Наследие - колледж библейских основ подготовки к церковным служениям

«Блажен человек, иже обрете премудрость» (Прит 3, 13)

Задача моего сообщения, как явствует из названия, - рассказать об Александре Глаголеве, богослове и священнике. Надеюсь, никто не поймет эту претензию буквально. Однако некоторые размышления в связи с этим, возможно, будут небезынтересны. Собственно, за понятием «библейский контекст» стоит очевидная истина: богословием можно не только заниматься, но и жить.

Александр Александрович Глаголев (1972 - 1937) принадлежал к той удивительно деятельной, многогранной и щедро одаренной породе русских людей, чьими трудами в России начала ХХ века осуществлялось дело церковного и духовного возрождения. Старший современник С. Булгакова, Н. Бердяева, П. Флоренского, он и сам был известным ученым, гебраистом. В 28 лет защитил магистерскую диссертацию и сразу обратил на себя внимание как талантливый библеист: его избирают членом Комиссии по научному изданию славянской Библии, по приглашению А.П. Лопухина он пишет комментарии для Толковой Библии. Его имя мы встретим в энциклопедиях и богословских справочниках, включая Библиологический словарь о. Александра Меня, а ссылки на его работы - во всех серьезных исследованиях ХХ века по библейской истории, экзегетике, исагогике. Тесно с научной была связана преподавательская деятельность Александра Глаголева в Киевской Духовной академии (кафедра Библейской археологии и древнееврейского языка), где он преподавал с момента окончания своей учебы в КДА и до закрытия ее большевиками в 1924 г.

Тем не менее, в нашем сознании имя Александра Глаголева стойко связано прежде всего с образом священника, пастыря, которому, конечно, не были чужды и научные занятия. Хрестоматийный пример - участие о. Александра на судебном процессе по делу Бейлиса. Напомним, что киевскому мещанину еврею Менделю Бейлису, а в его лице и всему еврейскому народу, в 1914 г. ставили в обвинение ритуальное убийство православного мальчика-гимназиста. Александр Глаголев, приглашенный в качестве эксперта, опроверг это обвинение, констатировав объективную невозможность с точки зрения учения Ветхого Завета и иудейской религиозной практики принесения человеческих жертв. Такая объективная позиция, несомненно, потребовала от него личного мужества. Как известно, обвинительный пафос организаторов киевского процесса поддерживался не только антисемитски настроенными обывателями, но и некоторыми представителями духовенства (в том числе и католического), и от православного священника ожидали, скорее, поддержки обвинения. Есть предположение, что кандидатуру о. Александра, священника безусловно лояльного, к тому же производившего на окружающих (по-видимому, и на юного заводилу гимназиста Михаила Булгакова) впечатление едва ли не робкого человека, выдвинули в качестве эксперта полагая, что он не пойдет «против течения». О мужестве о. Александра мы имеем свидетельство и его старшего сына, Алексея Глаголева, еще одного замечательного киевского священника, писавшего, что его отец в 1905 г. не боялся выйти в облачении с крестом в руке против толп черносотенцев и останавливал погромы. Подобным образом поступал и его друг протоиерей о. Михаил Едлинский, но на этом, пожалуй, исчерпывается список священников, открыто выступавших против еврейских погромов в Киеве.

Другая устойчивая ассоциация, связанная с Александром Глаголевым, - образ «отца Александра» в романе «Белая гвардия» М. Булгакова, в котором о. Александр выведен под собственным именем. Любителям словесности, конечно, известно, что о. Александр был духовником семьи Булгаковых и венчал будущего писателя в 1913 г. в храме Николы Доброго на киевском Подоле, в котором он был бессменным настоятелем в течение тридцати пяти лет. Наконец, мы не можем не сказать и о том, что о. Александр Глаголев почитается Русской православной церковью за рубежом как новомученик. Трагична его гибель в Лукьяновской тюрьме, где он провел последние 36 дней своей жизни после ареста в ночь с 19 на 20 октября 1937 г. Горестно также и то, что Русская Православная церковь в нашем отечестве, уже прославившая сотни российских новомучеников, до сих пор не причислила к их Собору протоиерея о. Александра Глаголева.

Все сказанное выше показывает нам о. Александра прежде всего священником, в самом высоком смысле слова достойным своего пастырского призвания. Однако не только любопытной, но и вполне оправданной, видится попытка взглянуть на поступки и мысли замечательного священника сквозь призму поступков и мыслей богослова, библеиста, каковым о. Александр, несомненно, был всегда. Не будет преувеличением сказать, что библейский контекст - единственный контекст, который он понимал и которым жил. Неслучайно, в «Белой гвардии» отец Александр изображен именно как ученый - в своем кабинете, среди богословских книг, к которым он и апеллирует в разговоре с Алексеем Турбиным: «Я все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше все богословские...» И собственно, он ведет не душпастырскую беседу, а богословский разговор

на тему: «Как жить будем?», цитируя Библию, в частности ту главу из Апокалипсиса, где семь ангелов изливают семь чаш гнева. Это типично глаголевский метод - сразу ввести предмет в библейский контекст и только в нем искать истину. Так он писал об благотворительности у древних израильтян и так он писал экспертное заключение по «делу» современного еврея Бейлиса. Заметим, что и ангел в романе не просто символ, но факт биографии о. Александра Глаголева - главный научный труд которого называется «Ветхозаветное учение об ангелах» (1900 г.). Михаил Афанасьевич не мог о нем не знать. К фрагменту романа мы еще вернемся, а пока подчеркнем: вне библейского контекста нельзя представить ни мысль, ни саму жизнь о. Александра Глаголева.

С сугубо библейской страстностью можно сравнить, например, его желание, чтобы сын Алексей - первенец - не просто пошел по его стопам, но стал епископом. (В скобках скажем, что Алексей очень рано почувствовал призвание к священству, домашние называли его «аввой», кроме того, он был необыкновенно способным к наукам, блестяще закончили гимназию, в 1923 г. - КДА, а в 1940 - физико-математический факультет Киевского Пединститута). Но также и поистине с библейской мудростью и смирением он принял «удар судьбы» - женитьбу в 1924 г. сына, разрушившую его высокие ожидания. Более того, о. Александр сам венчал молодую пару - Алексея и Татьяну в храме Николы Доброго и был крестным отцом их первенца Магдалины, которую, конечно же, наименовал «бэхора бэхор» - что по-еврейски означает «первородная дочь первородного сына». Бесспорно, это сюжет в библейском духе.

Такое направление мыслей и поступков о. Александра, несомненно, обнаруживает богословскую закваску. Нельзя не сказать, хотя бы бегло, о его самом известном и значительном труде, принесшем ему вместе со званием магистра широкую известность в научном мире, - диссертации «Ветхозаветное учение об ангелах». В этом исследовании впервые систематически и наиболее полно в отечественной библеистике была изложена ветхозаветная ангелология, включая демонологию. Материал книги (а это несколько сот страниц), собранный по крупицам из комментариев по Ветхому Завету, поскольку специальных работ в русской богословской литературе не было, представляет собой (цитирую) «полное историческое обозрение генезиса и постепенного развития этого учения на протяжении всей священной истории ВЗ, заключающейся в ветхозаветных книгах». «Трудность задачи, которую поставил перед собой ученый, - читаем мы в Библиологическом словаре Александра Меня, - заключалась в том, что в Библии термин «ангел» (maleah) имеет разнообразные значения. Нередко под Ангелом Господним (maleahiehovah) подразумевалась особая форма Богоявления или же пророк, говорящий от лица Бога. Кроме того, взгляды на ангелов как на существа сверхчеловеческие претерпели в богословии ВЗ ряд изменений». Александр Глаголев проанализировал все имена ангелов в Писании и убедительно показал взаимосвязь ангелологии с ветхозаветной христологией. Не имея данных по истории религий Древнего Востока, которыми располагает современная наука, он предвосхитил многие выводы современной библеистики (см. Библиологический словарь о. Александра Меня). Чрезвычайно интересно им дано толкование многих библейских сюжетов. Один из примеров - объяснение сложнейшего с точки зрения экзегетики эпизода борьбы Иакова с Ангелом Господним: «В таинственном борении Ангела Иеговы, - пишет Александр Глаголев, - указан самый дух, сущность заветных отношений между Богом и человеком. В духовном борении молитвы, смирения и самопреданности воле Божьей показан был истинный смысл бытия и деятельности не только патриарха Иакова, но и всего его будущего потомства. Глубокая суть явления может быть выражена так: не в плотских человеческих средствах защиты - сила Израиля, а в общении с руководителем и основателем теократии - Ангелом Иеговы». Таким образом, Ангел Иеговы недвусмысленно трактуется как ипостась Бога-Яхве, божественная личность, соравная Богу, но и отличная от него по своей внешней деятельности относительно избранного народа, защитником и спасителем которого Он с этого момента становится. В библейском контексте истории спасения ветхозаветный Ангел Господень как устроитель ветхозаветной теократии очевидно есть прообраз новозаветного Слова-Логоса.

Христологическая идея - основной принцип библейской экзегетики Александра Глаголева, прозревающей в ветхозаветных теофаниях и ангелологии прообразы воплощенного Бога-Слова и Бога-Любви Нового Завета. И во многих установлениях ветхозаветной теократии (напр., благотворительности и брака у древних евреев, глубоко раскрытых в ряде библейско-экзегетических очерков), сквозь привязанность иудейского сознания к букве и закону, библеист усматривал непреходящий, вневременной религиозно- нравственный смысл. Нам видится вполне доказательной в библейской экзегетике общность и преемственность искупительной идеи, идеи домостроительства спасения в обоих заветах. Но это далеко не очевидно было в начале ХХ века, когда в Европе, а затем и в России ряд известных религиозных деятелей, литераторов (среди них В. Розанов, М. Меньшиков, А. Эртель) выступили с обличениями Ветхого Завета в «аморализме» и требовали исключить ветхозаветные тексты из богослужений, а также школьных программ. В ответ Александр Глаголев написал большую статью «Ветхий Завет и его непреходящее значение в Христианской церкви» (1909 г.), в которой показал, среди прочего, сколь вопиюще невежество обличителей Ветхого Завета. Как кажется, и для нас остаются вполне актуальными такие, например, его слова: «только глубокое неведение этих людей в Писании, то неведение, каким мы, русские, грешим очень давно и которое, по св. Иоанну Златоусту, есть источник всякого зла, могло привести ревнителей веры и святыни к столь неприкрытому поруганию той и другой» (то есть ВЗ и НЗ).

В этом контексте Александр Глаголев остается для нас педагогом в исконном смысле этого слова. Человеком, ведущим нас, маленьких, за руку. Потому, что знает дорогу. К нему мы можем безошибочно применять практически все библейские заповеди. Главным критерием его поступков, как священника и как ученого, была, несомненно, открытая в богочеловеческих отношениях любви вечность: «И по требованию науки, а еще более по обязательству святой веры нашей, - говорил в проповеди о. Александр, — мы должны, братие, рассматривать все предметы и ценности с точки зрения вечности. А таким вечным руководящим началом может быть лишь николиже отпадающая любовь». О том, что это не теоретизирование, свидетельствовала вся его жизнь и, прежде всего, отношения с самими разными людьми. Приведу лишь несколько общеизвестных фактов. Александр Глаголев принимал самое непосредственное участие в хлопотах о присвоении профессорского звания (за которым следовало и повышение оклада) Афанасию Ивановичу Булгакову, отцу весьма большого семейства, к которому принадлежал и будущий автор «Белой гвардии». Он продолжал помогать семье Булгаковых и после смерти кормильца. А в 20-е годы дом Глаголевых (тот самый «домишко» из «Белой гвардии», стоявший на Покровской улице под номером 6), стал поистине спасительным ковчегом для многих беженцев, наводнивших Киев. Внучка о. Александра, М.А. Пальян-Глаголева в своих воспоминаниях упоминает десятки имен тех, кто жил в это время в доме дедушки, среди них: псаломщицу Е.А. Максимович, племяниц Манюшу, Ларису, Лелю, их брата Аркадия, детей сельского священника о. Павла Мартынюка - Сергея и Катюшу, семьи Крыжицких, Околовичей. Народа было так много, что нянечке Дуняше, нашедшей в свое время также приют у Глаголевых (она 18-летней сбежала от родителей из деревни), приходилось спать на кухонной плите. О внимательном отношении о. Александра к людям характерным образом говорит эпизод со следователем, допрашивавшем его в Лукьяновской тюрьме в 1931 г. (тогда после полугода допросов его выпустили за неимением доказательств). Следователь однажды так увлекся разговором со священником, что неожиданно признался: «Вы мне задали вопросов больше, чем я вам».

Богословие, стоящее за поступками такого рода, безусловно высшее, глубочайшее - это богословие жизни, богословие любви, к которому приложимы слова, сказанные Александром Глаголевым об апостоле и евангелисте Иоанне Богослове: «Святой Иоанн потому и соделался возвышеннейшим богословом..., что - еще ранее - горел божественным пламенем любви к Богу и к людям и истину своего Боговедения и своего учения о любви свидетельствовал делом всей своей жизни». Эти слова в полной мере можно отнести к о. Александру, который, несомненно, истину своего Боговедения, то есть понимания Слова Божия, и учения о любви, то есть пастырства, свидетельствовал делом всей своей жизни.

Мы можем проиллюстрировать и другими примерами «богословское отношение» Александра Глаголева к жизни, в том числе и в самых стесненных обстоятельствах. Так, в 1930 г., когда семью Глаголевых высели из священнического дома на Покровской улице, известный ученый, профессор и последний ректор КДА поселяется в колокольне храма Великомученницы Варвары на лестничной площадке. Из мебели - маленькая кроватка для матушки Зинаиды Петровны и сундук. Здесь, после многочасовых служб, устроившись на сундуке, о. Александр продолжал писать научные работы, переводить и между прочим брал уроки итальянского. Еще упомянем и о свидетельстве священника Кондрата Кравченко, сидевшего в 1937 г. в Лукьяновской тюрьме вместе с о. Александром. По его словам, обычно следователи допрашивали арестантов ночью, применяя к ним так называемые спецприемы, например, заставляли стоять часами в неудобном положении с запрокинутой головой. Сам Кравченко, переживший потом этапы и лагеря за Полярным кругом, с ужасом вспоминал два таких допроса. О. Александра Глаголева таким образом допрашивали 18 раз.

Наконец, вернемся и к важному для нас эпизоду из «Белой гвардии». Вы помните, конечно, что ответил священник Алексею Турбину. Да, впереди всех ждут тяжелые испытания. Но унывать-то не следует. «Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но как-то очень убедительно (выделено мною - К.С.) проговорил он. - Большой грех - уныние...» Эти слова звучат особенно убедительно, когда мы представим, что сказаны они были во времена, когда Турбиным и Булгаковым казалось, что слово окончательно и бесповоротно взял «товарищ Маузер». Михаил Афанасьевич, всегда точный в деталях, верно передал и саму суть богословия о. Александра Глаголева как альтернативы человеческому унынию и жестокости. Суть его в том, что Божья милость больше всех страданий на земле, человеческих и Божьих, заслуженных и незаслуженных. Божья милость во всем, всегда и для всех. Поэтому унывать - грех.

В заключение я бы хотел заметить, что было бы неверно из сказанного сделать вывод, будто в лице о. Александра Глаголева мы видим исключительный случай. Против этого возразил бы в первую очередь сам о. Александр. Он бы, несомненно, привел в пример десятки и сотни людей, в высшей степени достойных называться и богословами, и учителями, и пастырями. Говоря о самом больном, что есть в нашей Церкви, о том, что христианство в большинстве случаев не воплощается нами в жизни, что сама мысль о современных христианах «удручающая, а наблюдение - безотрадное», он тем не менее добавляет: «Но мы, братие, должны знать, что каждое из прежних поколений встречало подобные же трудности на пути к совершенству и спасению. Не напрасно еще ветхозаветный мудрец предостерегал людей от безотрадного взгляда на жизнь современную им: «Не говори, отчего это прежние дни были лучше нынешних? Потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом» (Еккл 7, 10)».

Свое выступление я бы хотел закончить словами св. Иоанна Златоуста, имеющими ко всему сказанному о жизни отца Александра Глаголева прямое отношение: «Не будем думать, что заповедей Божиих не возможно исполнить; и ныне многие исполняют их. Если же ты этого не знаешь, то ничего нет удивительного. И Илия думал, что остался только один, но услышал от Господа, яко оставил себе седмь тысящ мужей» (Иоанн Златоуст «Толкование на Евангелие от Матфея. Беседа 21).

Есть понятия, суть которых для многих ясна, но определить её никто не торопится. Прежде всего, из нежелания: определив - ограничить. Одно из таких понятий - «человек Писания». Кто это такой? У этого термина нет конкретного определения, не буду давать его и я. Но есть что-то общее и главное, что мы все понимаем под этими словами. Человек Писания - тот, для кого Писание становится нормой и мерилом жизни. Оно проросло в каждый момент его жизни и осветило каждую ее сторону. В каждом случае это происходит по разному. Но такие люди узнаваемы по их плодам. Любой из нас может назвать не одного такого человека. Объект моего исследования - старец Паисий Величковский как человек Писания.

В истории русской церкви Паисий Величковский занимает особое место. На первый взгляд, он достаточно известен. Существует интереснейшая книга о. Сергия Четверикова «Молдавский старец Паисий Величковский». Это единственное монографическое исследование ему посвященное, теперь она издана и доступна и у нас. В последние годы были опубликованы тексты Паисия, известные до этого только очень узкому кругу специалистов. Тем не менее, жизнь, деятельность и творчество Паисия по- прежнему остаются недостаточно исследованными. Да и сам старец как-то исчезает из них. Более того, часто происходит некоторая подмена: из деятельности Паисия берется какой-то один «пункт», и подается так, словно это и есть его учение. Такие авторы зачастую даже и не подозревают, что, выдернув слово из контекста, они исказили то, что говорил Паисий, что он делал. Поэтому предстоит еще долгая и тщательная работа по «открытию» Паисия.

Паисий Величковский (в миру Петр Иванович Величковский) родился 21 декабря 1722 года в Полтаве. В возрасте 13 лет Петр поступил в Киевские Братские училища, начальную ступень Киевской Академии, где проучился три года. По-видимому, успехи его не были исключительны, но вот несогласие с общей программой - весьма: юноша считал, что в школьной программе слишком много внимания уделяется античным языческим авторам, и необоснованно мало - святоотеческим писаниям.

Осенью 1738 года Петр Величковский, оставляет учебу и уходит от мира. Ему почти семнадцать лет. Начинаются его странствия по монастырям в поисках духовного окормления. 6 августа 1741 года Петр был пострижен в рясофор^[1]. Сначала его маршруты захватывают Левобережную Украину, затем Правобережную, в конце концов он уходит в Молдавию^[2]. Дальнейшие странствия приводят его на Афон, где он провел 17 лет. Это были годы духовного возрастания и выбора дальнейшего пути. Здесь, при постриге в мантию старцем Василием Поляномерульским (с которым, в последствии, его связывала крепкая дружба), Петр-Платон получил имя Паисий. Он активно занимается поисками книг, творений святых отцов, которые рассказывают о монашеской жизни, могут помочь в её устройстве. На Афоне начала свое существование община Паисия, сложились и те принципы монастырской жизни, которыми будут отличаться его монастыри. Покидая Афон, Паисий вез не только книги, которые ему удалось собрать на Святой Горе, но и крепкое братство, основы которого были заложены благодаря писаниям святых отцов.

Дальнейшая жизнь Паисия Величковского была связана с Молдавией и Валахией. Последние годы он провел в богатейшем Нямецком монастыре. Братство, которое собралось вокруг него еще на Афоне, разрослось настолько, что занимало теперь несколько монастырей. Только в одном

Нямецком проживало более тысячи человек. Был еще Секульский монастырь и несколько скитов, старцем и духовным руководителем которых был Паисий. Книжные занятия - переводы и переписка святоотеческих трудов - получают в Молдавии дальнейшее развитие. Старец Паисий не только сам переводил, но и приобщал к этому занятию монахов, склонных к книжному делу, направлял их учиться древнегреческому языку в Бухарест. Была создана большая переводческая школа.

Почему я считаю возможным говорить о Паисии Величковском как о человеке Писания? Я бы выделила три момента, на которые мне хочется обратить внимание.

Во-первых, влияние семьи, в которой вырос Паисий, ее атмосфера, традиции, поскольку именно ранние годы жизни и люди окружающие ребенка, оказывают основополагающее влияние на формирование его характера, закладывают основы, жизненные ценности. Вот что пишет о своей семье сам Паисий в автобиографии:

«Прапрадед мой был по отцу Симеон знатный и богатый казак. Прадед же Лука Величковский протопоп Полтавский. По матери же прадед мой был славный и богатый купец еврейского рода, прозываемый Мандя, иже и крестися в Полтаве в приходе Преображения Господня со всем домом своим. Дед же Григорий Манденко^[3]».

Конечно, эти слова не дают нам полный портрет предков старца, но, по-видимому, Паисий считал, что для его современников этих скупых упоминаний достаточно, чтобы сделать выводы о полученном им воспитании самостоятельно.

Итак, мы видим, что родители будущего старца были люди образованные и талантливые. Отец старца окончил Киевскую братскую коллегию, сочинял «вирши собственной композитуры» (об упоминает отец Сергий Четвериков^[4], ссылаясь на летописца Самуила Величко). Тот же летописец весьма высоко отзывается и о деде старца. Семья Величковских занимала значимое место в Полтаве и пользовалась уважением граждан. Об этом мы можем судить хотя бы по тому, что крестным отцом будущего старца был полтавский полковник Василий Васильевич Кочубей, сын героя Полтавы, и один из влиятельнейших людей в городе.

По матери же Паисий был еврей: его прадед - купец Мандя, крестился со всем своим домом. Уровень религиозности в этой семье был весьма высок (об этом можно судить, например, по тому факту, что несколько из дочерей и внучек Манди ушли в монастырь, а одна из дочерей стала настоятельницей).

Насколько в семье матери сохранялись элементы традиционного еврейского воспитания, мы не знаем. Однако, можно предположить, что все же какие-то присутствовали. Некоторые аналогичные черты мог носить и тот семейный уклад, в котором рос Петр Величковский. Мы знаем точно, что это была «книжная» семья, то есть в ней большое внимание уделялось чтению. Что в этом было от украинской образованности, а что от иудейской традиции чтения Писания, сказать трудно^[5]. Поскольку, отец будущего старца скончался, когда ребенку было четыре года, то большую роль в воспитании Петра сыграла мать.

«По рождении же моем отец мой, яко же мню, в четвертое лето от временныя сея к вечной преселися жизни. Аз же остался с матерью моею и старшим родным братом моим Иоанном Величковским, он же был и настоятелем соборной Полтавской церкви Успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и

Приснодевы Марии, в ней же (той же) Церкви и отец мой и дед и прадед священствовали... Также мати моя вдаде меня с меньшим родным братом моим Феодором в научение книжное^[6]».

Образ матери старца очень колоритный. Перед нами сильная женщина, на долю которой досталось немало испытаний. Она решительна в трудные моменты и нежна в любви к единственному, оставшемуся в живых сыну, готова сделать все необходимое для его успеха и благополучия. Показательно ее стремление дать сыновьям образование. Очень выразителен момент, когда она, ни на минуту ни усомнившись, отправляется с сыном к Киевскому митрополиту Рафаилу, чтобы «закрепить» семейное место настоятеля за Петром, после смерти страшего брата Иоанна. Для визита к митрополиту она заручается поддержкой не только крестного отца Петра, но и «всея старшины, и всех почтеннейших граждан^[7]». Очевидно, что это не только дань уважения к семье Величковских, но и лично к матери будущего старца.

Определенно важна для понимания характера этой женщины и ее эмоциональная реакция на известие об уходе сына от мира. Несогласие с решением сына, фактически бунт против это решения, и как следствие - бунт против Бога, против Божьей воли. Она слегла от горя и потрясения, отказывалась от еды. Конечно, можно говорить о том, что ее надежды, связанные с последним оставшимся в живых сыном, оказались разбиты. Это не только надежда на поддержку в старости, но, прежде всего, на восстановление рода Величковских. Получается, что больше всего ее потряс отказ сына от выполнения первой Божественной заповеди, которая так значима для традиционного еврейского сознания. Однако и на явление ангела, объяснившего ее неправоту, женщина реагирует по-библейски: оправившись от болезни, в которую ее поверг уход сына, Ирина Величковская принимает постриг в одном из полтавских монастырей.

На мой взгляд, образ Ирины Величковской, сохраненный в памяти ее сына и переданный нам, продолжает ряд библейских женских образов. Поэтому, я считаю возможным говорить об атмосфере семьи, в которой вырос старец Паисий, как атмосфере Писания. Это подтверждает и следующий момент, характеризующий Паися как человека Писания. Я говорю о его любови к чтению и, самое главное, выборе книг. Сам Паисий пишет:

«...егда свободное обретах время, прилежно чтях книги Божественного Писания Ветхаго и Новаго Завета, жития святых, святаго Ефрема со святым Дорофеем, святаго Иоанна Златоустаго Маргарит, и прочыя, елики обретахуся во святей предреченней Церкви^[8]».

Прежде всего, необходимо отметить, что уже в детстве мальчик читает Священное Писание. Особо Паисий обращает внимание читателей, что читал он не только Новый, но и Ветхий Завет. Это, действительно, очень важный факт.

Дело в том, что в то время, когда жил старец Паисий читать Священное Писание не было принято, особенно, Ветхий Завет. Среди православных, даже и священников, и монахов, были особо популярны «сборники», то есть всевозможные компиляции из попадавшихся в их руки книг, качество текста и перевода которых, зачастую, оставляло желать лучшего. Так же читали жития святых, молитвенные сборники, Часослов. Из Священного Писания устойчиво популярна была Псалтирь, так как именно она читается по усопшим. К чтению Священного Писания, особенно Ветхого Завета, относились настороженно, с опаской. Считалось, что для чтения даже Евангелия требуется особая подготовка, в противном случае, читающий может впасть в прелесть, ересь и так далее.

Именно поэтому так неожиданен еще детский выбор Петра. Да, конечно, на Украине традиция чтения отличалась от России, но и там не было обычным делом чтение Ветхого Завета. Об этом нам ясно говорит первый жизнеописатель Паисия, Митрофан, так же малороссиянин.

«.Ветхий Завет возбраняется не только юным чести, но и старым неразумным, да не повредятся в вере, от бывших превеликих и страшных чудес Божиих в роде еврейскомъ непокорном (непокорывомъ); такожде и пророчества плотьско чтуще и Песни Песней. Богословия же отнюдь святии учители Церкви не повелевают чести, да не погрешат нечто и малейше в догматах от неразумия и впадут в ересь. Он же небоязненно чтяше, имея в себе учителя благодать Божию учащую его, и бысть детище мал возрастом, старец же разумом и премудростию...^[9]».

Очевидно, что Паисий унаследовал семейную традицию (и здесь я, как раз, возвращаюсь, прежде всего, к матери старца). Несомненно, что в семье Священное Писание читалось. И именно это помогло укорениться Писанию в сердце Паисия, и дало, в последствии, обильные плоды.

После того как мы рассмотрели каким образом и под влиянием кого сформировалось отношение Паисия к Священному Писанию, посмотрим как он реализовывал те духовные и жизненные принципы, которые черпал из Писания. Для этого обратимся к его деятельности как создателя монастырской общины.

Начало общине было положено еще на Афоне, с приходом первого брата, Виссариона. И сразу же Паисий проговаривает те основные принципы, которые так и останутся в основании его общины. Прежде всего Паисий, соглашаясь принять к себе Виссариона говорит о том, что принимает его «. не в ученика, но в товарища^[10]». Далее Паисий говорит, каким образом будет строиться совместная жизнь:

«... вместе идти средним путем, открывая друг другу волю Божию, кому Бог подаст больше разумения в Священном Писании, побуждая друг друга к исполнению заповедей Божиих, и на все доброе, отсекая друг перед другом свою волю и рассуждение, повинуясь друг другу во всем душеполезном, имея одну душу и одно желание, имея общим все необходимое для существования^[11]».

Удивительное дело, но Паисий нигде не говорит о том, что слушаться надо его. Он подчеркивает (в тексте это достигается повторением) равноправие и равнодостоинство обоих братьев перед Богом.

Вслед за Виссарионом потянулись и другие. Паисий сначала так же отказывается принять их к себе, стать для них духовным руководителем, ссылается на свое неумение и несовершенство. Но в конце концов соглашается, «.видя их неизреченную имущих веру и любовь ко Святому ПисанЮ и к нему, друг же ко другу мир и единомыслiе^[12]». Примечательно, что он, со-чувствуя пришедшим, «забывает» дело спасения собственной души, заботясь о ближнем. Несомненно, Паисий прекрасно понимал, что если не возьмет на себя заботу о новоприходящих, то сможет больше времени и внимания уделить своему духовному возрастанию. Но, пройдя сам путь одинокого поиска, он уже не может отказать другому в помощи. И здесь мы видим, несомненно, следование словам Христа «...ибо кто хочет душу свою сберечь, то потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее^[13]». Необходимо обратить внимание на непременное условие (об этом пишет агиограф), благодаря которому стало возможно совместное проживание: вера и любовь к Священному Писанию и Преданию, доверие к самому Паисию, и единомыслие - без этого попытка совместной жизни, навряд ли могла быть удачной.

Таким образом, началась община Паисия Величковского, из которой потом «выросло» несколько монастырей. Уже в самом начале, мы видим стремление Паисия устроить совместную жизнь по-евангельски. Именно евангельский идеал и стал основой принципов, на которых строилась жизнь монастырей Паисия. Это будет отражено и в уставе, который он составит для своего братства, и в его письмах о монашеской жизни (в частности, в письме о. Димитрию, другу юности из Полтавы).

Обращает на себя внимание тот факт, что в братстве Паисия нет какого-либо предпочтения и превозношения одних над другими. Оно строится на принципиальном равенстве. Каждый на своем месте выполняет те обязанности, те дела, которые ему по силам. Отдельно Паисий подчеркивает в уставе, что все работы братья выполняют сами, рабского труда ни на сельскохозяйственных работах, ни в самом монастыре они категорически не использовали. И это в то время, когда во всем православном мире активно использовался труд монастырских крестьян. Несомненно, что в этом своем решении Паисий следует за словами Христа ученикам: «...вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом; ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих^[14]».

В Евангелии мы находим и другие принципы устройства Паисиева братства, например, нестяжательность, отказ от любой собственности. Паисий, рассказывая об этом другу своей юности иерею Димитрию из Полтавы, пишет так:

«Всяк бо премлем бывая в наше сожительство, имен1е свое, аще бо случилося кому что имети, и вещи, даже до тончайшей вещицы, вся пред ногами моими и братш полагая, предает я (это) Господеви, вкупе же и сам себе душею и телом во святое послушаше даже до смерти: инако же кому въ общество наше пр1яту быти отнюдь невозможно»^[15].

Это же мы видим и в общине первых христиан:

«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто нечего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. ...Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду^[16]».

Вторым по значимости для своего братства Паисий называет послушание.

«Ниже бо возможно есть кому и во общество наше пр1яту быти, аще не с таковым намерешемъ, еже душею и телом, и всем своим произволешем предати себе во святое и блаженное, и во Святом Писаши свидетельствуемое послушаше, во еже уже ктому не творити свою волю, ниже держати свое разсуждеше, и себе окормляти, но окормляему быти и пасомому учешемъ Преподобных Отец наших... »^[17].

Несомненно, послушание как принцип монашеской жизни стал «визитной карточкой» Паисия. В многочисленных (особенно, популярных) работах о монашестве и старчестве послушанию уделяется, пожалуй, основное место, при этом очень часто ссылаются именно на Паисия Величковского. Но именно здесь и происходит подмена: из поля зрения пишущих исчезает тот «адресат» послушания, о котором ясно говорит

Паисий. Его место занимают духовные отцы, страцы, наставники, монахи и, просто, батюшки. Сам же Паисий ни разу не упоминает, кого именно надо слушаться. Не говорит о том, что надо слушаться его или духовного отца. Он особо обращает внимание своего адресата, что братья в его монастыре но стараются любовь и уважение друг ко другу сохранять:

«.нудятся братiя истинную и нелицемерную любовь Божю друг ко другу стяжати. .друг друга тяготы нудятся носити, сердце и душу едину имети, друг друга на добрая дела подвизающе, друг друга верою и любовю ко мне недостойному превзыти тщащееся, аки чада Божiя^[18]».

Чуть дальше, говоря о некоторой, можно сказать, самой совершенной части братьев, пишет, прямо указывая и адресата послушания и причину:

«... но овш убо отъ братш, иже суть и множайшш, до конца свою волю и разсужденiе умертвиша, во всемъ мне же и братш повинующееся, и аки Самому Господеви во страсе Божш и смиренш мнозе послушанiе приносяще...^[19]».

Вот и ответ: братья повинуются друг другу и своему настоятелю, поскольку он - один из них. Но повинуются не из дисциплинарных побуждений, а потому, что видят в ближних Господа Иисуса, который сказал: «... так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне^[20]».

Таким образом, послушание по Паисию Величковскому, это, прежде всего, видеть в каждом Господа и стремиться услышать Его, послужить Ему, помочь Ему - через ближнего.

Особо хочется остановиться на свободе, принципе, который никогда не связывали с Паисием, но о котором он четко пишет в одном из своих писем. Письмо это посвящено роли настоятеля. Изложив свой взгляд на место настоятеля и качества, которые ему необходимы, Паисий уделяет особое внимание и ответственности самих монахов. При этом ответственность не противопоставляется послушанию. Паисий пишет:

«.да во всяком деле аще бы и зело искусен брат был, первее должен вопросити Настоятеля, и не принуждати его к тому, но оставити, якоже он разсудит и изволит: подобает бо брату вовсе смирити свой помысл, и аки крайнему невежде, тако приступити к Отцу и вопросити: аще есть изволенiе его на то и благословенiе, и тако по воле его начати. Тогда убо Бог.вразумит Духом Своим святым сердце Настоятелево, ответь и советъ дати полезный, и послушнику благодатю Своею невидимою в деле начатом поспешит^[21]».

Однако тут же следуют и слова Паисия о личной ответственности: «Аще же добровольно Настоятель отвещаетъ: делай, якоже веси; тогда со страхом Божим, возлагаяся на молитвы его, начати, якоже Бог вразумит^[22]».

Здесь Паисий говорит о действии человека, когда приходится принимать решение самому, и это обращение к свободной в выборе решений и ответственной воле монахов, пронизывающие все письмо, весьма характерны для паисиевых воззрений на монашескую жизнь. Обратим внимание еще и на такую деталь: Паисий именно просит монахов прислушаться к его совету, он не требует, не настаивает, не угрожает. Более того, он оставляет решение за своими адресатами. Он уважает своих собеседников и доверяет им.

Очевидно, что сам Паисий не видит несогласия между послушанием и самостоятельностью в принятии решения. Отважусь утверждать, что указанный принцип для Паисия был органичен, и связан, во-первых, с принципом церковной самостоятельности, существовавшей на Украине, во- вторых, вытекал из принципиальной любви и уважения к ближнему в Новом

Завете. Поэтому, послушание не противоположно свободе, потому что оно - следствие именно свободного выбора. Не только самого Паисия, но и братьев его общины, его монастырей.

И, наконец, еще один важный момент, мимо которого пройти не возможно: внутренняя жизнь общины строится вокруг Слова. Автор первого жизнеописания Паисия Митрофан рассказывал о том, что Слово занимает центральное место в жизни общины.

В начальный период, на Афоне, еще больше в Драгомирне, где братство переживало свой расцвет, меньше в Секульском монастыре, жизнь строилась вокруг Слова-беседы. Паисий вводит соборные чтения Священного Писания и святых отцов, беседы и пояснения прочитанного, постоянно общается с братьями, сам разъясняет им Священное Писание, приводит толкования святых отцов. Этот процесс, практически непрерывен: Паисий приходит к тем братьям, которые летом работают в поле, остается с ними и читает, читает. При этом чтение идет обязательно на двух языках: славянском и румынском для того, чтобы все: и славяне, и не славяне, - могли участвовать в процессе. Паисий, беседуя с монахами, объясняя, «толкуя» им прочитанное, или же разбирая какие-либо случаи из повседневной жизни, часто обращался к Священному Писанию и святоотеческой литературе, приводя из них примеры и «иллюстрируя» свою речь цитатами. В этом не было простого украшательства: использовались эти примеры для нравоучения, для того, чтобы яснее донести мысль, достучатся до сердец слушателей. При этом к произведениям святых отцов Паисий обращается именно для помощи в толковании Священного Писания.

Во время пребывания в Нямецком монастыре, когда непосредственное общение с каждым монахом для Паисия стало физически невозможно (их было больше тысячи человек, и сам Паисий с возрастом ослабел и стал много болеть), жизнь монастыря строиться вокруг Слова-чтения. Все больше

Паисий говорит, учит, советует, настаивает на самостоятельном чтении братьями Священного Писания и святых отцов. Каждое обращение к братии Паисий использовал на то, чтобы призывать их к самостоятельной работе с Словом, с книгой. Митрофан приводит его слова, которые он говорил в Нямце:

«...брат1е, аще будете имЪти усерд1е къ чтеню отеческихъ книгъ и вниматимете (будете внимать) учешю еже в нихъ, то пребудетъ между вами повиновеше, миръ, единомысл1е, и любовь другъ ко другу; и устоит нашъ соборъ дондеже Господь восхощетъ, аще и тщится врагъ разорити, но не возможетъ. Егда же удалитеся отъ чтешя книгъ отеческихъ, то вскорЪ разорится, и не устоитъ камень на камени^[23]».

На это время приходится и пик его переводческой деятельности, которая началась еще на Афоне. Паисий прекрасно понимал (прежде всего, на собственном опыте, но и не только), что именно Священное Писание и труды святых отцов могут восполнить отсутствие духовного руководителя.

Таким образом, приобретенная еще в детстве в родном доме, любовь к чтению вообще, и Священного Писания в особенности, самого Паисия, пронесенная им через всю жизнь, принесла удивительные плоды не только в жизни преподобного, но и в жизни тех людей, которые с ним соприкоснулись: членов его монашеской общины, приходящих к ним, адресатов писем Паисия и его собеседников, читателей его переводов и трудов. Деятельность Паисия удивительным образом сказалась в истории русской церкви и культуры возрождением и расцветом монашества, новой интерпретацией старчества и ролью его в российской жизни, интересом к чтению и переводу святых отцов. Оказала она влияние и на перевод Священного Писания на русский язык, и на русское миссионерство.

В основе деятельности и всей жизни старца Паисия Величковского лежало Священное Писание, любовь и послушание (=слышание) к которому он усвоил еще в родительском доме и пронес через всю жизнь. Именно поэтому я считаю возможным и, даже необходимым, называть его человеком Писания, членом Народа Божия.

 

^[1]Произошло это в Медведковском монастыре святителя Николая на реке Тясмин. Петр получил имя Парфений, но по ошибке братии монастыря вскоре его заменили на «Платон».

^[2]Молдавия в это время была, чуть ли не единственным заповедным уголком, в котором православное монашество могло существовать более менее спокойно и не было притесняемо от светской власти.

^[3] Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. ТСЛ, 2006. С. 43.

^[4]Четвериков Сергий, протоиерей. Молдавский старец Паисий Величковский: его жизнь, учение и влияние на православное монашество / Правда христианства. М., 1998. С. 15.

^[5]  Переплетение этих двух традиций: украинской книжной учености, с одной стороны, с другой - еврейской традиции чтения Священного Писания оставлялось в стороне исследователями, но, на мой взгляд, оно могло во многом стать основополагающим для будущего старца.

^[6]Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. С. 43.

^[7]Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. С. 44.

^[8] Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. С. 43.

^[9]Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. С. 186.

^[10]Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. ... С. 144.

^[11]Четвериков Сергий, протоиерей. Указ. соч. С. 85.

^[12]Величковский Паисий, преподобный. Автобиография. Житие. ... С. 145.

^[13]Мф. 16:25.

^[14] Мк. 10:42-45.

^[15]Жипе и писашя молдавскаго старца Пауая Величковскаго... С. 253.

^[16]Деян. 4:32; 4:34-35.

^[17]Жипе и писашя молдавскаго старца Пауая Величковскаго. С. 253.

^[18]Там же. С. 254.

^[19]Там же.

^[20]Мф. 25:40.

^[21]Там же. С. 237.

^[22]Там же.

^[23] Там же. С. 182-183.

Александр Зорин

Может ли человек, попавший под поезд, остаться живым? Нет- нет, его не задело буфером, не сшибло под насыпь. Он лежал между рельсами и чувствовал, как над ним тяжко и грозно громыхает смерть. К тому же он знал, что последний вагон оснащён стальным штырём, последней преградой к спасению.

Таким человеком была Евфросиния Антоновна Керсновская (1907 Одесса — 1994 Ессентуки), а поезд, прогромыхавший над нею, — ссылка, лесоповал, ГУЛАГ—власть Советов, выбросившая её из оккупированной Бессарабии в 1940 году.

Пожалуй, сравнение моё не полно. Человек под поездом недвижим, только чудо может его спасти. Её и спасло чудо. Но, как отклик на её беспримерную активность. Выжить - да, чудо; запомнить до мельчайших подробностей круги ада - тоже чудо, свойственное её феноменальной памяти, но - воспроизвести в сотнях рисунков и в тексте (полторы тысячи страниц, 12 толстых тетрадей) - это подвижничество, духовный подвиг.

При выходе на свободу она должна была дать подписку о неразглашении, то есть выбросить из памяти всё, что видела и пережила. Это якобы простая формальность, бумажка, которую, страха ради, подписывали все освобождающиеся заключённые. Она не подписала, и её вернули в зону. Она считала, «Человек

стоит ровно столько, сколько стоит его слово». Словами не бросалась. В конце концов, выпустили — с запретом жить в больших городах. Оставшись в Норильске, она тут же взялась за воспоминания. Но чекисты (тогдашний НКВД) держали её на мушке. Учинили обыск и рукопись, уже большую, изъяли. Сохранилась ли она в их архивах, или давно сожжена в печах первой оттепели? В 1964 году Евфросиния Антоновна принялась за воспоминания снова. Пообещав, матери, что напишет обо всём, что ей рассказывала.

И вот, родилось уникальное в своём роде творение, в равной степени запечатлённое в рисунке и в слове. Книга, по силе свидетельства не уступающая солженицынскому «ГУЛАГу». Кстати, и написанная раньше.

Не всё можно выразить словом, рисунок не дублирует, а восполняет текст. Уникальность ещё в том, что рисунки фиксируют реальность с документальной точностью. Она так и говорит: « пытаюсь "сфотографировать" то, чему я была очевидцем»

Это не комиксы и не лубок. Это шедевры наивного искусства, в котором нет академической выправки, но чувства и впечатления хлещут через край. Магниевая вспышка памяти высвечивает сюжетный рисунок. По одному из них, опубликованному в «Огоньке», узнал своих родителей её крестник. С того времени, когда она виделась с ними, прошло более двадцати лет.

Подобным даром обладал Пушкин. Он рисовал портреты по памяти. Но не столь давней, и в основном рисовал профили. Профиль резче, легче запоминается.

Евфросинию Антоновну никто рисованию не учил и литературному творчеству тоже. Она не была прирождённым художником, хотя в детстве, как многие дети, рисовала. Не чувствовала в себе и писательского призвания. Можно сказать творцом она стала поневоле. Честное свидетельство уже есть творческий акт. Совесть формирует личность, развивая в ней творческие потенции. Её искусство созревало и совершенствовалось по мере осуществления, и в том виде, в котором дошло до нас, не имеет аналогов. В стиле явлены черты её характера, а это признак высокого мастерства: динамичный диалог, резкие характеристики, точность и острота взгляда, беззлобный юмор, самоирония. И что более всего характеризует автора — угол зрения, акцентирующий внимание на главном, на жизненно важном.

«Упрямством можно многого добиться: можно победить голод, усталость, страх.... Но нельзя победить смерть. А эта беспощадная компаньонка моих скитаний, повсюду следовавшая по пятам за своей жертвой, вновь приблизилась ко мне и зашагала со мной в ногу. И шаги мои замедлились, ноги чаще стали заплетаться. Всё труднее стало вытаскивать их из снега и из валежника. Чаще приходилось садиться, отдыхать. И всё труднее вставать после отдыха.(...)

И вдруг где-то совсем близко заревела корова. Я куда больше была подготовлена к тому, чтобы услышать трубу Архангела. Мычанье какой-то бурёнушки было полнейшей неожиданностью. Думаю, никакая небесная симфония не смогла бы меня поднять на ноги, а тут я так стремительно вскочила, что если в это самое мгновение Смерть уже склонялась надо мной, то, должно быть, я её здорово огрела затылком по зубам!»

Художник, она не упускает из вида зрительный план, картину, которая втягивает в себя захватывающей реальностью.

К рисунку она пристрастилась, выполняя в лагерной больнице заказы своего шефа хирурга. Ему нужны были изображения внутренних органов человека для защиты своей диссертации. Позже, ей прислали акварельные краски, и она не расставалась с ними, исхитрившись сберечь драгоценную коробочку от бесчисленных шмонов.

Творчество спасительно в заточении. Оно возможно и там, где личность беспощадно уничтожается. Творчество, духовное трудничество наиболее действенная защита в неволе. Можно создать музей художественных произведений узников - от ГУЛАГа

до наших дней.

не могла дать ей хозяйка, мать четырёх детей. И мороженое мясо дохлой лошади спасло её. « Вам удивительно повезло, Фросенька, — говорил ей много лет спустя врач терапевт, — сырое мясо, съеденное малыми порциями, было единственной едой, которая не оказалась для вас гибельной». И много других чудесных совпадений сопутствовало ей.

«Повезло» — расхожее объяснение позитивистски настроенного ума. Дед Кравченко, её напарник, выразился точнее: «ты заговорённая». И действительно, будто Провидение хранило её, силой духа задавая меру выносливости и защиты: и когда таскала на спине стокилограммовые мешки с цементом, и когда препарировала в морге трупы(1640 вскрытий), и когда защищала кулаками своё и чужое достоинство. Вторую щёку обидчику не подставляла.

Сказались, разумеется, и личные качества: интеллект, физическое здоровье, нравственный стержень.

А что поддерживало духовные силы? Что их питало?

На краю проруби, в которую уже решилась шагнуть, вдруг отшатнулась, увидев глубоко подо льдом свивающееся в воронки, шуршащее течение Стикса. « Боже! - прошептала я, сложив, как в детстве для молитвы руки. - Боже! Укажи, что мне делать? И что бы ни случилось, да будет воля Твоя!» И тотчас почувствовала ласковое прикосновение чьей-то руки. «Мама! Живая или мёртвая, но душа её со мной и молитва её в критические минуты моей судьбы придаёт мне силы».

Однако заметим, что первая отрезвляющая ассоциация - Стикс. В переводе с греческого — ненавистный. Река, текущая во тьму преисподней. Культура из закоулков памяти, пронизанная религиозным чувством, подавала ей знаки спасения.

Из провала душевных потрясений она, выбирается, можно сказать, усилием голосовых связок, она - поёт. Она и на свободе любила петь — в поле, работая в винограднике... Но здесь, за колючей проволокой.. Сила духа прорывается в певческом даре.. Русские песни не дают ей, смертельно усталой, упасть в штрафном изоляторе, загаженном человеческими испражнениями.

Духовная энергия аккумулировалась в мелодическом звуке. Святой Максимилиан Кольбе в фашистском лагере, в последние дни перед смертью пел молитвы. Молитвенный голос поддерживал угасающий дух и его, и его обречённых сокамерников. А ей, в безвыходных ситуациях, на память приходили слова любимых песен, или стихи. Ритм противостоит хаосу. Гармония опровергает абсурд происходящего.

Это наследственное. Мама её, когда умирала, просила поставить пластинку с оперой «Иван Сусанин». И уже не в силах подпевать, слабеющей рукой дирижировала: «Ты взойди, моя заря, последняя».

Странностью покажется её беспредельная честность. На кормление больных поросят выделялось молоко, которое она размешивала с кашей и кормила поросят с ложечки. Сама полуголодная, слабая, не смела воспользоваться молоком в свою

пользу, слёзы текли по её лицу и она, «чтобы противостоять соблазну», пела.

В кабинете следователя, который «лепил» ей очередной срок, из репродуктора, вдруг, прорвалось до боли знакомое: «Песня Сольвейг», адажио из «Лебединого озера».. Музыка привёла её в чувство, и она уже готовая согласиться с абсурдными обвинениями, решительно их отвела. Она вспомнила вечер в семейном кругу, маму у радиоприёмника, «поймавшую» музыкальную радиопередачу. В той же последовательности звучали Григ, Сен- Санс, Чайковский. Музыка была маминой природой - гармонической и счастливой. « Образы, возникшие в душе под влиянием этой музыкальной сюиты, и были тем порывом ветра, который развеял гипноз «духа извращённости», влекущего меня в пропасть». Образы, которые предстали ей впервые в атмосфере любви и семейного благополучия.

Не однажды, измордованная лагерным произволом она повторяла стихи Алексея Толстого:

Дружно гребите, во имя прекрасного, Против течения!

Культура в необозримо широком спектре была опорой её духа. Как все дворянские дети она училась в гимназии. Знала языки - английский, немецкий, итальянский, румынский, французский почти также, как русский. Кроме того, была прекрасно начитана. Её любимые герои Дон-Кихот, д, Артаньян, Жанна д, Арк. Девиз святой Жанны носила в сердце: «Выполняй свой долг и будь что будет». Но надо знать священные обязательства долга, чтобы избежать своеволия. Фрося впитала их с молоком матери. Родители научили её «любить правду и идти лишь прямым путём». « К счастью моральный фактор играл для меня всегда главную роль. Я говорю — «к счастью», потому что он всегда облегчал выбор пути и образ действия. Мне никогда не приходилось мучиться сомнениями и раскаиваться в принятом решении, так как путь, по которому я шла, мог быть только тот, который указывала мне совесть».

Кажется, будто в её арсенале задействована вся мировая литература. Она обращается к Данте, Шиллеру, Эдгару По, Марку Твену, Дюма, братьям Гримм, Бернарду Шоу, Киплингу, Бичер- Стоу (к этой с нескрываемой иронией: что стоит жизнь негров в Америке, описанная Бичер Стоу, в сравнении с жизнью туземцев советского Гулага), Джеку Лондону, Виктору Гюго, Жуковскому, Гоголю, Лермонтову, Некрасову, Маяковскому, ( за уничижительную характеристику поэзии которого схлопотала второй срок); приводит примеры из греческой мифологии, из римской истории. Спартанцы были идеалом её юности. Фон исторических и культурных ассоциаций накладывается на чудовищную картину человеческого безумия, встающего перед глазами.

С Пушкиным не расстаётся. Пушкинские строчки слетают с губ. Иногда неточно, что только подтверждает их привычное употребление. Нет нужды сверяться с подлинником, они давно стали своими. Пушкин для неё своего рода индикатор: «я не встречала, пишет она, ни одного подлеца, который бы умел ценить

Пушкина». Неожиданный критерий оценки Поэта. И, наверное, точный. Следователь, назвавший себя поклонником Пушкина, оказался-таки подлецом.

Какое место занимал Пушкин в семье Керсновских, можно судить по слову матери, обращённому к Фросе, когда они расставались. У неё, убитой предстоящей разлукой, вырвалось: «ты моё всё». Так сказал Аполлон Григорьев о Пушкине — « наше всё». Неслучайный перифраз.

Порой ей кажется, что красота в неволе «перестаёт существовать». Человек, изнурённый голодом, холодом и невыносимым трудом, не замечает ни красок, ни чётких линий. Но это временное затмение. В полутёмном бараке она видит луч заходящего солнца. «Сон уже мутил моё сознание, но я сопротивлялась, потому что хотелось ещё немного полюбоваться пляской золотых, переходящих в оранжевый цвет пылинок». И это после кошмарного многодневного этапа, где она чуть не погибла. Потребность «полюбоваться» у художника сильнее всех биологических потребностей. Красота неистребима для человека, если не убит орган её восприятия.

Одним из вершителей её судьбы оказался её художественный дар. Уже отбывшая срок, но не выпущенная из лагеря, она часто и подолгу, рисовала, сидя на нарах. За этим неуместным занятием её застало высокое начальство, генерал в золотых погонах. У генерала, видно, был художественный вкус, он оценил её рисунок, и на следующий день её освободили.

* * *

Убить Хохрина - палача и выродка, наследие сатанинской власти. И, возможно, убила бы, если бы увидела его глаза, а не голый затылок. На рисунке плешь сияет, как медный таз призывно и беспомощно. Но, не только медный затылок остановил руку с топором, а внезапная мысль об отце, чей пример был для неё «всегда лучшим компасом». «Папа! Я - не убийца.»

Я уверен, здесь действовала та же сила, что остановила руку праотца Авраама с занесённым ножом. Хотя жертвы далеко не тождественны. Бог не хочет никакой человеческой жертвы. Это был решающий момент в её судьбе. Испытание, из которого она вышла победителем.

Хохрин начальник леспромхоза, от него зависели сотни бесправных ссыльных. Он, с выгодой для себя, увеличивал норму их дневной выработки, штрафовал, обрекая на голодную смерть. Обычный служака, правда, с садистским вывертом, каких власть поставила надзирателями над миллионами арестантов и ссыльных. Много ли в России таких хохриных? Много, миллионы, в чём она убедилась не сразу, ибо не хотела верить.

Она не хотела верить в несметное множество хохриных с первых дней оккупации, когда коммунисты устанавливали в Бессарабии новый порядок. Фрося не верила в силу зла, ибо, как заметила её опытная соотечественница, по-настоящему с ним никогда не сталкивалась. Кроме того, советская пропаганда умело и тонко облапошивала граждан из соседних государств. Фрося вела себя, как страус, только прятала голову от грозовых событий не в песок,

а в работу. Она хотела быть «полноправным полезным гражданином своей страны», и оказалась её рабом, её позорным пасынком.

Впервые осознала это, вкусив плоды сибирского гостеприимства. Восемь месяцев она была в бегах, скитаясь по тайге, натыкаясь на редкие русские селения. И там, где просилась на ночлег, часто слышала: « проходи мимо, или собак спущу». Отношение коренного населения к бежавшим советским каторжникам описано Солженицыным в «Архипелаге». Местные жители охотно сдавали их властям за вознаграждение. Фросе не раз грозила такая участь, и она ночевала в чистом поле - в снегу, в стоге сена, или в тайге под деревом. Человеческий кров - за редким исключением - был опаснее, чем стог сена. Зарыться в родные травы, и поскорее уснуть, слыша, как снаружи беснуется снежный буран. Что есть родина, за которую «можно умереть, если она стоит того, чтобы в ней жить.»? Любящая мать или нещадная мачеха? Или это заснеженное травяное убежище, с душистым, памятным с детства, запахом?

А может, Великая Гарь, безбрежная чёрная трясина? Она брела по ней более суток в полузабытьи, окружённая призраками - обгоревшими пнями. Брела по бугристому ледяному болоту, чувствуя, что Кто-то есть рядом, Кто-то говорит с ней. Мистическое ощущение не покидало её. Кто-то хранил её в ледяной пустыне, в недрах обугленной родины. Порой она видела себя со стороны, как души умерших видят покинутое ими тело. Маленькая фигурка, толкалась и двигалась в завалах снежной

тайги.

Именно в это время прозорливая гадалка за тысячи километров отсюда, говорила её матери, «что видит женщину, перепрыгивающую с льдины на льдину и бегущую через широкую реку». И такое было на самом деле.

« Родина - это мать. Каждому хочется видеть свою мать доброй, умной, справедливой. Хочется доверчиво идти туда, куда тебя ведёт твоя мать. И вдруг она оказывается вурдалаком и ведёт тебя в трясину!»

В трясину, где правит закон уголовников. За исполнением закона следят назначенцы, как в зоне, поощряемые лагерной властью, урки. Такой закон создаёт видимость порядка. Начальству, на всех государственных уровнях, только такой и нужен. Без помощи уголовников, социально близких, власть не справляется с бесправным населением. Власть-самозванка, изначальна была уголовным кодлом, во главе которого стоял пахан.

Модель устрашающего сдерживания существует и сегодня в армии. Дисциплина поддерживается насилием дедовщины. Почему с ней по существу никто не борется. Упраздни дедовщину, армия, основной контингент которой собран насильственно, распадётся. Не удержатся ни контрактники, ни сверхсрочники.

В ледяные объятья угодила Ефросинья Керсновская, посчитавшая себя однажды «настоящим советским человеком». Нет, умирать за такую родину она не хотела..

Им, обездоленным, казалось, что каторжная Сибирь страшнее гитлеровских газовых камер, потому что ссыльных душили свои,

соотечественники — бесчисленные хохрины.

* * *

В кузове машины, увозящей её из родных мест, она перекрестилась. Инстинктивно, не думая о Божьем благословении перед неведомой дорогой. Вера была её второй натурой, глубоко и счастливо усвоенная в христианской семье. Не набожность, цепляющаяся за внешние аксессуары, сестра суеверия, а безотчётное действие, послушное воле Всевышнего.

Она не очень хорошо знала Евангелие, с трудом вспомнила Символ веры, могла ошибиться в молитве, завещанной Христом. И ошибку не исправила, когда писала воспоминания. Обращение «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» она полагала первой просьбой, с которой мы обращаемся к Господу. И никто из её первых читателей не обратил внимания на эту неточность. Это говорит ещё о том, что она словами этой молитвы, которая входит в обязательное правило, никогда не молилась. И, наконец, странное утверждение с многоточием: «А вот на вопрос «Что есть истина?» ещё никто не ответил..» Ответил Христос — Пилату, своим молчаливым присутствием. А ещё раньше ответил своему ученику Фоме: «Я есмь путь и истина, и жизнь» (Иоанн 14.6.)

Евангелие не было её настольной книгой. Литературу она знала лучше. Но это была литература, взращенная евангельской вестью. Евангелие не было настольной книгой у русской интеллигенции, которая исповедовала христианскую мораль гуманистического толка. Думая о своей личной и общей беде - о причинах русской трагедии, Евфросиния Антоновна не исключала причастности к ней сословия, к которому принадлежала: « наша интеллигенция всё делала для того, чтобы привести Русь к царю Сталину и его опричнине». Эта мысль подтверждает точку зрения Бердяева, которого она наверняка не читала. Бердяев писал: « С русской интеллигенций в силу исторического её положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине». И, тем не менее, сквозь тягу к справедливости и общественному добру, воля и совесть Керсновской устремлены к абсолюту. К истине. Почему она и задаётся вопросом «что есть истина?».

Она может ошибиться в определении. Чувство собственного достоинства, попираемого на каждом шагу, называет гордостью. Но именно достоинство, — своё и других, — соизмеримое с высшей божественной ценностью, она, бросается защищать, рискуя жизнью. Не было Евангелия, но была чуткая совесть, тянущаяся к Христу.

У Бориса Пастернака есть строки: «Всю ночь читал я Твой Завет, и как от обморока ожил». Бессарабия в отличие от Советской России не пребывала в безбожном обмороке, пока туда не вошла русская армия. И лучшие люди, угнанные в Сибирь, сохранили в себе нравственную основу, как, и большинство прибалтийских переселенцев, особенно литовцев. Бессарабия была областью Румынии, частью европейского культурного ареала. В изгнании дух

Христов, лишённый опоры в Евангелии и богослужении, удерживался верой. Такая вера, её можно назвать анонимной, непосредственно питаемая Духом Христовым возможна в том случае, когда она заложена в детстве, в культуре. И, если лишается внешней опоры, то всё-таки не рушится.

Конечно, напомню, здесь имели место и личные качества. Её таланты и характер, доставшиеся от предков — поляков по отцовской линии и греков по материнской. Не русская по крови, она была воспитана русской культурой, и Россию считала своей родиной, хотя многое не понимала в ней. Почему на плодородной земле люди живут впроголодь? Почему в стране с великой культурой, столько зла и изуверства? Почему на фоне ликующей и богатой природы народ задавлен страхом? Могла бы ответить словами любимого Пушкина: «Сбились мы. Что делать нам? В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам». Но почему же бес главенствует и верховодит в стране крещёной без малого тысячу лет?...

В Норильске её удивил молодой человек, считавший, что человечество может спасти только христианская любовь и всепрощение. Такого сочетания она не могла принять, пережившая столько загубленных жизней, встретившая стольких палачей.

Что-то другое удерживало её на высоте. Не давало опуститься в грязь.. Не всепрощение, а защита попранной чести — рыцарская отвага. Вот случай, который можно считать символическим.. Впрочем, символична вся её жизнь, каждый из поворотов её судьбы — символ. Колонна женщин возвращается из шахты, со

смены. Дождь размыл дорогу и под ногами хлюпающая жижа. Охранник из блатных, издевательства ради скомандовал: ложись! За непослушание, известно: пуля. Все — кто на коленях, кто, опираясь на руки, кто, полусидя, погружаются в дорожную жижу, она — стоит. «Ложись, кому говорю! Или...» Дуло винтовки, чуть ли не касается её лица, в глазок прицела она видит мутный зрачок смерти. Но — стоит. И тут выпорхнула из лужи её напарница, худющая похожая на воробышка женщина. «Нет! Не смеешь её убивать! Не смеешь!» И конвоир отступил. Одна за другой стали подниматься женщины. Бесстрашие порождает бесстрашие, пусть не у всех.

Точно такую ситуацию описала в стихах Елена Владимирова, колымская каторжанка. Спокоен, прям и очень прост, Среди склонённых всех Стоял мужчина в полный рост, Над нами, глядя вверх.

.... высокий и прямой, Запомнился навек Над нашей согнутой спиной Стоящий человек.

В той преисподней были люди, которые не шли на поводу у беса. Будто слышали голос Христа: « Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить. » ( Мф.10.28).

* * *

Чистая душа Дон-Кихота оставалась незапятнанной в бесконечных передрягах и потасовках. Рыцарь печального образа телесные повреждения переносил стоически. Он, перешагнувший литературу, сопутствовал всей жизни Евфросинии Антоновны. В детстве она задала трёпку своему старшему брату за то, что тот смеялся над его подвигами. Биться за правду — это без дураков, это серьёзно, как бы ни выглядело смешно и дико со стороны. Это запало с детства.

Судьба носителей идеала в мире прагматическом — трагична. А в мире узаконено-преступном немыслима. Но всё же и там рыцарский дух неистребим.

Идея благочестия и добродетели, заложенная христианской этикой, облеклась в средневековой Европе в рыцарские доспехи. Возникшая в аристократической среде, она потрудилась на поле брани несколько столетий, затем, воспарив на крыльях в романтическую эпоху, приземлилась в эпоху революционную, где в России угодила в трясину ГУЛАГа. Тетради Керсновской и есть описание героических странствий по кругам ада. Рыцарский дух неискореним в земной юдоли. Однако геройское бесстрашие не противоречит христианскому подвижничеству. Дон-Кихот Ламанческий это не Франциск Ассизский, но идеалы их во многом совпадают.

Вспоминается священник из романа Арчибальда Кронина «Ключи царства». Духовный опыт, в котором сбалансированы

отвага и смирение. Смирение не исключает сопротивления. И наоборот. Человек смиряется перед Богом, а не перед Его врагом.

Всё, что с ней происходило, она принимала, как волю Божию. Это ли не смирение! Но, не пасуя перед злом. Мать, уркачку, которая пыталась задушить своего ребёнка, измордовала, «истрепала, как крысу». Разве подобная реакция противоречит воле Божьей?.. Нисколько. Но Евфросиния сокрушается, и корит себя за донкихотство, не видя пользы от своих усилий. Та самая мать, время спустя, ребёнка своего всё-таки задушила.

Удары сыплются на неё со всех сторон, её выбрасывают с работы, с каждого места, где спасала людей и была невосполнимо полезной. Она мешает начальству своей непререкаемой правдой. «Может быть, это было донкихотство, но именно в этом, как и во всём прочем, я компромиссов не допускала».

Когда её приговорили к расстрелу и — предложили написать просьбу о помиловании, она на поданном чистом листе начертала: «Требовать справедливости — не могу, просить милости — не хочу». «Дон-Кихот оставался в своём репертуаре» — оценивает она этот поступок годы спустя. А в тот момент никаких рефлексий. Действие прямое, как копьё, в руке рыцаря, выбитого из седла.

Приведу случай из другой, не менее поучительной жизни. Ученик четвёртого класса Алик Мень, будущий священник, отказался вступать в пионеры. На линейке, когда все, сделали "зиг хайль", и произносили клятву, он стоял, опустив руки, и молчал. Он переживал инстинктивное отвращение к этому ритуалу. А было

сталинское время.. В школе инцидент замяли, а то ведь «смели бы всех, вместе со школой». И, прежде всего родителей. Мать, христианка, сказала ему — поступай, как знаешь. Вера, послушная воле Божьей, действует всегда безошибочно, всегда в зоне риска.

Рыцарская отвага удерживала на высоте её противоборство. Не зря среди её польских предков были рыцари, доблестные свойства которых унаследовали её дед и отец.

Но при этом она понимала, что «чуть ли не ежедневно пыталась плетью перешибить обух». Что принимает бой «с открытым забралом, более бессмысленный, чем любое из выступлений Дон­Кихота». Сознание бесполезности поступка не останавливало её. По логике и здравому смыслу — да, бесполезно, а по совести —

иначе нельзя.

своим родным, упрятанным за колючую проволоку. Женщины проделывали это автоматически - серая безликая карательная машина. Керсновскую напрямую их действия не касались, ей никто не писал. Она даже считала себя счастливой оттого, что страдала одна, что никто не разделял её страдания. Была уверена, что матери нет в живых.

Но сейчас сдалась. Боль за других сломала её. Свою боль несла, за других не вынесла. И вот, мгновение — перед тем, как нажать на курок. В кабинете следователя раскрытое окно, а в окне «небо голубое, каким оно бывает в начале лета, по нему плывут белые облака, как паруса, надутые ветром. И как было всегда и как всегда будет, — пара ласточек, чьё гнездо, очевидно, находилось где-то поблизости, занимались своим радостным трудом: суетились, нося мошек своим птенцам, и лишь изредка усаживались на провода.».

Нотная линия проводов, на которой ласточки, как щебечущие ноты. Ассоциативный музыкальный ряд, наполненный непреходящим смыслом. За окном простиралась дивная красота, сотворённая Создателем. «Это и было чудо - красота настоящая, вечная и простая». Впору перекреститься, а у неё в руках пистолет.. Нет, она причастна этой вечной жизни, и отрекаться от неё не смеет! Она отбросила пистолет на диван, и следователь услышал шмякнувший звук. Пусть он распоряжается своим оружием, как хочет.

Жест? Донкихотство? Нет, трезвый, подсказанный свыше, выбор.

Немая сцена, потрясающе выразительная: раскрытая кобура, из которой Фрося двумя пальцами вытянула пистолет, следователь, не заметивший пропажи и склоненный над протоколом; вдруг метнулся ошпаренной кошкой за пистолетом, толком не понимая, что произошло. Откуда он шлёпнулся на диван? Керсновская глядит в другую сторону, в окно, спокойная, готовая отвечать на вопросы. А на самом деле видит всё в отражении стекла. Но, главное, видит небо и гонимые ветром паруса облаков. Вот её угол зрения! В свете голубого неба кабинет следователя предстаёт смехотворно нестрашным, а попытка самоубийства — минутным казусом. Этот, который с пистолетом, такого неба никогда не увидит. Как Пилат не увидел Истины, стоящей перед ним.

Нет, она не умрёт, испытавшая на грани отчаяния благоговение

перед жизнью.

Природа и здесь пришла ей на помощь. У неё исчезла грудь и прекратились месячные. Этот «курьезный — как она пишет — факт самозащиты организма», продолжавшийся четыре года, помог ей адаптироваться в узилище, одолеть начальные тяготы рабства.

На гнусности плотской любви, которой хватает и в неволе, на всякого рода коблов и жучек, смотрела с отвращением. Она была девушкой. Невестой Христовой. Завещала похоронить себя в белых одеждах. Что было исполнено.

Невеста Христова сражалась за дело Христово. Именно сражалась. Самоотверженно и по-мужски. Чего так не хватает теплохладному христианству, не выпускающему Евангелие из рук. Об этом хроническом изъяне писал, вторя Бердяеву, французский философ Эмманюэль Мунье. «Тот, у кого никогда не вскипала кровь, не поймёт христианства. Тот, кто никогда не хотел биться за свою любовь, любит наполовину. Тот, у кого никогда не возникало внезапного желания убить, весьма абстрактно представляет себе христианское прощение».

Она не святая, не Жанна д. Арк. И не кавалер-девица Надежда Дурова, к которой благоволил Пушкин. Она дистанцируется и от своего любимого Дон-Кихота. Её противоборство не сравнимо ни с чьим. Как ни с каким другим временем несравним русский ХХ век

в своих безднах и высях.

Сыромятный ремень, стянувший в запястьях руки за спиной, а другим концом захлёстнутый за шею. Профессионально затянутая удавка. Это ей наказание за то, что заступилась за святое, за память об отце. Пошевельнёшь рукой — сдавливает горло. А не пошевельнуть нельзя, затекли и онемели пальцы.

«И никто не посмел ослабить петлю на шее».

В тот раз она упала, потеряв сознание. Её привела в чувство железная струя воды, ударившая в лицо. Но бесчисленные удары только увеличивали её силы, выковывали латы — покрепче тех, в которых сражались её предки.

 

* * *

На судьбу Евфросинии Керсновской несомненно влияло чудесное вмешательство свыше. Ничем иным нельзя объяснить её многократные спасения. Сорвавшаяся с крутого берега лавина брёвен должна бы, размозжив её, похоронить под собой.... Но она оказалась в прогале застрявших бревен, и лавина прогрохотала над нею. «Крепко за тебя кто-то молится» — вымолвил, побелевший от страха её напарник. В другой раз она изнурённая зимним бездорожьем и голодом, отведала мёрзлой конины. Ничего кроме

* * *

Несколько раз она была на грани самоубийства. Вот и сейчас, овладев пистолетом следователя и уже оттянув предохранитель, на секунду задумалась, куда выстрелить в сердце или в висок? Решила уйти. Бесповоротно. Последней каплей, сломавшей хребет её выносливости, было то, что увидела в комнате, где проверяют — перлюстрируют — почту. Женщины, обязанные прочитывать письма по заданию: пропускать-не пропускать, большую часть писем не читали, а рвали и сбрасывали в корзину. Это были в основном треугольники, письма с фронта. От защитников родины к

* * *

Женщина, обретшая силу и характер мужчины. Фрося и в Бессарабии трудилась за десятерых. Всё хозяйство держалось на ней — поля, выпасы, скотина. Когда красноармейцы, застав её во дворе с вилами, в поту и в соломенной трухе, спросили, а где у вас тут барин? Она, зная цену физическому труду, ответила: барин — это я.

Мужское начало заметно в её натуре. Она, будто подчёркивала его, изображая себя на рисунках в гимнастёрке, брюках и сапогах. А уж там, где орудовала кулаками, проявились явно не женские бойцовские качества.

* * *