греческом языке^[5], история Исхода свободно пересказана в форме греческой драмы. Повествование разворачивается в длинных монологах - от лица Моисея рассказана история Израиля в Египте и история странствий самого Моисея. От лица Бога перечисляются десять казней, которыми Он поразит Египет, и установления Пасхи, причем в угоду эллинистической публике опущено наставление об обрезании всех участников Пасхальной трапезы. О событиях у Красного моря рассказывает египетский гонец. Подобный прием - рассказ очевидца - часто использовался в греческой трагедии для описания событий, которые невозможно было разыграть на сцене. Еще одна любопытная деталь - в докладе разведчиков о земле обетованной появляется описание райской птицы, которую ученые отождествляют с птицей Феникс, появление которой символически знаменует новую эру с истории спасения.

Произведение Артапана «Об иудеях», написанное на греческом языке в Египте в период между второй половиной 3 в. и второй половиной 2-го в. до н.э., повествует историю Исхода в жанре народного иудейского исторического романа. В сохранившихся фрагментах этого произведения^[6] «народные религиозные и культурные традиции Египта и греко-римского мира вплетены в ткань библейского повествования»^[7]. Моисей изображен Артапаном военным стратегом, изобретателем кораблей и военного вооружения, основателем философии (учителем Орфея^[8], в связи с чем он отождествляется с богом Гермесом), успешным администратором, а также основателем египетских религиозных культов. Еще одна небиблейская черта в романе Артапана - это описание встречи Моисея и Фараона, в которой Фараон умирает, потому что он проклинал имя Божье, но чудесно возвращается к жизни Моисеем.

В описании десяти казней Артапан модифицирует библейское повествование, опуская связь с Пасхой. Рассказ о переходе через Красное море в романе звучит от лица жителей двух египетских городов - Мемфиса и Гелиополиса, версии которых сильно отличаются друг от друга. Жители Мемфиса рассказывают более реалистичную версию - по их словам, Моисей провел свой народ через море, дождавшись отлива. От лица жителей Гелиополиса сообщается чудесная версия, соответствующая библейскому повествованию. Т.о. Артапан рассматривает как научное, так и чудесное объяснение этого библейского эпизода, приписывая, при этом, чудесную версию не самим иудеям, но независимому источнику.

Роман Артапана, с его синкретизмом и явной апологетической направленностью, хотя и не может рассматриваться, как исторически достоверный, является ценным источником для понимания исторических реалий греко-говорящей иудейской диаспоры в египетском окружении (предположительно середины 3 в. до н.э.), и, в частности, социальной динамики иудейского ответа на анти-иудейскую полемику в эллинистический период. Фрагменты из романа, по-видимому, написанного с целью прояснить недоразумения по поводу иудаизма, распространившиеся в языческой среде, и придать ему некоторую культурную респектабельность, причисляются учеными к традиции так называемой «состязательной историографии», весьма распространенной в эллинистический период. Но, в отличие от других писателей эллинистического периода, описывавших иудейскую историю строго и стремившихся к историчности, Артапан не просто хочет обосновать иудейскую историческую традицию в глазах высокообразованных эллинистических евреев, он создает новое и парадоксальное повествование Исхода, удовлетворяя литературным запросам свих читателей.

Наиболее сложное и интересное прочтение истории Исхода мы находим в книге Премудрости Соломона. Книга Премудрости Соломона, или Книга Премудрости^[9] - это псевдоэпиграф - литературное произведение, приписанное Царю Соломону, классическому мудрецу израильской традиции, на что указывает множество библейских аллюзий в тексте. В настоящее время считается общепризнанным, что Книга Премудрости написана на греческом языке в Александрии анонимным автором - образованным и глубоко эллинизированным евреем, которого в научной литературе принято называть Псевдо-Соломоном^[10].

По поводу датировки книги среди ученых пока не достигнуто окончательного согласия, но большинство ученых датируют книгу временем правления императора Гая Калигулы (37-41 гг. н. э.)^[11]. По мнению Самуэля Чеона, автор переписывает заново историю Исхода, чтобы дать надежду и утешение Александрийской еврейской общине, переживавшей тяжелые гонения при правлении Гая Калигулы, а именно после восстания 38 г. н.э. Жанр книги - нравоучительная проповедь(logos protrepticos)^[12].

Псевдо-Соломон в своей интерпретации Исхода испытывает большое влияние экзегетической традиции, сложившейся к его времени, но при этом он более свободно и непосредственно оперирует библейским текстом, чем его предшественники. Для периода Второго храма характерно представление, что после прекращения жертвы в Иерусалимском храме и пророчества во времена Вавилонского плена, Бог продолжает открываться через изучение Торы и эгзегезу Священного Писания. По словам М. Фишбейна (M. Fishbane): «Священное Писание стало проводником новых откровений, а экзегеза - средством нового доступа к Божественной воле. Потому, в дополнение к Божественному откровению, заключенному отныне в письменной Торе, мудрые люди искали от Бога благодати продолжающегося откровения, осуществляющегося через слова самого Священного Писания, посредством экзегезы»^[13]. -

Псевдо-Соломон, вслед за Филоном, пытается гармонизировать библейский материал с преобладавшими в его время философскими воззрениями. Как пишет С. Соуэрс (Sowers, S.), «Иудейский автор Премудрости Соломона, Иосиф и Филон ... боролись за то, чтобы обосновать важность Библии для своего поколения. поскольку эллинистические евреи ощущали необходимость показать, как законы Торы согласуются с законами природы, и как история соотносится с вечным космическим порядком.».

Отправной точкой библейской интерпретации Псевдо-Соломона является Священное Писание. Это размышление, медитация над Священным текстом, «тщательное исследование» Писания». При интерпретации событий Исхода автор не ограничивается рамками книги Исхода, но свободно привлекает материал из других библейских книг: Псалмов, Исайи, Иезекииля и др. Во времена Псевдо-Соломона «комментирование

Пятикнижия» не означало рассмотрения конкретного отрывка в изоляции, но допускалось общение текстов, когда один текст дополнял другой.

В своей интерпретации Псевдо-Соломон очень свободно и уверенно обращается с библейским текстом: дополняет библейское повествование (Прем 11:7-9; 16:6,1; 18:5), замалчивает то, что может помешать выполнению его задачи и приукрашивает традицию так, чтобы она могла подтвердить его аргументацию (Прем 16:2; 17; 18:2; 19:7), перестраивает порядок библейских событий и придает им новый смысл (Прем 11:6-7; 17:7-8; 18.5), объединяет библейский материал, создавая причинно-следственные отношения между различными событиями. Например, в Прем 16:1 он объясняет, что египтяне были наказаны казнями через животных, потому что они поклонялись животным:

«Притом они почитают животных самых отвратительных ...

Посему они достойно были наказаны чрез подобных животных и терзаемы

множеством чудовищ» (Прем 15: 18-16:1).

Подобным образом, он показывает, что первенцы египтян были наказаны за то, что топили еврейских первенцев (Прем 18: 5).

Он также объединяет различные казни, как будто они произошли в одно время (в Прем 16:1,9 одновременно насылаются саранча, мухи и змеи). Кроме этого, он противопоставляет различные библейские события, сопоставляя их друг с другом, на основании похожих или одинаковых мотивов. Этот прием служит ему для иллюстрации богословского принципа воздаяния грешным и благотворения праведным: через те самые вещи, через которые грешники согрешили и которыми наказываются, праведники были облагодетельствованы в их нужде (Прем 11.5; 18.8).

Псевдо-Соломон извлекает символический смысл из физических явлений и событий. Он старается раскрыть общие и универсальные религиозные принципы из отдельных явлений или феноменов. Например, в Прем 16:28-29 из объяснения явления с манной он выводит наставление о молитве на рассвете и о последствиях неблагодарности (Прем 16:29). Из рассказа о последствиях девятой казни, он делает вывод о природе страха («Страх есть не что иное, как лишение помощи от рассудка... Чем меньше надежды внутри, тем больше представляется неизвестность» (Прем 17:11-12)) и о связи страха с нечестием («Ибо осуждаемое собственным свидетельством нечестие боязливо и, преследуемое совестью, всегда придумывает ужасы» (Прем 17:10)). Псевдо-Соломон также прибегает к приему преувеличения, усиливая простые библейские утверждения или приукрашивая отдельные явления. Так, например, в 17:1-18:4 он преувеличивает реакцию на девятую казнь (тьма египетская - Исх 10:22-23), создавая с помощью воображения описание того, как египтяне психологически страдали от тьмы: « И никакая сила огня не могла озарить,

ни яркий блеск звезд не в состоянии был осветить этой мрачной ночи. Являлись им только сами собою горящие костры, полные ужаса, и они, страшась невидимого призрака, представляли себе видимое еще худшим И хотя никакие устрашения не тревожили их,

но, преследуемые брожениями ядовитых зверей и свистами пресмыкающихся, они исчезали от страха, боясь взглянуть даже на воздух, от которого никуда нельзя убежать» (Прем 17:5-9).

Псевдо-Соломон в своем поиске смысла выходит за пределы буквального смысла библейского текста, что вообще характерно для экзегетической традиции Периода Второго храма. Неясности, противоречия и пробелы в библейском повествовании не являются преградой для экзегета, но возможностью для поиска скрытого смысла, такой интерпретации библейского текста, которая могла бы стать примером для подражания и руководством к действию.

Поэтому не случайно, что Псевдо-Соломон намеренно опускает собственные имена из библейского повествования. Он не называет имена праотцев, позволяя читателю угадать их самостоятельно, следуя эстетике загадки и разгадки, пришедшей из античности, и получившей развитие в эллинистическую эпоху^[14]. По словам Дэвида Уинстона (D. Winson), Псевдо-Соломон «не пытается своими аллюзиями озадачить читателя, но, скорее, доставить читателю, знакомому с Библией, радость практически мгновенного узнавания описанных, но неназванных библейских персонажей» ^[15]. По мнению Питера Эннса, персонажи прошлого нужны Псевдо-Соломону не как исторические фигуры, а как примеры добродетели, парадигмы для настоящего, модели поведения для его читателей. Прошлое лишается историчности для того, чтобы его можно было более убедительно перенести в настоящее.

Он также обобщает индивидуальных персонажей, герои его повествования - это уже не Моисей и Аарон, соперничающие с Фараоном. История Исхода показана, как конфронтация двух групп - Израильтян и Египтян, которые впрочем, тоже лишены автором исторических черт и названы обобщенно - «святые» («святой народ») и «нечестивые» («грешные», «беззаконные», и даже просто - «те»).

При этом библейский текст интерпретирован положительным образом в отношении израильтян. Израильтяне у Псевдо-Соломона - это уже не народ, ропщущий против Бога и все время оборачивающийся назад, но праведные или мудрые - Псевдо- Соломон представляет примеры «абсолютной добродетели» там, где само библейское повествование дает «более тонкий и разнообразный нравственный портрет»^[16]. Он пишет персонажи в «черно-белой» перспективе, что характерно не только для книги Премудрости Соломона, но и для всего жанра литературы Премудрости (Wisdomliterature). Важно не столько то, каковы они были в реальности, но то, что они представляют сейчас для читателя, важен пример мудрого поведения. Питер Эннс утверждает, что «идеализация истории не уничтожает ее, но позволяет переносить ее в современность. Именно идеализированная история является наиболее подходящим фоном для видения той или иной современной исторической ситуации»¹'.

В интерпретации Исхода Псевдо-Соломон сопоставляет историю Исхода с историей Сотворения мира в 1 главе книги Бытия. Чудесное спасение Израильтян показано в книге Премудрости, как новое творение, а наказание Египтян в казнях и их гибель у Красного моря - как возвращение в состояние хаоса, лишение порядка - так море, в котором тонут египтяне, названо «бездной» (dpuaaoj) - аллюзия на Быт 1:1.

Бог, наказывая грешников или вознаграждая праведников, привлекает для этого элементы творения, причем одни и те же элементы творения служат различным целям: «Ибо тварь, служа Тебе, Творцу, устремляется к наказанию нечестивых и утихает для благодеяния верующим в Тебя (Прем 16: 24). Творение изменяет свои свойства для суда над грешниками (так, огонь «оказывал действие в воде», Прем 16:17), и для спасения праведников («снег и лед выдерживали огонь и не таяли», Прем 16:22).

В Исходе совершается новое творение, которое спасает Израильтян, и судит Египтян, в соответствии с Божьим повелением. В этом смысле интерпретация Исхода в книге Премудрости отражает положительное понимание истории, в соответствии с которым спасение уже происходит в истории, уже встроено в структуру этого мира. История - это сцена, на которой действует Господь, продолжающий совершать дела спасения праведников. Но автора интересует не сама история, не хроника событий, но урок Божественной справедливости, который можно извлечь из истории. История, как и весь физический мир, становится сценой Премудрости, которая действовала и в событии Исхода:

«Она освободила святой народ и непорочное семя от народа угнетавших его,

вошла в душу служителя Господня

и противостала страшным царям чудесами и знамениями. Она воздала святым награду за труды их, вела их путем дивным; и днем была им покровом, а ночью -- звездным светом. Она перевела их чрез Чермное море и провела их сквозь большую воду, а врагов их потопила и извергла их из глубины бездны» (Прем 10:15-21).

Книга Премудрости Соломона, по словам П. Эннса, - это «не комментарий к Писанию, а поиск Премудрости или вечного Божественного плана, на основании Священного Писания»^[17]. Основную тему книги Премудрости Соломона можно выразить словами «Премудрость избавляет». Но в книге неоднократно выражается мысль, что это избавление простирается и за пределы этой жизни (Прем 1:13-14; 2:21-3:9; 4:7-17; 5:15-23). Для праведного смерть - не окончание участия в Божественном плане, но она может быть лучшим исполнением этого плана. Более того, Псевдо-Соломон называет переход из этой жизни в будущую «исходом» (eXoSog; Прем 3:2; 7:6), в котором верные освобождаются не только от преследования, но и от тягостей и ограничений физического существования: «ибо тленное тело отягощает душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум» (Прем 9,15).

Имея в виду, что Псевдо-Соломон пишет свой текст для того, чтобы обнадежить иудейскую общину Александрии в период, когда люди, в нее входящие, сталкиваются с реальной угрозой смерти, мы можем понять, почему автор делает такой акцент на «исход» (с маленькой буквы) в первых главах книги, и выбирает историю Исхода ее основной темой. Таким образом, Исход Израиля, его переход из смерти в жизнь - «это первый исторический портрет того, что Премудрость совершает сейчас в жизнях этих преследуемых александрийских иудеев, их собственный переход из смерти в жизнь, их собственный Исход»^[18].

1. Вдовиченко А.В. Дискурс-текст-слово (статьи). М.: Изд-во Православного Свято-Тихоновского Богословского Института, 2002.
2. Borgen, P., "Philo of Alexandria" // Stone, M.E. (ed.), Jewish Writings of the Second Temple Period, Philadelphia: Fortress Press, 1984, pp. 234-35.
3. Cheon, Samuel, The Exodus Story in the Wisdom of Solomon: A Study in Biblical Interpretation. JSPSup^[19] 23. Sheffield: Sheffield Academic Press, 1997.
4. Enns, Peter, Exodus Retold: Ancient Exegesis of the Departure from Egypt in Wis 10:15-21 and 19:1-9.Atlanta: Scholars Press, 1997.
5. Fishbane, M., "From Scribalism to Rabbinism: Perspectives on the Emergence of Classical Judaism". // Gammie, J.G., Perdue, L.G. (eds.), The Sage in Israel and the Ancient Near East. Winona Lake, IN:Eisenbrauns, 1990, pp. 442-43.
6. Holladay, C.R., "Artapanus"// Fragments from Hellenistic Jewish Authors, v. 1, SBLTT^[20] 20, Pseudoepigrapha Series 10, Chico, CA, pp. 189-243.
7. Holladay, C.R., Artapanus, ABD, v. I, p. 461-63.
8. Horst, Pieter W., van der, "Ezekiel, the Tragedian", ABD, v. II, p.709.
9. Jacobson, H., The Exagoge of Ezekiel. Cambridge University Press, 1983.
10. Winston, David, "Wisdom of Solomon", ABD, v. 6, pp. 120-126.
11. Winston, D., The Wisdom of Solomon, AB 43, NY: Doubleday, 1979.

 

¹⁷Enns, P., Exodus Retold, p. 151.

 

^[1]Вдовиченко, «Иудейская и христианская литературные традиции», с. 27-28.

^[2]P. Borgen, "Philo of Alexandria", p. 235.

^[3]«О жизни Моисея» 1.4.- мой перевод с английского.

^[4]Вдовиченко , с. 29.

^[5]  до нашего времени дошли только фрагменты из драмы Exagoge, которые сохранились благодаря тому, что их цитировали Александр Полистор (в PeriIoudaion, написанном в сер. 1-го в. до н.э.) и Евсевий Кесарийский (заимствоваший их из труда Александра в своем PraeparatioEvagelica). Небольшие отрывки из драмы Exagogeприводятся в «Строматах» Климента Александрийского и у Евстафия Антиохийского.

^[6]  Дословных отрывков из произведения Артапана не сохранилось, но часть его в обобщении языческого автора Александра Полистора, дошла до нас благодаря Евсевию Кесарийскому. До Евсевия (ок. 250-340 н.э.), небольшой отрывок цитирует Климент Александрийский (ок. 150-215 н.э.). У Евсевия представлены три фрагмента из произведения Артапана, первые два из которых посвящены Аврааму и Иосифу, а третий - Моисею.

^[7]Holladay, C.R., Artapanus, ABD, I, p. 462.

^[8]  Артапан отождествляет Моисея с учителем Орфея - Музеем (Mousaeus). В греческой традиции Орфей считается не учеником, но учителем Музея. Орфей привез в Грецию культурные и религиозные верования из Египта. Т.о. Артапан претендует на то, что Моисей является источником еще и греческой культуры.

^[9]  Греческое название книги - SofiaZa1<B|m©voj, Sofia 2a1ram©vtoj, SofiaZo1w|i©voj, в то время как в древне-латинской версии (известной под названием Itala), книга называетсяLibersapientiae..

^[10]  Winston, David, "Wisdom of Solomon", ABD, v. 6, pp. 120-126.

^[11]ТакойдатировкипридерживаютсяУинстон(Winston), Коллинз(Collins), Никельсбург(Niskelsburg), Морган(Morgan), П. Эннс(Enns) иС. Чеон(S. Cheon).

^[12]Подробнее о жанре книги Премудрости см. Winston, David, "Wisdom of Solomon", ABD, v. 6, pp. 120-126.

^[13]Fishbane, M., "From Scribalism to Rabbinism: Perspectives on the Emergence of Classical Judaism". // Gammie, J.G., Perdue, L.G. (eds.), The Sage in Israel and the Ancient Near East. WinonaLake, IN:Eisenbrauns, 1990, pp. 442-43.

^[14]См. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М: Coda, 1997, с. 137 - о монодраме Ликофрона, с. 135 -156 - «Мир как загадка и разгадка».

^[15]  См. Winston, D., The Wisdom of Solomon, AB 43, NY: Doubleday, 1979, pp. 139-40.

^[16]Enns, P., Exodus Retold, p. 148

^[17]Enns, P., Exodus Retold,, p. 154.

^[18]Тамже, p. 147.

^[19]JSPSSup - Journal for the Study of the Pseudoepigrapha. Supplement Series.

^[20]Society of Biblical Literature Texts and Translations

Мы привычно называем Библию Священной Историей. Стандартные семинарские курсы так и называются: «Священная История Нового Завета, Ветхого Завета». Но читаем ли мы ее на практике как историю?

Прежде всего, мы ее чаще всего просто не читаем. Вот лишь небольшой пример: на Рождественских чтениях, самом представительном форуме Русской Православной Церкви, из года в год представляется немало докладов о самых разных предметах, но про Библию там говорят крайне мало и обычно в связи с чем-то другим. На Чтениях 2007 года библейской секции вообще не было, на Чтениях 2008 была секция о преподавании Библии в школе, где речь шла во многом просто о преподавании Православия в средней школе или о работе воскресных школ. В Московской Духовной Академии недавно открылась кафедра библеистики, но ее работа посвящена преимущественно изучению толкований Свв. Отцов, что исключительно хорошо и полезно, но это скорее патристика, чем библеистика.

Можно было бы подумать, что дела обстоят лучше у протестантов или католиков, но это тоже не так. Библию чаще пролистывают в поисках подходящих, давно известных цитат, но не читают ее как единое целое.                                                                        Как отмечает западный библеист Г.

Осборн^[1], в последнее время можно постоянно слышать о «кризисе библейского богословия». В самом деле, появляется все больше работ, носящих такие названия («Богословие Нового Завета», «Богословие Ветхого Завета»), но между ними не просто нет согласия - буквально каждая из них предлагает собственную схему.

Во многом причиной тому служит разнообразие библейских текстов, отсутствие неких универсальных схемы. Например, Павел подчеркивает, что человек спасается не делами, а верой (Ефес 2:8-9), а Иаков утверждает, что «вера без дел мертва» (Иак 2:14-16) - оба высказывания истинны, они не противоречат друг другу, но они явно подходят к вопросу о роли благих дел в спасении человека с разных сторон, и в самой Библии никакой третий текст не устанавливает определенного соотношения между ними. В то же время любая попытка создать «богословие Нового Завета» обязательно должна будет выбирать именно те отрывки и цитаты, которые созвучны догматике автора.

Канон Нового Завета у всех христиан (за исключением Эфиопской Церкви) один и тот же, различия в ветхозаветном каноне тоже касаются не самых важных книг. Но у разных христианских сообществ может быть свой «канон внутри канона», то есть собрание наиболее авторитетных текстов, которые кладутся в основу их вероучения. Упрощенно говоря, протестанты будут настаивать на оправдании верой и только верой, католики будут напоминать о значении добрых дел как признака веры - хотя ни одна из сторон не отвергнет другую цитату полностью.

Как формулирует это другой современный ученый, Д. Карсон^[2], «Новый Завет полон противоречий, он включает многие богословские точки зрения, которые не могут быть выстроены в единую систему, и разница здесь не только в словах, но и в понятиях, и состоит он из документов, написанных на протяжении такого длительного периода, что богословские положения боле ранних текстов оказались устаревшими в ходе дальнейшего развития». Эта фраза может показаться экстремистской, но, в самом деле, в одном и том же Евангелии мы встречаем Иоанна Крестителя, учеников до Воскресения и учеников после Воскресения - нельзя не признать, что их представление о том, кто такой Иисус, не вполне одинаково. Тем большую разницу мы увидим, если включим в этот ряд апостола Павла, особенно в начале и в конце его миссионерской деятельности.

Вообще, все живое достаточно неоднозначно и переменчиво. В одном и том же тексте Иоанн Креститель указывает на Иисуса как на Того, Кого возвещали пророки (Мф 3:3) - и через некоторое время обращает к Нему через учеников вопрос «Ты ли Тот, Который должен прийти» (Мф 11:3); апостол Петр обещает последовать за Христом до конца (Мф 26:33) - и в ту же ночь отрекается от Него (Мф 26:75). Абсолютно последовательными бывают машины, но не люди.

Более того, в одном и том же Евангелии от Иоанна Сам Христос говорит вещи, которые кажутся противоположными: «Я и Отец - одно» (10:30) и «Отец Мой более Меня» (14:28). Одно из этих выражений можно понять только через призму другого. Церковь подсказывает, что главное здесь: «Я и Отец - одно»; второе высказывание не отменяет первое, но говорит о добровольном подчинении Сына Отцу, о том, как Он умалился в воплощении. Есть, разумеется, и другая трактовка. В древности ариане, а в наши дни свидетели Иеговы настаивали, что Христос вовсе не был равен Богу, и что за основу надо брать высказывание «Отец мой более Меня». Эти внешние, формальные противоречия и создают пространство для интерпретации, создают напряжение, которое заставляет нас вчитываться в этот текст и размышлять о нем. В непротиворечивый катехизис не вчитаешься, его можно только освоить и отложить навсегда в сторону.

Осборн пишет: «слишком часто мы полагаем, что наше толкование и есть то, что сказано в Библии, не понимая при этом многих других факторов, которые определяют значение. В результате богословская схема строится на ожерелье цитат, в раввинистической манере нанизанных друг на друга, и они якобы "доказывают" справедливость тех или иных богословских формулировок. Но проблема в том, что оппонент приводит свой набор цитат (часто это совсем другие тексты, говорящие о том же предмете, при этом каждая сторона игнорирует цитаты другой стороны!), и оба спорщика разговаривают сами с собой, а не друг с другом»^[3].

Он далее приводит показательный пример: «один из моих студентов в семинарии несколько лет назад подошел к навещавшему нас ученому-кальвинисту (сам он принадлежал к умеренно арминианскому крылу) и спросил: "В чем основное различием между вашими взглядами и моими?" Профессор несколько театрально воскликнул: "Мои - библейские!" Но как мы проверим, чьи взгляды больше соответствуют Библии?»^[4]

Здесь, впрочем, уместно будет вспомнить опыт апостолов и евангелистов: они совершенно явно вырывали ветхозаветные цитаты из их первичного исторического контекста, в котором они находились, и использовали в совершенно другом смысле. Но если это позволено им, то почему не всем? Пока мы оставим этот вопрос без ответа и вернемся к нему в самом конце.

Православным, казалось бы, несвойственно так жонглировать цитатами, но им привычнее оказывается воспринимать Писание как копилку образов и сюжетов. Например, Великий канон Св. Андрея Критского, который читается в храмах каждый Великий Пост, чуть ли не в каждой новой фразе предлагает слушателю новый библейский образ или сюжет - но говорит он вовсе не о Библии, а о покаянном чувстве самого автора канона. То, что было историей, становится поводом для медитации. Это, разумеется, оправданный и освященный Преданием подход, но в определенном смысле он уводит еще дальше от прямого и непосредственного восприятия библейского текста, чем жонглирование цитатами.

В православном храме Писание постоянно читается за богослужением, но очень и очень отрывочно. Даже Нагорная проповедь в основном остается за пределами литургических чтений православной Церкви, что и говорить о менее центральных текстах! А домашнее чтение Писание у нас пока только входит в практику православного благочестия и принимается как самостоятельная ценность далеко, далеко не всеми.

Но если мы все же читаем Библию и размышляем над ней - читаем ли мы ее как Священную Историю? Библейский смысл слова «священное» - нечто, сделанное в этом мире, но отделенное от всего остального, посвященное Богу и являющее в мире Его святость. В этом отношении следует избегать искушения фундаментализма (Библия - упавший с неба текст) или, наоборот, секулярности (Библия - памятник древней культуры). Но в целом приходится признать, что, привычно говоря о богодухновенности Библии, мы сами не очень понимаем, что именно имеем под ней в виду, хотя есть твердое ощущение, что не все мы имеем в виду одно и то же.

Издавна существовало понимание богодухновенности как буквальной диктовки текста свыше: его можно найти и у Отцов Церкви, и у начинателей Реформации: «Святой Дух вдохновлял пророков и апостолов не только в том, что касается содержания и смысла Писания, или значения слов, так что они могли по своей собственной воле облекать и украшать эти мысли своим собственным стилем и словами, но Святой Дух действительно поддерживал, вдохновлял и диктовал самые слова, всякое и каждое выражение по отдельности»^[5]. Именно такая точка зрения была тогда принята и католиками на Тридентском соборе 1546 г.; но в 1870-м г. на I Ватиканском соборе определение о «диктовке Святого Духа» было заменено на «вдохновение Святого Духа».

Впрочем, к середине XX в. постепенно выработался уравновешенный взгляд на вопрос о природе богодухновенности. У католиков конституция II Ватиканского собора "DeiVerbum" (1965 г.) утверждает «безошибочность книг Писания в деле спасения», признавая в то же время человеческую ограниченность земных авторов библейских книг. С православной стороны можно привести характерное мнение конгресса православных богословов (Афины, 1936 г.): «Механически-буквальное понимание богодухновенности священных книг... не может быть защищено православными богословами, как уклоняющееся в своего рода "монофизитство", а должно быть исправлено в свете Халкидонского догмата о Богочеловечестве. Участие в написании Библии человеческого элемента с его ограниченностью объясняет особенности ветхозаветных книг как исторических источников, их ошибки, анахронизмы, которые могут быть исправлены внебиблейскими данными».

Это мнение вполне созвучно высказыванию баптиста из южных штатов США (традиционно именно они считаются опорой протестантской ортодоксии): «Писание не может быть понято правильно, если мы не примем во внимание его двойное авторство. Недостаточно будет сказать, что Писание - отчасти Слово Божие и отчасти человеческие слова. Следует утверждать, что Библия целиком и полностью - Слово Божие и человеческие слова (Деян 4:25). Было бы не вполне верно устанавливать прямые соответствия между Писанием и Иисусом Христом, но есть, тем не менее, явная аналогия. Как Иисус был зачат по таинственному действию Святого Духа (Лк 1:35), так и Писание появилось как результат Его вдохновения (2 Тим 3:16). И, как Иисус стал человеком, родившись от земной девушки, так и Писание пришло к нам на человеческом языке своих земных авторов. В результате Иисус - живое Слово Божье, Богочеловек, а Библия - записанное Слово Божье, божественно-человеческое Писание» ^[6].

Помимо фундаментализма, который под «священным текстом» понимает текст, сразу, в готовом виде, данный с неба и полностью вырванный из земной истории, существует, разумеется, и другая крайность - секулярный подход к Библии. Разумеется, всякий человек, в том числе и неверующий, может читать и изучать Библию. Но если при этом он будет старательно забывать, что этот текст создавался, сохранялся и передавался как священный, его подход просто не может быть адекватным. Сегодня становится модным заменять слово «библейский» на «сиро-палестинский», как будто Библия - лишь один из множества древних текстов, дошедших до нас из той эпохи и того региона, и никакого особого значения она сама по себе не имеет, а ученые всерьез обсуждают теории (например, «минимализм» в археологии), построенные на презумпции виновности библейского текста: если это описано в Библии, значит, в истории этого совершенно точно не было. Если бы с такими же минималистическими критериями подходили к древней истории вообще, от нее бы, по-видимому, просто ничего не осталось.

Но подробнее мы сейчас не будем на этом останавливаться, и поговорим лучше о последнем слове, поставленном в заглавии - в каком же смысле мы можем называть Библию историей мы, христиане? Кажется, мы слишком всерьез принимаем доводы Александрийской школы, в частности, Оригена^[7]: «И вообще, по апостольскому повелению, во всем нужно искать мудрость, в тайне сокровенную... Кто настолько глуп, чтобы подумать, будто Бог, по подобию человека-земледельца, насадил рай в Эдеме на востоке, и в нем сотворил дерево жизни, видимое и чувственное, чтобы вкушающий от плода его телесными зубами тем самым обновлял свою жизнь, а кушающий от плодов дерева (познания) добра и зла участвовал бы в добре и зле?... Знаменитую субботу, при точном понимании слов: "Сидите каждый в дому своем, никто же из вас да исходит от места своего в день седьмой" (Исх.16:29), невозможно соблюсти буквально, потому что никакое животное не может сидеть целый день, не трогаясь с места. Если мы перейдем к Евангелию и поищем здесь подобных,. когда говорится об ударе в правую щеку, то представляется в высшей степени невероятное дело, потому что всякий бьющий, если только он не страдает каким-нибудь природным недостатком, бьет правою рукою в левую щеку».

Ориген, правда, делает дальше очень важную оговорку: «Мы ясно должны сказать, что в некоторых повествованиях мы признаем историческую истину. Таковы, например, повествования о том, что Авраам был погребен в Хевроне в двойной пещере так же, как

Исаак и Иаков, и по одной жене каждого из них; что Сихем дан был в удел Иосифу, а Иерусалим есть столица Иудеи, где Соломон построил храм Божий, и многое другое». Кажется, со временем об оговорке Оригена многие его последователи как-то совсем забыли и стали воспринимать библейский текст в полном отрыве от исторической плоти, охотно уходя в дебри аллюзий и иносказаний. В то же время буквально все ранние толкователи, даже те из них (начиная с Филона), кто предпочитали аллегорические объяснения, настаивали, что в Библии есть и прямой исторический смысл, и что первичен именно он.

Но что же находим мы в Библии исторического?

Во-первых, это текст, говорящий об истории. В Писании есть множество самых разных текстов: и гимны, и законы, и послания, и речи - но все они вставлены в исторический контекст. Моисеев Закон - не просто свод правил, но то, что Бог даровал Своему народу после Исхода. Послания Павла тоже обращены к конкретным людям и общинам в их конкретной ситуации. И даже в псалмах, самой лирической книге Библии, мы постоянно встретим ссылки на те или иные события.

Зато систематического богословия в Библии практически нет - в ней приведены самые разные воззрения и утверждения, которых придерживались разные люди в разные исторические периоды. Сегодня среди богословов популярен такой жанр, как трактат по схеме «учение N (пророка, апостола, евангелиста) о таком-то предмете». Так и представляешь себе этого пророка или апостола профессором богословия, который читает своим студентам систематический курс лекций.... Строятся все трактаты примерно так: берется готовое церковное учение об этом предмете, а потом подбираются соответствующие цитаты. Классическим примером может служить недавно переизданный труд П.А. Юнгерова "Учение Ветхого Завета о бессмертии души и загробной жизни"^[8]. На самом деле совершенно невозможно найти в канонических книгах Ветхого Завета не то что сколь-нибудь связанного и целостного учения о бессмертии души (оно впервые появляется в 7-й главе 2 Маккавейской книги), но хотя бы даже ясно выраженного упоминания такого бессмертия.

Но Ветхий Завет дает нам другое: он показывает историю израильского народа, в том числе и историю его идей. Уже пророческие книги во многом переосмысливают и расширяют то, что было сказано в Пятикнижии. Точно так же и представление о смерти как о конечном пределе постепенно сменяется сначала робкой надеждой, а затем, в Новом Завете, и твердой уверенностью, что душа бессмертна и ее ждет встреча с Богом.

Наконец, если мы говорим, что Писание - это Священная История, мы тем самым подразумеваем, что это не просто стенографическая запись каких-то событий и речей, но осмысленная и соответствующим образом рассказанная история. А значит, рассказчик мог быть озабочен не столько фактической точностью того, о чем он повествует, сколько осмыслением своего материала: он может его отбирать, обобщать, перегруппировывать таким образом, чтобы лучше и полнее донести свою мысль до читателя. Кроме того, одна из его задач - сделать текст литературно изящным, эстетически привлекательным, что тоже многое определяет в его манере письма.

Итак, Библия - это текст, созидающийся и развивающийся в истории. Мы знаем, что на самом деле это не одна книга, но собрание книг, написанных разными людьми в разные времена по разным поводам и даже на разных языках. Более того, даже одна и та же книга не всегда была написана сразу. Вот как начинается книга пророка Осии (1:1): «Слово Господне, которое было к Осии, сыну Беериину, во дни Озии, Иоафама, Ахаза, Езекии, царей Иудейских, и во дни Иеровоама, сына Иоасова, царя Израильского». Итак, это собрание пророчеств, которые прозвучали по разным поводам в правление целых четырех царей! Вполне естественно, что в нее могли войти достаточно разные отрывки, вступающие друг с другом в сложные отношения.

Поэтому представления о разных авторах, к примеру, книги Исайи, ничуть не принижают авторитет этой книги, а, напротив, расширяют и углубляют наше понимание этого текста, как текста, разворачивающегося и действующего в истории.

В-третьих, это текст, порождающий историю. Речь может идти здесь о многом, но нас в данном случае интересует прежде всего история интерпретации. Если Библия остается Священным Писанием общины верующих, значит, каждое новое поколение заново приступает к этому тексту. Новый читатель будет обязательно опираться на толкования предшественников, но совершенно не обязательно он с ними полностью согласиться. Поэтому нет и не может быть никаких абсолютных, раз и навсегда, для всех заданных истолкований - хотя, разумеется, могут и должны быть разумные границы, выход за которые будет означать отказ от верности толкуемому тексту. А всякое толкование, всякий экзегетический метод принадлежит определенному этапу развития человеческой мысли.

В нашей современности мы, в свою очередь, тоже можем увидеть, как библейский текст изменяет окружающий мир - медленно, но верно. Сейчас все чаще говорится о том, как само появление библейского текста на том или ином языке меняет историю этого народа^[9]. Но мы, по сути, еще сами не осознали, как Библия на русском языке изменила историю нашего собственного русского народа. Что же касается других народов России, то здесь мне посчастливилось, пусть и в малой степени, соучаствовать в этом историческом творчестве - ведь Библия только переводится на эти языки, и я работаю в организации, которая непосредственно этим занимается (Институт перевода Библии).

В четвертых, Библия - это текст, придающий смысл нашей истории. Она перестает быть бессмысленным круговоротом событий, поглощающим людей, чтобы все повторялось вновь и вновь в колесе дурной бесконечности. С библейским учением о творении мира и новом творении история обретает свою отправную и конечную точку, обретает направление движения, а значит - смысл и оправдание. Не так давно президент Франции Н. Саркози^[10] назвал основной причиной бед африканских стран то, что африканцы до сих пор живут больше в природе, чем в истории. Был он прав в отношении Африки или нет, не мне судить, да и не о том сейчас речь. Но он, безусловно, верно заметил, что человек, живущий в плену природных циклов, не видящий отправной точки и цели своего развития, не может добиться покоя и благополучия, он неизбежно будет возвращаться к прежним бедам и проблемам.

Чтобы история могла нас привести к лучшей жизни, чем есть у нас сейчас, у этой истории должны быть цель и смысл. Эксперимент по внедрению альтернативного, марксистского объяснения истории в нашей стране можно считать неудачным, поэтому стоит задуматься над библейским объяснением, которое до сих пор в огромной степени определяет жизнь той части человечества, которая выросла на христианской и иудейской, то есть библейской почве, и ее «общечеловеческие ценности» которой восходят именно к Десяти Заповедям, хотя мы об этом части и забываем.

С обретением смысла истории связана и та самая свобода, с которой апостолы и евангелисты обращались с ветхозаветными цитатами, вырывая их из исторического контекста. Они не просто добавляли к своей аргументации слова и выражения, которые случайным образом оказывались подходящими, а смотрели на вектор исторического и духовного развития, стоявший за этими пророческими словами, и указывали точку, к которой был направлен этот вектор. Разумеется, не всякому толкователю Библии такое позволено.

В заключение мне хотелось бы рассказать одну небольшую историю, которую рассказали мне про мальчика 12-ти лет из семьи русских эмигрантов в Канаде. В школе он по собственной воле постоянно таскал с собой Библию, читая ее на всех переменках, а иногда и на уроках, и говорил, что Ветхий Завет намного интереснее любого исторического романа. Правда, читал он ее по-французски - пожалуй, полного русского

перевода, который можно было так читать, у нас пока просто нет. Но эта история, по крайней мере, доказывает: Библию можно читать как Священную Историю, и при этом с большим удовольствием.

 

^[1]Osborne G. R. The Hermeneutical Spiral: A Comprehensive Introduction to Biblical Interpretation. Downers Gove, 1991, p. 263 идалее.

^[2]Carson D.A., Woodbridge J.D., eds. Scripture and Truth. Grand Rapids, 1983.

^[3]Osborne, op.cit., p.288.

^[4]Osborne, op.cit., p. 310.

^[5]Quenstedt, Theologia didactopolemica, 1.72, 1685. Цит. по: Reid J.K.S. The Authority of Scripture. New York, 1957, p. 85.

^[6]Garrett D.A., Melick R.R. Jr, eds. Authority and Interpretation:A Baptist Perspective. GrandRapids, 1987, p.16.

^[7]О началах, 4.13-19.

^[8] Казань, 1882.

^[9] См., например: Хилл К. Английская Библия и революция XVII века. Москва, 1998.

^[10] На выступлении в Дакаре (Сенегал) 26 июля 2007 г.

Эти тезисы были подготовлены для моего выступления на ассамблее Совета по внешней и оборонной политике 9 апреля 2011. Однако мне показалось важным представить их также церковной аудитории, и я благодарен организаторам VII Библейских чтений памяти прот. Александра Меня за представленную возможность.

Что с нами происходит? Ответить на это вопрос возможно лишь в том случае, если мы ставим своей задачей представить образ происходящего, создать модель. В этом докладе я делаю попытку построить модель происходящего на основе отношения к советсткому/постсоветскому в современной светской и в особенности церковной культуре и обозначить связанные с этим опасности. Добавлю, что модель - это всегда упрощение, не реальная ситуация, но приближение к ней.

Я не ставлю своей задачей представить позицию Русской Православной Церкви по этим вопросам. Это скорее размышление о церковном контексте проблем современной русской культуры и русского национализма.

Культура: постсоветское versusрусское

Мы находимся в постимперском состоянии. Даже двадцать лет спустя мы не можем равнодушно говорить о распаде Советского Союза. Однако мы по-прежнему хотим называть наш мир русским. Мы хотим говорить о русском народе и русской культуре. Между тем, всё это уже давно советское или, точнее, постсоветское. И это не «замороженное» постсоветское двадцатилетной давности, а активно развивающееся. Я убежден, что мы используем неверные понятия для описания окружающей нас реальности.

Ценности постсоветской культуры весьма противоречивы, и не складываются в единую картину. Эти внутренние противоречия привели к тому, что мы утратили способность говорить о себе, о предках, друг о друге положительно, создавать убедительные и привлекательные образы. Во всяком созданном сегодня образе есть подвох - или что-то идеологические неприемлемое, или издевательское, или картонно- пластмассовое.

Ни в высокой культуре, ни в массовой нет положительного образа современной России. Мы сами себе не нравимся и друг друга не уважаем. Что уж тут претендовать на то, чтобы нравиться другим? И какая тут может быть модернизация?

Цельный образ настоящего отсуствует. Образ прошлого мифологизирован, в нем есть проявленное героическое, и табуированное трагическое. Нет и ясного образа нашего будущего.

В центре национальной системы ценностей и одновременно - со всеми плюсами и минусами - в центре новой национальной мифологии находится лишь одно событие - Великая Победа в Великой Отечественной войне. Эта победа воспринимается как единственное «священное» событие нашей истории ХХ века. Празднование Дня Победы сконструировано как религиозное действие, в котором участвует - или, по крайней мере, которому сочувствуют - большинство россиян.

Так формируется подобие гражданской религии со своими правилами и ритуалами. Тема победы настолько «свята», что говорить о ней можно только в тех рамках, которые усвоены массовым постсоветским сознанием¹.

Между тем, в основе этой гражданской религии лежат языческие ценности, смыслы и символы, лишь отчасти модернизированные коммунистической пропагандой.

Вечный огонь

Ритуальные формы этой религии, в частности, предполагают всеобщее поклонение огню. Давайте задумаемся: и руководители государства, и простые граждане приходят поклониться огню, который извергается из пятиконечной звезды, лежащей на земле.

[Всё, что в этом разделе будет сказано далее, обращено исключительно к христианам и тем, кто принимает христианские образы и символы. Полагаю, что людям нерелигиозным или безразлично относящимся к христианской символике, для правильного понимания текста необходимы значительно более пространные пояснения.]

Огонь - многозначный символ. В рамках христианской культуры следует различать огонь Богоявления (например, образ горящего и несгорающего куста - Неопалимой купины) и огонь суда и проклятия: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный» (Мф. 25, 41).

Однако огонь, выходящий из земли, всегда есть образ ада, геены огненной, гнева Божия...² В утреннем молитвенном правиле православные христиане молятся ко Пресвятой Богородице: «Избави мя огня вечнующаго, и червия же злаго, и тартара».³

В «Мыслях на каждый день года по церковным чтениям из слова Божия» святитель Феофан Затворник пишет:

«Долго спускал Господь Содому и Гоморре. Они же вместо вразумления спешили на верх нечестия, зато, когда не чаяли, поражены огнем, во образе вечного огня, ожидающего нечествующих. Не миновать и тебе этого огня, если пойдешь теми же путями. Приводи все это на память, сидя сам с собою, особенно в ночной тишине и темноте, и возгревая тем страх Божий, страшись греха, как бы в нем подкрадывался к тебе пламень огня вечнующего» ⁴

Однако сегодня отдельные православные священники, как, например, преподаватель Московской Духовной Академии иеромонах Тихон (Зимин), готовы оправдать практику поклонению вечному огню из пастырских соображений: «Мы должны с пониманием относиться к тому, что для многочисленных ветеранов и людей старшего поколения эти символы имеют ценность, мы должны щадить их чувства».⁵ Однако некоторые идут еще дальше и готовы признать, что вечный огонь - это гражданская святыняНа эту формулу следует обратить пристальное внимание. С христианской точки зрения соединение этих двух слов невозможно. Святость - это неотъемлемое качество Бога. Всё остальное свято лишь постольку, поскольку приближается к Нему. Поэтому употреблять понятие святости в светском, гражданском контексте невозможно. Но ситуация меняется, если идет формирование гражданской религии, которая требует парарелигиозной риторики и ритуала.

Этой риторикой уже вполне овладели высшие российские чиновники. Ярким проявлением такой постсоветской религиозности является высказывание Анатолия Лыскова, председателя Комитета Совета Федерации по правовым и судебным вопросам, представителя в СФ от администрации Липецкой области. «Как для православных святыми являются Рождество, Пасха, так для меня святой День Победы, - заявил Лысков.- Может быть, для кого-то это сравнение покажется и неправильным, но для меня это так [7]».

Что же происходит с культурой, в центре которой находится «День Победы»? На мой взгляд, у этой культуры формируются весьма опасные черты:

• сохранение и культивирование «образа врага»;

• тотальная героизация войны, превращение ее в лубок и забвение войны как трагедии;
• острое переживание ущемленной национальной гордости («Мы же победители, а теперь смотрите, как мы унижены»);
• примитивное (языческое) понимание патриотизма;
• оправдание победой всего, что случилось с Россией в ХХ веке, и прежде всего тоталитарного режима и лично Сталина.⁸

В последние годы обостряется конфликт между постсоветской гражданской религией и русской культурой, вдохновленной евангельским идеалом.

Для Русской Православной Церкви особую остроту приобретает вопрос о том, почему сегодня оказывается «недостаточно» традиционных форм поминовения павших - заупокойной литургии, панихиды, литии? С каких пор молитва в храме на 9 мая оказалась «ущербной» и непременно требующей «дополнения»? Почему возложение цветов к вечному огню приравнивается к молитве, хотя это всего лишь молчаливое возложение цветов? Не это ли яркое проявление секуляризации? Подчеркну особо: к памяти павших мои слова не относятся, только к тем странным формам, которые остались нам в наследство от советской эпохи.

Церковь и современная культура

Здесь мы подходим к очень важному вопросу: как Церковь относится к современной культуре и какое место в ней занимает?

Исследований никто не ведет, однако очевидно, что единого (соборного) ответа у Церкви нет. И вряд ли Русская Православная Церковь - большая Церковь - может сегодня сформировать единую позицию по вопросам, которые не являются сугубо церковными.

Во второй половине ХХ века в Церкви параллельно развивались несколько во многом самостоятельных субкультур, причем каждая из них - прямо или косвенно претендует на то, чтобы бы быть выразителем подлинно церковного опыта.

Первая церковная субкультура готова инкорпорировать элементы советской культуры, и делает это, утверждая, что советская культура более христианская по своему содержанию, чем современная массовая культура.

Это наиболее многочисленная группа. В нее входят практически все неофиты, в том числе и принявшие священные сан в последние 10-15 лет. В эту группу естественно входят и те православные, которые заявляют о своем членстве в коммунистической партии⁹ или прямо говорят о своих глубоких симпатиях к советскому прошлому.

Для этой группы характерно стремление к социальной и культурной самоизоляции, крайнее недоверие к любым формам «западного», оформленное целым рядом стойких мифов. Эти мифы, как правило, специфически церковные:

• угроза экуменизма, понимаемого буквально как подчинение Православной Церкви католикам или протестантам;
• угроза «неообновленчества», понимаемого как любое отступление от сложившихся в последние десятилетия богослужебных традиций;
• вера в старцев и шире - потребность в жестком, авторитарном стиле духовного руководства;
• крайняя степень недоверия к государству, ведущего «антинародную политику» и внедряющего средства тотального электронного контроля, СНИЛС, УЭК и ювенальную юстицию и т.п., причем всё это необходимо критиковать не с гражданских, а именно с богословских позиций.

Обобщая можно сказать, что это православие без традиции, то есть усвоенное без личного опыта общения, по книгам или суррогатным курсам.

Ее представители продолжают бороться с церковными проблемами ушедшей советской эпохи - экуменизмом и агентами КГБ внутри Церкви, но сегодня это уже не реальные проблемы, а фантомные боли.

В недрах этой группы формируется то, что поэт и публицист Ольга Седакова назвала церковной идеологией. Эта идеология «защищает своего адепта от встречи с реальностью и от встречи с Богом, предлагая ему иной, лучший мир, где все ясно и все правильно».¹⁰

Принять эту субкультуру за Православие очень просто, а разобраться, что это именно субкультура, а не само Православие, гораздо сложнее. Эта субкультура, очень цепкая, старается никого не отпускать. Те же, кто все-таки «вырастают из субкультурной церковности, расцениваются ею как гордецы, либералы, модернисты, «апостаты», разрушители церковных уставов и т.п.»¹¹

Вторая церковная субкультура сохраняет преемственность с церковным подпольем 1930-50-х годов, с прошедшими лагеря и тюрьмы священнослужителями дореволюционного воспитания. Эта группа сознательно и последовательно не принимает ничего советского. Однако делает это спокойно и неагрессивно, понимая, что многие годы могут уйти на преодоление советского даже внутри Церкви. Протоиерей Владимир Воробьев, ректор Свято-Тихоновского университета, говорит о недоверии внутри Церкви как о «тяжелом наследии советского прошлого».¹² При этом вторая субкультура открыта к современной высокой (не массовой) культуре.

Представители этой группы хорошо понимают универсальный характер восточно- христианской культуры, но знают, любят и ценят те формы культурной традиции, которые сложились в лоне русского Православия.

Эта церковная субкультура, в целом весьма немногочисленная, состоит из двух основных групп. Во-первых, это несколько десятков больших приходов преимущественно в Москве и Санкт-Петербурге. Как общины они достаточно замкнуты, но их миссионерская, образовательная и благотворительная деятельность известна очень широко.

Опорой этой группы являются священники, которым сейчас по 60-70 лет, и не ясно, как следующее поколение сможет сохранить эти умонастроения. Что сохранится? Что претерпит изменения? Ответов на эти вопросы сегодня нет.

Во-вторых, это приходы Зарубежной Церкви (преоимущественно в Европе, Северной Америке и Австралии), состоящие из потомков белой эмиграции. Их также становится всё меньше.

В церковное управление представители этой группы как правило не рекрутируются, поэтому их влияние в большинстве случаев можно почувствовать только на уровне личной коммуникации.

Наконец, третья церковная субкультура - как и положено в эпоху постмодерна - с одной стороны заявляет о своей связи с церковным катакомбами, по крайней мере, имитирует эту связь, но с другой стороны полностью воспроизводит советскую культурную матрицу. По сути эта группа сохранила стилистку советской пропаганды и лишь заменила ряд терминов и понятий: «Советский Союз» на «Святая Русь», «коммунистический» на «православный» и т. п.

Вербальное и шире - публичное - выражение этой группы нередко выглядит малоубедительно и даже карикатурно.

Вот, например, священник Александр Шумский комментирует землетрясение в Японии на портале «Русская народная линия»:

«Практически все русские люди, в один голос, не сговариваясь, утверждают, что страшный природный катаклизм в Японии есть возмездие этой стране за оскорбление нашего Отечества. После посещения Курильских островов российским Президентом в Японии топтали его портреты, сжигали и рвали российский флаг. Флаг любой страны есть её главный символ. Разрывание и сжигание флага означает символическое уничтожение страны. За символическими действиями, как правило, следуют практические, Япония к ним, очевидно, готовилась. Вот и вернул ей Господь бумерангом то, что причитается за ошибочные символические действия и намерения».¹³

Из этих слов вырастает образ жестокого и беспощадного жреца некой национальной веры, который готов проклясть всё, что покушается на постсоветскую гражданскую религию.

Очевидно, что третья группа - это носители полусектантского сознания внутри Церкви. Именно из них рекрутируются различные «затворники» типа «пензенских сидельцев» и большинство активистов так называемых «православных пикетов».

Национализм

В последние три-пять лет в Церкви растет внутреннее напряжение между формой (именем) и содержанием. Дело в том, что последние 70 лет Церковь в России называется

Русской Православной (до октябрьского переворота - Российской Греко-Кафолической), и сегодня великороссы претендуют на то, чтобы по своей национальной идентичности Церковь была русской в узком смысле слова.

Однако в составе Русской Православной Церкви находятся автономные, в большей или меньшей степени самоуправляемые Церкви Украины, Белоруссии, Молдовы и Прибалтики. Если русский национализм станет основой культурной политики Московского Патриархата, то он неминуемо займется подавлением других национальных/местных традиций. Однако желаемой националистами унификации не будет. Результат будет противоположным - отделение тех общин, которые придерживаются своих национальных традиций.

В конечном итоге это может может привести к дезинтеграции Московского Патриархата и существенному сокращению его канонической территории. Таким образом, русский национализм следует назвать одной из серьезнейших угроз для Церкви.

И надо сказать, что Патриарх Кирилл занял очень четкую, даже жесткую позицию:

«Нужно создать невыносимые условия для деятельности любых радикальных

групп как среди этнических меньшинств, находящихся в диаспоре, так и среди

коренного большинства»¹⁴.

В заявление Патриарха после беспорядков на Манежной площади не было ни слова, ни намека на поддержку или симпатию к русским националистам. И это вызвало недоумение, которое было грубо озвучено Константином Кинчевым, лидером рок-группы «Алиса», на встрече с православной молодежью:

«Мне бы хотелось, чтобы Русская Православная Церковь, а точнее, наш Патриарх

Кирилл не боялся слова «русский» и обращался к нам «русские братья и сестры».

Меня расстроила речь Патриарха после событий на Манежке».¹⁵

Два года назад Патриарх Кирилл впервые заявил о «Русском мире». Формирование концепции не случайно - это попытка преодолеть реальную угрозу радикализации русских националистов внутри Церкви. Концепция «Русского мира» должна привести с одной стороны к локализации русского национализма, с другой - к представлению русской культуры как универсальной христианской культуры славянских народов, а русского языка как языка международного общения.

Как и на чем строить будущее?

Вопрос не в программах и не в финансировании. Первая и главная перемена, которая должна произойти - это преодоление декларативного характера системы ценностей. Мы уже привыкли, что разговор о ценностях ни к чему не обязывает. Можно запросто сказать одно, а сделать прямо противоположное. Никто не осудит, на репутации это не скажется.

И это тоже важная и очень удобная часть постсоветской религии. Я сам выбираю, какие нравственные нормы и принципы соблюдать сегодня или завтра.

Преодолеть такое раздвоение сознания можно только совершив нравственное усилие. Однако какова мотивация? Зачем это усилие совершать? И здесь ключевым становится образ будущего. Каким мы его видим для народа? Для страны? Для своей семьи? Взаимное отчуждение государства и общества не дает возможности найти общий ответ.

Подвох в том, что здесь постсоветская гражданская религия уже не поможет. Она «работает» только тогда, когда общество и государство целиком обращены к прошлому. Образ будщего в этой системе координат сформировать невозможно - он уже потерпел крах на рубеже 1980-90-х годов.

Да, и Православие в России сегодня тоже во многом обращено в прошлое, но оно имеет эсхатологическое видение, может говорить о месте народа в истории, переосмыслять прошлое, давать ценностные ориентиры. Но без «встречных» нравственных усилий Церкви и общества всё это останется только возможностью.

Реалистично смотрится и другой сценарий: отказ от любых нравственных усилий, отказ от формирования культуры будущего. И надо сказать, что этот сценарий пока более вероятен.

Вопрос в том, кто и какие усилия готов приложить для решения этой задачи. Если внтури страны не будет сформирована реальная культурная политика, она будет задана извне. В условиях глобального общества это не так сложно.

1 Поэтому приветствуются фильмы типа «Мы из будущего» и не приветствуются фильмы типа «Рио-Рита» - о поражении поколения победителей.

2             Подробнее об этом см. Сологуб Валентина. Вечный огонь. // http ://www.kadashi .ru/mb/ 2/vechogon. html

3    Утреннее молитвенное правило. Молитва седьмая ко Пресвятой Богородице. Русский перевод: «Избавь меня от огня вечного, злого червя и преисподней».

4   Феофан Затворник, святитель. Мысляи на каждыи день года по церковным чтениям из слова Божия. // Цит. по: http://ni-ka.com.ua/index.php?Lev=everyday

5                Религия и день Победы - мнения священнослужителей. // http://www.regions.ru/news/2356542/

6    Священник Евгений Смирнов: «Что касается Вечного огня - это символ светский, но Церковь относится к нему как к гражданской святыне. Ведь он учреждён не в честь какого-то отдельного правителя, или какой-то идеологии, а в память о воинах, отдавших жизнь за правое дело». // http://skatinfo.ru/also/also_166.html- 5 октября 2010.

7    Не надо учить русских, как праздновать день Победы (мнения парламентариев). // http://www.regions.ru/news/2356401/

8   Рой Медведев: «Вижу, что в стране растет выпуск тенденциозной, псевдоисторической литературы, в том числе книг, восхваляющих Сталина и сталинизм. Никакие критерии научного качества при этом не выдерживаются. Идет прямая пропаганда сталинизма, полное отрицание того, что Сталин совершал какие-то преступления». // Рой Медведев. В сталинской редакции. // Московские новости, 15 апреля 2011 // http://www.mn.ru/society/20110415/301062130.html

9  Представители КПРФ утверждают, что таких около 30 процентов.

10  Ольга Седакова. Субкультура или идеология? // http://religo.ru/columns/14179

11  Петр (Мещениров), игумен. В защиту расцерковления // http://religo.ru/columns/13874

12       Владимир Воробьев, прот. Быть талантливыми, умными, самостоятельными и трудиться для Церкви // http://e-vestnik.ru/church/prot._vladimir_vorobev_3103/

13                   Свящ. Александр Шумский. Конец «японского чуда» // http://ruskline.ru/news_rl/2011/03/14/konec_yaponskogo_chuda/

14     Заявление Святейшего Патриарха Кирилла в связи с беспорядками на Манежной площади // http://www.patriarchia.ru/db/text/1341558.html

15  Костю Кинчева расстроил патриарх Кирилл. // http://kp.ru/daily/25661/823958/

 

⁶Представления о полноценном посмертном существовании в телесном или бестелесном виде практически не встречаются в иудаизме вплоть до эллинистического времени (прим. 334 г. до н.э.). Идея воскресения получает свое развитие в период Маккавеев, по-видимому, как ответ на гонения и мученичество, однако, внутренний импульс к развитию представлений о жизни после смерти в иудаизме могла дать и древняя библейская вера во всемогущество Божье, Его справедливость и любовь, достичь которых можно в полноте только после смерти. Бокем видит в развитии верований в загробное существование рефлексию на ветхозаветную веру в Божью верность и справедливость (Пс 49:15; 73:24): Бог верен в Своей любви к Израилю и потому оправдывает праведника. Однако, другие ученые, например, Алан Сигал, видят причины возникновения веры в воскресение именно в реакции на гонения праведников.

¹⁹        «Когда услышат Илия и Енох, что бесстыдный явился в местах святых, они сойдут и сразятся с ним, говоря ему: "(И) ты не стыдишься, что ты чужд (всему)? Ты стал врагом небесным и (врагом) тем,

²³         Bauckham, 'TheMartyrdomofEnochandElijah, 457-458.

²⁴         J. Jeremias,TDNT2 [1964], 939-941.

³¹                 Ср. ανηρ προφήτης δυνατός εν εργω και λόγωв Лк 24:19 и ένεργοΰσιν α! δυνάμεις εν αυτωв Мк 6:14. δυνατός έν εργω καΐ λόγωсходно с описание Моисея в Деян 7:22.

³³Ср.προφήτης ώς εΐς των προφητών(«пророк как один из пророков»). В западном типе текста Марка словаπροφήτης ώςпропущены, что можно рассматривать как прямую ассоциацию Иисуса с одним из древних пророков, а не схожесть с ними (см. O. Cullmann, The Christology of the New Testament

I. Текстология.

Кратко перечислим текстологические особенности отрывка.

II. Редакция.

Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. ... С. 144.

⁶Подосинов А.В. Указ. Соч.

²⁶  К этой теме мы вернемся ниже.

²⁹  Pyr. 1652-1653.

³⁸  PMIII, p. 145-157.

³⁹  См.: Зубов А.Б. Цит. соч. С. 180; Три аспекта Великой богини прослеживаются в европейском фольклоре, где Богиня оказывается и супругой, и убийцей своего сына (см.: ГрейвсР. Белая богиня. Историческая грамматика поэтической мифологии. Екатеринбург, У-Фактория, 2007. Глава 22. http://www.drui.ru/content/view/202/39/).

⁴¹  Символика брачного соединения Неба и Земли отчетливо прочитывается в памятниках минойского Крита. В Диктейской пещере - древнем минойском святилище, обнаружено огромное количество двулезвийных топоров - образов минойского Зевса, воткнутых в щели сталактитовых столбов, служивших образами Великой богини (Матери-Земли) (топор, как и бык, символизирует Мощь Небес, нисходящую на Землю, и часто изображается между бычьими рогами). Комбинация топора и колонны может интерпретироваться как символ брачного соединения Неба и Земли - центрального момента «пещерных» священнодействий минойцев (см.:Evans A.J.MycenaenTreeandPillarCultandItsMediterraneanRelations// TheJournalofHellenicStudies. 1901. Vol. 21. P. 100-111).

⁵⁷         См.: Руг. 1255c-1256d; 1280-1281.

⁷⁴  Ср. древнеегипетский обычай сопровождения имени каждого умершего именем Осириса (Осирис имярек). Каждый умерший - Осирис, т.е. соединитель божественного и человеческого, победитель смерти.

⁸⁶  KellerM.L. The Eleusinian Mysteries of Demeter and Persephone: Fertility, Sexuality, and Rebirth // Journal of Feminist Studies in Religion. 1988. Vol. 4. No. 1. P. 32.

¹⁰⁴  АфанасьеваВ.К.Гильгамеш... С. 94.

¹²⁰  Ригведа 5.1.7.

¹²¹  Ригведа 1.27.1.

¹²²  ЭлиадеМ. Шаманизм. Архаические техники экстаза. К.: София, 1998. С. 348

¹²⁶         Элиаде М. Цит. соч. С. 347.

¹³⁰       Календарное время ухода Инанны в Подземный мир (см.: Емельянов В.В. Ниппурский календарь и ранняя история Зодиака. СПб., 1999. С. 98).

¹³⁷          Элиаде М. Тайные общества и обряды инициации и посвящения. София: Гелиос, 2002. С. 12-13 (цит. по: Афанасьева В.К. Орел и змея. С. 304).

¹⁴²       Там же. С. 308-309.

¹⁵³       Табл. XII, 203-204.

Ольга Астапова

Как отмечают исследователи, Быт. 22 входит в состав «исторического произведения эпохи плена», сложившегося в результате глубокого осмысления причин происшедшей катастрофы и раздумий о возможных перспективах[1]. Основной вопрос, который ставится авторами библейских текстов этого времени: в чем суть отступничества Израиля от Яхве - его «первогреха»? Для чего избран Израиль? Что составляет фокус исповедуемой потомками Авраама религии, в отступлении от которой обвиняют их пророки? В связи с этим кругом вопросов и происходит в Быт. 22 обращение к истокам истории Израиля - к праотцу Аврааму.

В научной литературе жертвоприношение Авраама традиционно соотносится с ханаанейской практикой детских жертвоприношений. Согласно наиболее распространенной точке зрения, смысл данного фрагмента - в отмене детских жертвоприношений и замещении их животными^[2]. Ряд исследователей относят практику детских жертвоприношений к числу культов, легитимных в додевтерономическом яхвизме, но запрещенных реформой Иосии^[3]. Своего рода обоснованием этого запрета и должна была служить Акеда.

Другой взгляд на Акеду, присутствующий в литературе, относится к этическому аспекту данного предания. Может ли повеление о человеческом жертвоприношении исходить от Яхве? Может ли Бог нарушить нравственный закон, гарантом которого Он Сам выступает? «Существуют определенные случаи, - писал знаменитый немецкий философ И. Кант, - в которых человек может быть убежден, что голос, который он услышал, не может быть голосом Божиим; если этот голос повелевает ему сделать то, что противоречит закону морали, даже если данный феномен представляется ему необычайно великим и превосходящим все природные явления, он должен счесть его обманом»^[4]. Именно это имело место в истории с жертвоприношением Исаака. «Примером тому может служить предание о жертвоприношении Авраама: Авраам, по повелению Божию, намерен убить собственного сына... Авраам должен был бы сказать этому предположительно божественному голосу: совершенно ясно, что я не убью моего возлюбленного сына; но я не уверен в том, что ты, явившийся мне - Бог, даже если бы голос прогремел с небес»^[5].

«Этический урок» извлекает из Акеды, хотя и в ином, нежели И. Кант, смысле, современный американский ученый О. Боэм^[6]. Смысл финикийской практики детских жертвоприношений этот исследователь, следуя античным авторам, видит в спасении города или народа: правитель в случае опасности, угрожающей народу, приносил в жертву своего сына, дабы умилостивить богов (ср.: 4 Цар. 3:27). Смертью сына правителя спасался народ и город. В случае же Израиля все происходит ровно наоборот: если бы Исаак был принесен в жертву, не было бы израильского народа. В первоначальном предании, по мнению О. Боэма, жизнь Исаака сохранена не благодаря вмешательству Ангела, но благодаря непослушанию Авраама божественному повелению. О. Боэм отмечает при этом, что существенным отличием библейского рассказа от ближневосточных преданий является инициатива Яхве, повелевшего Аврааму принести в жертву единственного сына. Однако Авраам занимает твердую «этическую позицию», от которой зависело существование израильского народа. Финикийские правители спасали свой народ жертвоприношением сына, Авраам тоже спас будущий народ, но отказавшись от такого жертвоприношения.

Однако смысл Акеды едва ли может быть сведен к изменению в ритуальной сфере или к нравственной проблематике, он лежит много глубже - там, где коренятся сами основания ветхозаветной этики и культа. В данной статье будет предпринята попытка показать на основе историко-религиозного материала, что рассказ о жертвоприношении Исаака явился результатом рефлексии библейских авторов над призванием Израиля и спецификой его религиозного пути сравнительно с прочими народами. Событие, происшедшее на горе Мориа, положило начало выделению израильской религии из комплекса ближневосточных религий. То обстоятельство, что библейские авторы возводят это событие к Аврааму, свидетельствует о том, что они воспринимали его как краеугольный камень яхвизма.

Практика человеческих жертвоприношений была достаточно широко распространена в пуническом мире, хотя из самого Ханаана II-Iтыс. до н.э. мы практически не имеем подтверждающих эту практику археологических данных (к таким данным можно отнести лишь обнаруженную в 1993 г. в юго-восточной Турции базальтовую стелу VIII века до н.э. с надписью на финикийском языке^[7]). Косвенным свидетельством наличия детских жертвоприношений в Финикии может служить чрезвычайная их популярность в финикийских колониях, прежде всего - в Карфагене, где сохранились и вотивные стелы с изображениями и надписями, устанавливаемые на месте погребения (самые ранние датируются VII-VIвв. до н.э.), и тофеты (места, где совершались жертвоприношения, содержащие останки жертв - детей в возрасте одного- двух лет). Согласно археологическим данным, в финикийских колониях (Карфаген, Сардиния, Сицилия) человеческие жертвы приносились регулярно, а не только в чрезвычайных обстоятельствах^[8]. Если бы жертвоприношения были связаны с какими-либо катастрофическими моментами, они носили бы неравномерный характер - в одно время были бы массовыми, в другое не фиксировались бы вовсе.

В Библии о детских жертвоприношениях говорится, как правило, как о жертвах Молоху (в масоретском тексте - Молек; в Септуагинте - Молох), приносимых израильтянами по образу ханаанеев. Они описываются как «передача», «отдавание» (^Л!) своего семени (УЧТ), своего первенца или своих сыновей и дочерей Молоху (Лев. 18:21; 20:2-4; 3 Цар. 11:7; 4 Цар. 23:10; Иер. 32:35; Амос 5:26), в ряде случаев указывается и способ этого «отдавания», осуществлявшегося посредством «проведения» жертвы через огонь (4) (ШЗ ЧЛУП Цар. 23:10)^[9]. Именно эти культы стали, согласно Библии, главной причиной ненависти Яхве к ханаанеям, которых «свергла земля» по причине их гнусных обычаев^[10]. Воспроизведение израильтянами подобных культовых практик неизбежно должно было привести к отвержению Израиля Яхве: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего» (Втор. 18:9-12).

Как показано в исследовании Г. Хайдера, специально посвященном «культу Молоха»^[11], данный культ в Сиро-Палестинском регионе имел отношение к сфере заупокойных верований - его объектом был царь (mlk) мира мертвых, известный в различных религиозных традициях как умирающий и воскресающий бог. С этим божеством, чей «архетип» уходит в глубины доистории, сопряжена идея нисхождения в мир мертвых и выхода из него, т.е. идея превращения смерти в жизнь (или, иными словами, идея жизни, обретаемой через смерть, и смерти, становящейся переходом в жизнь). При этом циклическая повторяемость выхода этого бога из мира мертвых является лишь способом актуализации в историческом времени принципиально «вневременного» мифологического события (как Страстная Седмица и Пасха у христиан представляют собой циклическую актуализацию раз совершившегося в истории события). Поэтому, на мой взгляд, уместнее говорить об этом божестве как об «умершем и воскресшем».

Умершими и воскресшими богами в Ханаане считались Баал (именуемый также Баалшамемом - «владыкой небес»), отождествлявшийся с Ададом^[12], Эшмун (в Сидоне), Адонис (в Библе), Мелькарт^[13](Mlkqrt- «царь града») в Тире, Сарепте, Аскалоне; в Карфагене он известен как Баал-Мелькарт). Библейский Молох мог быть вариантом имени Мелькарта, владыки мира мертвых^[14]. Карфагенские вотивные стелы, сопровождавшие погребения принесенных в жертву детей, содержали посвятительные надписи Баалу- Аммону и его супруге Танит (тирский «эквивалент» этой пары - Мелькарт-Астарта)^[15]. Божеством, чье имя соотнесимо с библейским Молохом, мог быть эблаитский и аморейский Малик^[16], отождествлявшийся с аккадским владыкой мира мертвых Нергалом. Божество по имени Mlkизвестно и в Угарите. Здесь оно могло отождествляться с Рапаитом (от корня - «исцелять»), царем вечным (Rpumlklm), владыкой подземного мира, имеющим власть «исцеления» мертвых^[17]'.

Умерший и воскресший бог в различных религиозных традициях так или иначе связан с неподвластным смерти Богом-жизнедателем, являясь часто Его «сыном»^[18], но при этом он земнородный, смертный. На это божество, являющее собой воплощение божественной жизни в смертном, возлагались надежды адептов его культа на бессмертие через приобщение его бого-человеческой сущности. Проходящее через смерть по причине соединенности со смертным божественное открывает смертному путь из смерти в бессмертную жизнь. Именно по причине обретения им власти над смертью умерший и воскресший бог, владыка жизни неразрушаемой, и почитался в различных традициях, как отмечалось выше, царем мира мертвых (Осирис, Таммуз, Мардук-Нергал, Дионис, ведийский Яма)^[19].

Культ умершего и воскресшего бога обнаруживает типологическое сходство в различных культурах (в Месопотамии, Ханаане, Греции, М.Азии). Практически повсеместно он включал в себя различные варианты заместительной жертвы - жертвы, заменяющей самого жертвователя, приносимой с целью соединения последнего с божеством, «трансцендирования» человека, умирающего в человеческом^[20] и рождающегося в бого-человеческом статусе, свойственном умершему и воскресшему богу, или, говоря в греческих терминах - с целью замещения жизниbios(жизни конечной, смертной), на жизньzoe(жизнь вечную, не подпускающую к себе смерть)^[21]. В Месопотамии жертвователь, желая обретения сколь возможно полного тождества с божеством, выходящим из царства смерти (Думузи-Таммузом), приносил в жертву его символический субститут - ягненка или козленка, символизировавшего и умершего и воскресшего бога, и самого жертвователя, которого, собственно, и замещало животное. В ребенке, плоти от плоти жертвователя, это тождество должно было бы реализовываться всего полнее, а, стало быть, такая жертва мыслилась наиболее сильным, предельным вариантом заместительной жертвы^[22]. Впрочем, такая практика неизвестна ни в Месопотамии, ни в Эбле, ни в Мари, ни в Угарите^[23].

К другому варианту заместительной жертвы можно отнести жертву по принципу «часть за целое». Такими жертвами были обрезание у рапаитов (в Библии -рефаимов, см.

ниже), самокастрация жрецов Атаргатиды (Астарты) в сирийском Иераполе, бичевание или скарификация миста во время Малых мистерий в Аграх, ритуальное бритье головы, совершавшееся, согласно Лукиану^[24], в культе Адониса. Множество ритуальных бритв найдено в пунических могилах^[25]. Одним из вариантов заместительной жертвы были в ряде случаев и стелы с изображением детского жертвоприношения. 11 подобных стел, но без человеческих останков, найдены при раскопках храма Эшмуна в Сидоне^[26]. Анализ содержания погребальных урн Карфагена и Сусса показывает, что человеческие жертвоприношения могли заменяться животными, однако с течением времени в пуническом мире прослеживается тенденция уменьшения процента животных жертвоприношений и увеличения человеческих (своего пика эта практика достигает к IV- III вв. до н.э.)^[27], что служит указанием на стремление к усилению действенности данного культа.

Что касается практики проведения жертвы через огонь, то в ее основе, вероятно, лежит идея, на которую проливает свет сюжет из Гомерова гимна Деметре. Богиня, дабы превратить человека в бога и даровать ему, тем самым, бессмертие, помещала Демофонта, сына Келея и Метаниры, в огонь (Гимн Деметре, 237-241). Этой же цели служил известный с палеолита обычай проведения через огонь умерших. С эпохи неолита умершие уподоблялись зерну, прошедшему через огонь, возносящий помещенную в него «жертву» с земли на небо, в божественный мир. В Месопотамии 28 числа месяца Du'uzuна восходе солнца культовый образ умершего и воскресшего бога Думузи посыпали прожаренным на раскаленных камнях зерном и погружали в пиво. Это действие должно было способствовать восхождению Думузи в вышние обители^[28]. Этот же смысл, вероятно, вкладывали в свои действия и обитатели раннединастического Ура, подвергая обжигу черепа некоторых умерших, погребенных в Урском некрополе. Новое рождение миста как Зевсова сына (=Диониса), рождение в бессмертие, совершалось в огне в Элевсинских мистериях.

В Ханаане детские жертвоприношения могли быть связаны с культом рапаитов. По крайней мере, долина сыновей Гинномовых, где, согласно Библии, располагались тофеты, находилась на краю долины Рапаитов^[29]. Представление о рапаитах, судя по угаритским текстам, было двояким.

Во-первых, это так называемые «обитатели загробного мира»^[30], точнее - исцеленные от смерти умершие, предки, обретшие божественный статус (ср. египетское употребление nTr(бог) по отношению к воскресшим умершим)^[31] - подданные Рапаита, Царя вечного. «Тогда он исцелит вас, пастырь дарует вам жизнь», - гласит обращенный, по-видимому, к рапаитам сильно поврежденный текст, повествующий о деянии Баала по возвращении из царства Муту (KTU1.21, II: 5-6)^[32].

Во-вторых, это «рапаиты земные», образовывавшие культовое сообщество(HBr) (KTU1.108, 5), члены которого участвовали в ритуальных трапезах и подвергались обрезанию (KTU 1.108, 23; 25), а, возможно, приносили и другие заместительные жертвы, что позволяло им, подобно участникам греческих мистерий, приблизиться к сообществу богов уже при жизни^[33]. В Библии рапаиты рассматриваются как одна из народностей, населявших древнюю Палестину (Быт. 15:19-21), что свидетельствует об отнюдь не маргинальном характере этого сообщества. Как существа полубожественные, рапаиты вызывали священный трепет у израильтян домонархической эпохи, характеризовавших их как «людей высокорослых», «исполинского рода», в глазах которых израильтяне были, «как саранча» (Чис. 13:33-34).

Таким образом, стремление к предельно полной жертве, полному само­жертвоприношению, целью которого являлось участие в неподверженной разрушению божественной жизни, обретение иного, сравнительно с прочими людьми, онтологического статуса ради достижения бессмертия и породило идею человеческой жертвы в культе умершего и воскресшего бога, широко практиковавшегося в доизраильском Ханаане. Детское жертвоприношение было избрано здесь как наиболее действенный вариант заместительной жертвы.

В связи с этим необходимо отметить, что, по распространенной в научной литературе точке зрения, библейские «жертвы Молоху» следует понимать не как жертвы, посвященные одному из языческих богов, но как термин для обозначения определенного типа жертвоприношений, распространенных в сиро-палестинском регионе - так называемых m/k-жертвоприношений, адресуемых божественному Царю (исходно - царю мира мертвых, о чем речь шла выше), т.е. как обозначение собственно заместительной жертвы. В этом случае запрет таких жертвоприношений трактуется не только как запрет поклонения «иному» (т.е. не Яхве) богу, но и как запрет перенесения на Яхве способа почитания богов соседними народами^[34].

Как отмечает Г. Хайдер, в Библии содержатся ясные указания на то, что израильтяне часто (если не всегда) следовали культовым практикам ханаанеев, в том числе детским жертвоприношениям, под эгидой культа Яхве^[35]. Свидетельством тому может служить рассказ об удалении Иосией из Храма Господня всех вещей, сделанных для Ваала и Астарты и всего воинства небесного (4 Цар. 23:4-12). В 4 Цар. 21:4-5 говорится о царе Манассии, который соорудил жертвенники в доме Господнем и во дворах дома Господня. На искоренение такой практики и была направлена девтерономическая реформа.

Итак, в контексте сиро-палестинской религиозной традиции, божественное повеление, обращенное к Аврааму, могло иметь в виду принесение им полной, предельной жертвы, что для ханаанев означало приношение в жертву сына. Однако для Авраама вопрос о жертве остается открытым («Где же агнец для всесожжения? - Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой»). Этот же вопрос выдвигается на первый план в эпоху Плена: какую жертву «усмотрел» Яхве для Своего народа? Для какого жертвоприношения этот народ был избран? Именно отказ народа принести усмотренную Яхве жертву или, иными словами, отказ от той формы отношений народа с Богом, которая составляла специфику яхвизма, привел Израиль к катастрофе.

Предположение о замене детской жертвы на животную как основном смысле Акеды несостоятельно, на мой взгляд, по нескольким причинам.

Во-первых, такая замена, как отмечалось выше, была хорошо известна в пуническом мире и не могла восприниматься как некое новое Откровение, в то время как Акеда содержит явные указания на чрезвычайный характер происшедшего на горе Мориа. Бог искушает, испытывает (ПО!) Авраама: «И было, после сих происшествий Бог (Элохим) искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я». Судя по контексту употребления этого слова в Библии^[36], речь идет о некой неординарной ситуации, в которой «испытуемый» ставится перед экзистенциальным выбором - выбором, по сути, между жизнью и смертью. Три дня пути к месту жертвоприношения интерпретируются комментаторами как период приготовления к чему-то чрезвычайно важному (ср.: Исх. 3:18; 5:3)^[37]. Авраам, пишет Э. Ценгер, «в продолжение мучительного пути к месту жертвоприношения не перестает надеяться на «усматривающего» Бога^[38]. Суть «испытания» Авраама состояла в том, чтобы услышать, какую именно жертву усмотрел для него Бог.

Во-вторых, основной смысл девтерономической реформы и проповеди пророков, которым более-менее современен библейский рассказ о жертвоприношении Авраама, состоял в запрещении для Израиля богопочитания по образу соседних народов. Детские жертвы - лишь предельная форма этого богопочитания, и, применительно к Израилю, речь должна идти не о его смягчении, но о принципиальном его изменении, ведь все, что связано с культом, относилось к наследию добиблейской культуры и само по себе отнюдь не выделяло Израиль из среды прочих народов. Пророки переориентируют Израиль, в первую очередь, с культового способа осуществления связи с Богом на «экзистенциальный» диалог с Ним, на Боговедение: «Ибо Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» (Ос. 6:6); «... Отцам вашим Я не говорил и не давал им заповеди в тот день, в который Я вывел их из земли Египетской, о всесожжении и жертве; но такую заповедь дал им: «слушайтесь гласа Моего, и Я буду вашим Богом, а вы будете Моим народом, и ходите по всякому пути, который Я заповедую вам, чтобы вам было хорошо» (Иер. 7:22-23).

Культ имел смысл в Израиле, прежде всего, как способ выражения «слова» человеческого, обращенного к Богу, и, если этого слова нет, а есть лишь внешняя форма, Бог не слышит, диалога нет:

«К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови» (Ис. 1:11-12, 14-15);

«Заколающий вола - то же, что убивающий человека; приносящий агнца в жертву - то же, что задушающий пса; приносящий семидал - то же, что приносящий свиную кровь» (Ис. 66:3).

Сам язык Библии подчеркивает диалогичность отношений Бога и человека, для выражения которых всегда используется образ разговора, взаимной обращенности друг к другу, взаимного слышания (слышание и слушание гласа Божия со стороны народа и слушание Богом гласа человеческого):

«И не было такого дня ни прежде ни после того, в который Господь [так] слушал бы гласа человеческого» (Иис. Нав. 10:14);

И наоборот: «Если они будут поститься, Я не услышу вопля их; и если вознесут всесожжение и дар, не приму их» (Иер. 14:12).

Именно диалогический характер отношений с Богом выделяет Израиль из среды прочих народов, делает его «исшедшим из Египта»:

«И сказал: если ты будешь слушаться гласа Господа, Бога твоего, и делать угодное пред очами Его, и внимать заповедям Его, и соблюдать все уставы Его, то не наведу на тебя ни одной из болезней, которые навел Я на Египет» (Исх. 34: 26);

«Слышал ли [какой] народ глас Бога [живаго], говорящего из среды огня, и остался жив, как слышал ты?» (Исх. 34:33);

«Если ты, когда перейдете [за Иордан в землю, которую Господь Бог ваш дает вам], будешь слушать гласа Господа Бога твоего, тщательно исполнять все заповеди Его, которые заповедую тебе сегодня, то Господь Бог твой поставит тебя выше всех народов земли» (Втор. 28:1).

В этом слышании гласа Божьего и ответе на него - залог жизни Израиля как народа Божия, в противном случае Израиль становится неотличимым от прочих народов и, тем самым, умирает:

«Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих» (Втор. 30:20);

«Как народы, которые Господь [Бог] истребляет от лица вашего, так погибнете и вы за то, что не послушаете гласа Господа, Бога вашего» (Втор. 8:20);

«И останется вас немного, тогда как множеством вы подобны были звездам небесным, ибо ты не слушал гласа Господа Бога твоего» (Втор. 28:62);

«Ибо сыны Израилевы сорок [два] года ходили в пустыне [потому многие и не были обрезаны], доколе не перемер весь народ, способный к войне, вышедший из Египта, которые не слушали гласа Господня, и которым Господь клялся, что они не увидят земли, которую Господь с клятвою обещал отцам их, дать нам землю, где течет молоко и мед» (Иис. Нав.5:6).

Отступничество Израиля, приведшее к катастрофе, состоит не в чем ином, как в замещении диалогизма ритуализмом, означающим, в предельном своем выражении, превращение ритуала в «гарантированный» способ установления отношений с Богом, соединения с Ним: «Признай только вину твою: ибо ты отступила от Господа Бога твоего и распутствовала с чужими под всяким ветвистым деревом, а гласа Моего вы не слушали, говорит Господь» (Иер. 3:13).

Из пророческих писаний и исторических книг Библии можно заключить, что Израилю запрещалось все, что вело к усилению культовой составляющей, конституирующей определенный характер взаимоотношений человека с Богом, неприемлемых для Израиля: ритуалы, направленные на достижение бессмертия, учреждение монархии, и даже строительство Храма. Не сфера культа и даже не этические предписания, но живая динамика отношений народа с Яхве должна была являться фокусом и краеугольным камнем яхвизма, постоянно отвергаемым большинством народа, весьма тяготевшим к привычным религиозным формам: «Всякий день простирал Я руки Мои к народу непокорному, ходившему путем недобрым, по своим помышлениям, - к народу, который постоянно оскорбляет Меня в лице, приносит жертвы в садах и сожигает фимиам на черепках, сидит в гробах и ночует в пещерах; ест свиное мясо, и мерзкое варево в сосудах у него» (Ис. 65:2-4). Пещеры и сады служили в Ханаане местами, где совершались культы, связанные с умершим и воскресшим божеством (Баалом, Таммузом- Адонисом), во время этих ритуалов вкушалось свиное мясо. Все эти культы категорически осуждались пророками^[39].

Повествование о жертвоприношении Авраама с самого начала вводит ситуацию его диалога с Богом. Бог сказал нечто, и Авраам услышал. Это главное. На горе, о которой говорится, что там был узрен Яхве (ЛХТ Л1Л'), Авраам вступил с Богом в диалог. Полной жертвой (но не внешней, а внутренней), принесенной Авраамом в течение трех дней пути к горе, стало его вслушивание, вхождение в состояние открытости к диалогу с Богом. Агнец для всесожжения был дан после того, как Авраамом была принесена усмотренная Яхве полная, предельная жертва. Именно она, а не агнец, запутавшийся рогами в ветвях, и стала «заменой» Исаака.

Не что иное, как слышание гласа Божия и следование ему, ставится в заслугу Аврааму. «И благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего ('^рэ ПУй$)» (Быт. 22:18). Последующая «этизация» яхвизма стала неизбежной вследствие страха народа слышать глас Божий из среды огня:

«И сказали Моисею: говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть» (Исх. 20:19); ср.: «Пророка из среды тебя, из братьев твоих, как меня, воздвигнет тебе Господь Бог твой, -- Его слушайте, так как ты просил у Господа Бога твоего при Хориве в день собрания, говоря: да не услышу впредь гласа

Господа Бога моего и огня сего великого да не увижу более, дабы мне не умереть» (Втор. 18:15-16).

Вследствие этого страха смерти и был дан Израилю Закон. Этизацией, возводимой традицией к Моисею, был побежден (в ходе апеллирующей к Моисею девтерономической реформы) ритуализм, но в основании «религии Моисея», где истинная жертва - это исполнение закона, лежит полная жертва Авраама, его согласие на ту смерть, которой впоследствии испугался Израиль, но которой народу Божьему была дана жизнь^[40].

Само рождение Израиля стало возможным благодаря тому, что Авраам услышал ответ на свой (и своего сына) вопрос: где же агнец для всесожжения? В противном случае народа не было бы (если бы Исаак был принесен в жертву). Всякий раз, когда Израиль строит взаимоотношения с Яхве по образу прочих народов, в жертву приносится Исаак, выбирается альтернативный, сравнительно с предназначенным Израилю, путь жертвоприношения, ведущий к смерти Израиля как народа.

Не предельной ритуальной жертве, но диалогу с Богом приписывается в яхвизме сила, позволяющая человеку соучаствовать в Божественной Жизни, сила трансцендирования человека, входящего в непосредственные отношения с «всецело Иным» Богом, Которого «не вмещают небо и небо небес» (3 Цар. 8:27). Таким образом, смысл Акеды состоит, на мой взгляд, в возведении к самим истокам израильской религии Откровения о той жертве, что усмотрел для Своего народа Яхве, Откровения об исконном смысле его избранничества, о пути его жизни. Израиль будет идти путем жизни тогда, когда будет приносить ту жертву, которой ему была дана жизнь (во всех религиях предание о том, как человеку была дана жизнь, содержит сообщение о пути жизни для человека). И эта жизнь была дана народу Божьему не отказом Авраама от полной жертвы (как полагает О. Боэм), но, наоборот, согласием на нее.

Свидетельством же того, что жертва, усмотренная Яхве, все же была принесена Израилем, стало событие рождения Иисуса - Того, в Ком преодолена чаемая многими народами, в т.ч. и ханаанеями, отчужденность Бога и человека, и, тем самым, лишена своего жала смерть. Это событие стало плодом не ритуальной, хотя бы и предельно

полной, жертвы, но той жертвы - взаимной жертвы Бога и человека, жертвы-умирания, без которой невозможен бого-человеческий диалог.

Списоксокращений

ER                   Encyclopedia of Religion. Second Edition: 15 Vols. / Editor in chief L.

Jones. - Detroit: Macmillan Reference USA, 2005. JBL                        Journal of Biblical Literature. Philadelphia

JSOT                 Journal for the Study of the Old Testament. Sheffield

KTU                 Die keilalphabetischen Texte aus Ugarit / Ed. by M. Dietrich, O. Loretz,

J. Sanmartin. - Kevelaer: Neukirchener Verlag, 1976.

Особое место среди современных переводов Библии занимает французский перевод, выполненный Андре Шураки (1917-2007). Читая его, испытываешь глубочайшее потрясение: хорошо знакомые слова и образы словно воскресают в новой плоти и в новом сиянии. Важной особенностью этого перевода является то, что он стал итогом целой жизни, о которой рассказывается в автобиографическом романе «Сильна как смерть любовь». А.Шураки по праву можно назвать «человеком-эпохой». Он принадлежал к поколению людей, которые, уходя, безвозвратно уносят с собой целый мир - dieWeltvongestern, по меткому выражению Стефана Цвейга.

Андре Натан Шураки происходил из семьи сефардов, он родился 11 августа 1917 года в Алжире, на перекрестке трех мировых религий: иудаизма, христианства, ислама. С детства он видел представителей замкнутых сообществ, которые пребывают в полном невежестве и с презрением относятся ко всему чужому. В семилетнем возрасте он впервые со всей остротой ощутил свое будущее призвание - стать посредником-миротворцем на перекрестке религий и культур. В 1932 году приезжает в Париж для изучения юриспруденции и иврита, одновременно знакомится с европейским христианством и исламом. В годы второй мировой войны он участвует в движении сопротивления, трагедия еврейского народа окончательно его утверждает в решимости посвятить свою жизнь сближению христиан, иудеев и мусульман. Помимо активного участия в политической жизни, он своими переводами и комментариями на священные тексты будет служить тому, чтобы приверженцы трех мировых религий глубже узнавали друг друга, чтобы по мере восхождения к самым истокам веры становилась возможной их подлинная встреча. Благодаря его переводам в начале 1950-х годов европейская интеллигенция открывает для себя произведения Байя ибн Пакуда и Саломона ибн Габироля, средневековых иудейских авторов, писавших на арабском языке. В 1953 году выходит его первый перевод Песни песней, а в 1954 году - перевод Псалтири. Работа над новым переводом Библии продолжится на земле Израиля, где он станет советником основателя и первого президента Израиля Давида Бен Шуриона, в 1965-1973 годах будет занимать пост вице-мэра Иерусалима. Его главным оружием в политической деятельности, литературных трудах, поездках и публичных выступлениях становится оружие мира.

Плодом многолетнего труда станет монументальное издание «Еврейская Библия и Новый Завет» в 26-ти томах (Desclee, 1974-1977). Второе издание выйдет чуть позже под заглавием L'UniversdelaBible(«Мир Библии») в 10-ти томах с роскошными иллюстрациями и обстоятельными комментариями, объясняющими взгляды иудаизма, христианства и ислама. В предисловии к своему переводу А.Шураки признается, что ему хотелось вернуть христианству его исторические и духовные истоки - религию Древнего Израиля, а богоизбранному народу вернуть неотъемлемую часть его собственной истории - откровение Иисуса из Назарета.

Переводы были приняты с большим воодушевлением. Анри Мальро назвал их «грандиозным приключением духа». В 1977 году Французская Академия наградила А.Шураки золотой медалью и премией за вклад в сохранение и развитие французского языка. Одни исследователи с восторгом отзывались об этих переводах как о наиболее адекватных, «буквалистских», «модернистских», поэтических, другие же обвиняли автора в предательстве, подмене и «деградации». Как бы то ни было это плод многолетнего труда одного из величайших гуманистов нашего времени, творившего на перекрестке традиций трех религий Книги. И в этом его уникальность и непреходящая ценность.

Относительно своего переводческого метода в предисловии он, прежде всего, указывает на исключительную роль, которую в ближневосточной цивилизации во все времена играли имена собственные. Поэтому он решительно оспаривает многовековую традицию употребления общеродовых слов «Господь» и «Бог» (Seigneur, Dieu). Как известно, авторы Септуагинты ввели в повсеместный обиход слово Кириос, которое изначально использовалось применительно к греческим богам, обитавшим на Олимпе. Греческое слово Theosсамим своим происхождением связано с именем Зевса; от него происходит и латинское Deus, служившее титулом римских императоров. Аналогичным же образом и латинское Dominusиспользовалось прежде сильными мира сего. Европейские Gad, God, Gott, как известно, своим происхождением обязаны именам языческих богов войны. Если применять их к Богу Авраама, Исаака и Иакова, Он становится одним из богов. Кроме того, само созвучие Имени Божия (Элохим, Аллах) свидетельствует об изначальной общности авраамических религий. Чрезвычайно важным А.Шураки также считал при переводе Библии сохранить ее поэтическую основу и суть. Прозаический перевод он отвергал как своего рода предательство.

Найти свой метод более всего ему помогло изучение того, как в III веке до Р.Х. раввины Александрии переводили еврейскую Библию на греческий язык, создавая свой койне. Своим переводом он фактически создаст свой язык, пытаясь прорваться к семитским истокам писаний не только Ветхого, но и Нового Завета. Во вступительной статье труд переводчика сравнивается с трудом музыканта, которому предстоит исполнить музыку, первоначальная партитура которой утрачена, забыта. Многое ему надлежит открыть заново. Дело в том, что Спаситель и апостолы мыслили и говорили не на греческом, а на еврейском или арамейском языке. Конечно, евангелисты писали по- гречески, но мыслили при этом по-семитски. Первостепенная роль переводчика по мысли А.Шураки состоит в том, чтобы услышать и передать читателю живой голос, а не искусственные идеи, которые сложились в европейской культуре за истекшие два тысячелетия. Его главная задача - проникнуть вглубь, к первоистокам, максимально приблизиться к реальным значениям слов и образов, очистив их от семантических наслоений позднейших эпох. Для этого ему фактически потребовалось сначала перевести Новый Завет с греческого на иврит, а затем уже на французский язык. В этом он также ощущал себя продолжателем дела составителей глоссариев и этимологий XVI века. Когда в современном литературном языке не находилось точного эквивалента того или иного слова, он его изобретал, взрывая устоявшиеся нормы французского синтаксиса, смело переплавляя лексикографический материал в амальгаму невероятных неологизмов. Под пером Шураки заглавие Книги Бытия обретает свое первозданное звучание «Во-главе», Книги Исход - «Имена», Книги Левит - «Он-взывает», Псалтири - «Хваления» и т.д. Вместо привычного слово «пророк» мы слышим слова «исполненных духом». «Гнев» он передает чем-то созвучным «ожогу», глагол «помазать» в его словаре образован от слова «Мессия», вместо «чудо, знамение» употребляется «власть», «ангел» всегда назван «вестником». Для обозначения «милосердия, благоутробия» используется неологизм, образованный от «материнской утробы», возвращающий этому важнейшему понятию коннотации еврейского слова rehem. В устах Спасителя вместо общеродового «Бог» звучит «Элохим», вместо привычного «закон» - «Тора», книжники названы «соферим», язычники - «гоим». Итак, текст Нового Завета предстает в своей нестареющей новизне и первозданности. Все это убедительно свидетельствует о том, что не только в прошлом переводы Библии становились основой для возникновения целых языков. Без специальных комментариев непосвященному читателю трудно было бы по достоинству оценить этот великолепный лингвистический перформанс, С.С.Аверинцев справедливо назвал его «переводом для переводчиков»...

Пожалуй самый яркий пример того, как хорошо знакомые слова Спасителя в переводе А.Шураки внезапно предстают в новом свете, мы находим в Нагорной проповеди.

Многие толкователи, не раздумывая, назвали их заповедями блаженства, новозаветным аналогом десятисловия, сводом предписаний, обязательных к исполнению, если вы хотите войти в Царство Божие. Иные говорят о них как о синтезе самого совершенного этического учения. Многие знают их наизусть, многим они кажутся удивительными. Но лишь немногие способны высказать вслух искреннее недоумение по поводу общепринятой трактовки: разве можно принять бедность, голод, жажду, преследования, все, что причиняет слезы, как источник счастья? Как убедить себя, что быть блаженным - значит стать как те нищие, голодные, обездоленные, которые почти каждый день смотрят на нас с телеэкранов? Неужели именно о таком блаженстве говорится в Евангелии?

В славянском переводе слово «блаженны» точно передает смысл греческого слова, которое содержит в себе идею счастья, наслаждения жизнью и завидного благоденствия. Но в Иудейской пустыне в устах Христа звучало слово ашреи, которым, кстати, начинается первый псалом. Еврейское слово «ашар» говорит не о гедонистическом блаженстве, а о блаженстве праведности. Своим происхождением оно связано с глаголом «шагать» и является скорее восклицанием изумления при виде человека, который прямо ходит пред Богом, который преисполнен динамизма и присутствия духа. Какая сила, какой дух наполняет вас, нищие и смиренные! Какая сила живет в вас, алчущие и жаждущие, плачущие, милостивые, миротворцы, гонимые!..

С таким восклицанием Господь обращается к людям, которым доступна жизнь, не связанная напрямую с богатствами и счастьем мира сего. В своем переводе А.Шураки смело употребляет нечто созвучное нашему «Вперед!», «Держитесь!», «Дерзайте!», «В путь!»

Иисус Христос не пытается донести до Своих слушателей некую абстрактную идею праведности или счастья, а решительно зовет за Собой. Этими словами Он словно открывает некое шествие, марш веры тех, кто послушен велению Духа, кто с ликованием идет навстречу высшей радости и получает окончательную награду в вечности. Итак, в переводе А.Шураки Евангелие неожиданно открывается как весть о блаженстве, которое никак не являются чем-то умозрительным или морализаторским, а определяет собой саму жизнь человека, его «хождение» перед Богом. Подлинное счастье состоит не в чувстве удовлетворенности, а в ощущении, что жизнь продолжается, что ты по-прежнему «в пути», «на марше». Череда этих восклицаний, обращенных к бедным, униженным, плачущим, миротворцам, гонимым образует собой Нагорную проповедь.

В первых главах Евангелия от Матфея мы почти не слышим голоса Спасителя: оружием Слова Божия Он отразил искушения Сатаны в пустыне, затем зовет за Собой первых учеников. Нагорная проповедь по сути дела становится своего рода инаугурационной речью Мессии. Некоторое время А.Шураки колебался между двумя вариантами перевода: «ликуйте» или «в путь». Очень важно было перевести так, чтобы первые слова проповеди не звучали сладким утешением всем униженным и оскорбленным. Они должны провоцировать, пробуждать своим призывом встать. Таким образом блаженства задают тон всему Евангелию, они звучат торжественно как при поднятии занавеса над историей Нового Царства.

Невероятным образом одно только слово способно преобразить Евангелие в революционные призыв к освобождению. Спаситель говорит не о пассивных переживаниях человека отвергнутого и притесняемого, не о блаженном удовлетворении потребностей, а о праведности тех «простых» людей, кто готов продолжать свой путь, ведущий в Царство Элохим. Жизнь верующего человека со времен Авраама - это шествие веры, постоянный исход, странствие. В своих комментариях А.Шураки для большей убедительности напоминает государственный гимн Франции. Достаточно представить себе «Марсельезу», которая начиналась бы не призывным кличем: «Вперед, сыны Отчизны, день славы наступил!», а пассивным созерцанием наград: «Блаженны вы, сыны Отчизны...»

Как известно, евангелие от Луки и Матфея записано в 80-е годы, когда христиане становятся жертвами гонений. В этом контексте слова Нагорной проповеди опять же не могли не прозвучать как победный клич, обращенный к адептам, которых впереди ждут страдания «Сына Человеческого ради», которые пойдут до конца за своим Учителем.

Здесь мы возвращаемся к теме политического дискурса в Библии. Как известно, Римская Империя славилась либерализмом и веротерпимостью, но в разные годы под знаменем отчаянной надежды в Палестине вспыхивали мессианские движения, которые каждый раз оказывались потопленными в потоках крови. В Новом Завете упоминаются зелоты, которые были и среди самых близких учеников Иисуса Христа. Важно учитывать исторический контекст Иудеи и Галилеи - двух «горячих точек» Империи. Религиозные лидеры народа объявляют вне Закона малых мира сего, прокаженных, отверженных. Их единственное право - молчать. Просто назвать их блаженными означало бы признать, что униженные действительно должны молчать, а сильные мира сего имеют полное право обходиться с ними по своему усмотрению.

Напротив, истолковать слова Спасителя как призыв «взять власть в свои руки» было бы не менее чудовищной подменой, ибо Сам Христос никакой власти не «взял»... Тем не менее, уже начиная с этого момента, Иисус попадает в поле зрения властей как неблагонадежный. Римлян не интересуют выдвинутые позже обвинения в богохульстве, непочитании субботы и пр., но как только на Него поступает донос с обвинением в попытке узурпировать власть, незамедлительно выносится приговор LexJuliaLaesae

Majestastis. По римским законам Ему место - на Кресте, в окружении двух других бунтарей-«террористов».

Итак, блаженства звучат как объявление о мобилизации, как призыв к действию. Хотелось бы проиллюстрировать сказанное другими примерами, когда вместо традиционного «блаженны» А.Шураки употребляет «в путь!».

В 11-й главе Евангелия от Матфея рассказывается о том, как Иоанн Креститель, оказавшись в тюрьме, посылает к Иисусу своих учеников с известным вопросом. В ответ они слышат слова: «Блажен, кто не соблазнится обо Мне» (Мф. 11, 6; Лк. 7, 23). В этом месте в переводе А. Шураки звучит суггестивный ответ: «В путь, человек, который не спотыкается из-за Меня!». Выражение «в путь» удивительным образом резонирует здесь с многочисленными глаголами движения, а также с образом преткновения (по-славянски «соблазна»).

В этой перспективе совершенно по-новому звучат слова, которыми Елизавета приветствует Марию в 1-й главе Евангелия от Луки: «В путь, примкнувшая к полнейшему осуществлению сказанного ей от IHVH-Adonai» (Лк. 1, 45) (ср. в синодальном переводе: «И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа»).

Удивительная парадоксальность Благой Вести выражена в словах Иисуса Христа по дороге на Голгофу: «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! (Лк. 21, 28-29). Перевод А. Шураки внушает мысль о том, что уже наступает момент, когда скажут: «Вперед, бесплодные! Пробил ваш час!». В библейском контексте сомнительно прозвучали бы слова о «блаженстве» нерождавших (бесплодие было знаком проклятия). Но уже близок час, когда все, что было мертвым, оживет! Бог придет для того, чтобы превратит смерть в жизнь, то, что считалось проклятием - в источник новых благословений.

Не менее парадоксально звучат слова, которые слышит Фома и поколения христиан, которые своими глазами уже не могли видеть Спасителя: «Вперед не видевшие, но примкнувшие!» (Ин. 20, 29).

И в заключение несколько примеров из Книги Откровения Иоанна Богослова:

«Там упорство освященных, хранителей мицво Элохим и принадлежность Иешуа. Я слышу глас с неба. Он говорит: «Пиши: а сейчас вперед, мертвые, умершие в IHVH- Adonai! Истинно, говорит дыхание, они отдохнут от мук». Да, их дела следуют за ними» (14, 12-13).

(Ср. в синодальном переводе: «Здесь терпение святых, соблюдающих заповеди Божии и веру в Иисуса. И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними»).

Он говорит мне: «Пиши: вперед, званые на брачную вечерю Агнца!» (Откр. 19, 9).

(Ср.: «И сказал мне Ангел: напиши: блаженны званые на брачную вечерю Агнца»).

Весть, которую стремится донести в своих переводах Андре Шураки, обладает вечной актуальностью. Единственно возможный для человека путь - это путь завета с милостью и правдой. В этом свидетельстве единодушны три свидетеля Завета: иудаизм, христианство и ислам. (Отметим, что в 1990 году А.Шураки также опубликовал свой перевод Корана под заглавием «Зов»). Священные тексты - живое слово надежды на то, что человек однажды сможет осуществить Божий замысел, который состоит во вселенском примирении человека с человеком и примирении с Сущим из сущих. На исходе ночи должна, наконец, воплотиться пророческая утопия о рождении нового человека, ибо новая земля уже приготовлена. Вот почему свои переводы А.Шураки предваряет горячим призывом: «Люди, братья мои, наступил момент ответить на зов любви!»