Наследие - колледж библейских основ подготовки к церковным служениям
Блог сайта
Владимир Киров
«Сказал же и к ученикам Своим: один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его; 2 и, призвав его, сказал ему: что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем, ибо ты не можешь более управлять. 3 Тогда управитель сказал сам в себе: что мне делать? господин мой отнимает у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь; 4 знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом. 5 И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: сколько ты должен господину моему? 6 Он сказал: сто мер масла. И сказал ему: возьми твою расписку и садись скорее, напиши: пятьдесят. 7 Потом другому сказал: а ты сколько должен? Он отвечал: сто мер пшеницы. И сказал ему: возьми твою расписку и напиши: восемьдесят. 8 И похвалил господин управителя неверного[1], что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк 16:1-8).
Евангелист Лука не говорит нам, как приняли эту притчу ученики Иисуса, но то, что у современных христиан она вызывает недоумение - это известно хорошо.
Действительно, после прочтения притчи возникает много вопросов. Но главное - непонятно с какой целью Иисус рассказывает эту притчу своим ученикам, и чему же она все-таки учит?
Проблема с ее толкованием возникает во многом из-за того, что Иисус умалчивает о том, что же собственно «натворил» управитель, и как он «расточал» господское добро. А именно это и могло бы нам помочь понять ее смысл.
По-видимому, Иисус сделал это намеренно, во-первых, рассчитывая, что его слушателям (а, кроме учеников его слышали мытари и грешники (15:1), фарисеи и книжники (15:2)) не составит особого труда догадаться, в чем же там было дело; и во вторых, здесь Он следует существующей духовной традиции, согласно которой, не принято в деталях описывать совершенный грех, чтобы, тем самым, даже косвенно ему не учить.
Если же мы попытаемся восстановить некоторые детали этой истории, то получается, что дело было так...
У двух арендаторов случился неурожай, и они не смогли выплатить своему господину арендную плату. Один из них был должен ему 50 мер масла, а второй - 80 мер пшеницы. Управитель мог бы взять в залог их имущество, пока они не выплатят эти долги, но он этого не сделал. Он готов был потерпеть, но только с условием, что на следующий год они выплатят их с процентами.
Арендаторам деваться было некуда, и они вынуждены были написать расписки, по которым выходило, что каждый из них должен был уже сто мер.
Управитель сделал это не потому, что хотел таким образом приумножить богатство своего господина, а потому что рассчитывал присвоить эту прибыль себе. При этом он не стал ждать следующего урожая, а начал выбирать из закромов хозяина эту «свою» долю, и расточать ее, подобно тому, как «блудный сын» расточал свое наследство, рассчитывая, что арендаторы-должники в будущем все возместят.
Но, как известно, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Господину доложили о проделках управляющего, и тот, призвав его, потребовал отчета.
Что же такого «натворил» управитель? Если мы посмотрим на эту историю с точки зрения Торы, то станет очевидным, что действия управителя в отношении арендаторов-должников были незаконны, ведь сказано: «Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он, или поселенец, чтоб он жил с тобою; не бери от него роста и прибыли и бойся Бога твоего; чтоб жил брат твой с тобою» (Лев 25:36- 37).
Но он взял; и от этого неправедного поступка управителя, стало плохо всем: самому управителю, который мог остаться «на улице», без средств, да еще с испорченной репутацией; арендаторам, на которых было взвалено тяжкое бремя несправедливого долга; но хуже всего стало господину, ведь это его арендаторы, его управляющий, его дом.
Так беззаконие и хаос вошло в тот мир, что был им создан. Но ведь известно, что там, где творится беззаконие, нет ни мира, ни Божьего благословения. А где нет благословения - там нет и богатства, того, истинного богатства, что дается Богом.
Теперь все зависело от того, как поступит управитель: будет ли он продолжать ловчить и хитрить; или же проявит благоразумие и постарается все исправить.
И вот, в этот драматической момент своей жизни, управитель показал себя человеком смышленым и расторопным. Он нашел в этой ситуации спасительный для себя выход, решив, что нужно вернуть все назад. Для этого он призвал должников («каждого порознь»), и велел им написать новые расписки, где был указан уже их истинный долг.
Итак, уладив свои отношения с арендаторами, управитель явился к своему господину. И тот, как сказано в притче, похвалил его за то, что он поступил разумно. И эта похвала была вполне заслуженной, ибо от его благоразумного поступка стало хорошо всем: управитель поправил свою репутацию; должники были рады, что их долг значительно уменьшился; господин был доволен, что законность в его доме была восстановлена; мир и порядок вернулись в него.
(Правда, управитель успел нанести некоторый ущерб господину, но эту проблему решить уже было проще. Хозяин мог обязать своего слугу его возместить, а мог и простить. В любом случае, теперь это уже не могло разрушить его благосостояние).
После благополучного финала этой истории можно задаться вопросом: что же за человек этот управитель, и почему он смог так поступить?
По тому как он мыслит и действует, видно, что это человек далекий от Торы и ее заповедей. Это проявляется даже не столько в том, что он их нарушает, сколько в его своеобразном покаянии. Мы не видим у него такого сердечного сокрушения по своему греху, какое было у «блудного сына». И таких слов: «согрешил я против неба и пред тобою», - от него мы не слышим. В решающий момент он действует расчетливо, преследуя, прежде всего собственную выгоду.
В тоже время, в этой критической ситуации выяснилось, что: он понимает, кто все-таки истинный хозяин в доме; что он трепещет перед его судом; и готов отказаться от «своего» неправедного богатства, ради того, чтобы остаться в его доме.
Кроме того, он понимает, что его жизнь, связана с жизнью других людей; и что двери домов для него будут закрыты, если мира с ближними у него не будет.
Т.е. этот управитель не похож на того «неправедного судью», который «Бога не боялся и людей не стыдился». Его благоразумный поступок как раз свидетельствует, что это человек нелишенный чувства богобоязненности, ведь не зря же сказано: «начало мудрости страх Господень...».
С другой стороны, если мы попытаемся сравнить его с неким человеком, который сознательно исполняет ту же заповедь «не бери роста», то и тот делает это из-за страха Божьего. И выражается это в том, что он признает Бога своим Господином; что этому Господину принадлежит вся земля; его же личная собственность дана ему лишь во временное пользование.
Кроме того, он сознает, что его благосостояние зависит от благосостояния его ближнего. И не берет роста, ибо знает, что если он, таким образом, у него что-то отнимет, то впоследствии, и у него самого также будет отнято. Таким образом, при всей непохожести этих людей друг на друга, между ними есть немало общего.
Видимо поэтому Иисус и рассказывает эту притчу ученикам. Он хочет показать им, что жизнь можно обрести, не только следуя по хорошо известному им пути исполнения заповедей. Человек, подобно этому управителю, может быть далеким от Торы, но если он способен в
своей жизни сделать правильный выбор и поступить благоразумно, то он тоже может спастись. Нужно только, чтобы у него был страх Божий; и он должен стремиться к миру со своими ближними, устраивая отношения с ними по правилу: «не делай ближнему своему ничего из того, что ты не желаешь для себя».
Заканчивая притчу, Иисус не без иронии замечает: «ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде». Этим Он хочет сказать своим ученикам, что в деле своего спасения «сыны века сего» (мытари и грешники), могут даже более преуспеть нежели «сыны света» (фарисеи и книжники). Свободные от пут человеческих заповедей и предписаний, они способны быстрее сообразить, что пришло время отчета «господину», и пора приводить свои дела в порядок.
Эти слова предназначены также и для фарисеев. Если в этом поколении «сыны века сего» разумнее «сынов света», то это означает, что Израиль находится в состоянии духовного кризиса, и, следовательно, настало время для покаяния.
Однако этим «сынам света» Его слова кажутся смешными (16:4). Фарисеи уверены, что они на верном пути: закон они исполняют, поэтому спасение им почти гарантировано. Ни о каком отчете Господину они и не помышляют, поскольку, даже не узнают Его. Страх Божий ими утерян; их смех - свидетельство тому.
Слышали Иисуса и мытари. И вот им то Иисус говорит прямо, без всяких иносказаний: «приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители»[2]. Т.е. Господь говорит: возьмите пример с этого управителя, и поступите также благоразумно; извлеките сейчас выгоду из того богатства, что вы нажили нечестным путем. Обменяйте это неправедное богатство, кажущееся вам сейчас твердым основанием жизни, но которое, в конце концов, неизбежно исчезнет, на тот вечный капитал, что не ветшает - свое доброе имя и друзей. И тогда двери их домов откроются для вас не только здесь на земле, но и небесные обители вам отворятся.
Из всех тех, кто слушал Иисуса, Левий Матфей, несомненно, лучше всех понимал Учителя. Ведь и он, будучи мытарем, пытался собрать неправедное богатство. И перед ним в какой-то момент встал тот же вопрос: «что мне делать?» Наверное, он мучил бы его всю жизнь, если бы Матфей на своем пути не встретил Иисуса. Он узнал в нем своего Господина, ради Которого, можно оставить все. И благоразумно поменял свой дом на место рядом с Ним.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Борис Пастернак
Само, казалось бы, вполне светское понятие политического дискурса применительно к памятникам библейской словесности непривычно и условно: у памятников этих - иной, по существу, сакральный статус в европейской и российской культуре. Более того, говоря о «политическом дискурсе» в библейских текстах, мы волей- неволей вменяем этим священным синкретическим памятникам элементы собственного дисциплинарного мышления. Однако, при всей важности этой предшествующей оговорки, при всей важности понимания живых и сложных исторических контекстов становления библейских памятников и их трансляции сквозь века - условная постановка вопроса об элементах политического дискурса в Библии представляется мне правомерной[1]. Действительно, кто в праве запретить нам рассматривать библейские описания жизни человеческого общества и человеческой личности через призму проблем власти, царственности, насилия, элементов древнего восточного правосознания и - в конце концов - представлений о принципах общественной организации и о месте в ней конкретного человека?[2]
Разумеется, современная тематизация содержания древних памятников попросту невозможна без погружения в их языковую стихию и в их сакральные синкретические смыслы. Я бы и не отважился на такую тематизацию, если бы сам не работал над комментированным научным (и одновременно - поэтическим) переводом с древнееврейского двух афористических коллекций, условно приписываемых царю Соломону - книге Притчей Соломоновых (в оригинале - Мишлей Шломо)[3] и Книги Экклезиаста (в оригинале - Кохелет, т.е. - условно - Проповедующий в собрании).
Существует еще и грекоязычная Книга Премудрости Соломоновой, не входящая в основной библейский канон и относимая к кругу так называемой второканонической словесности[4]. Однако сопоставление этого неканонического текста с каноническими книгами Соломоновых речений было бы предметом особого рассмотрения.
Итак, перейдем последовательно к реконструкции условных «политологических» воззрений обеих приписываемых царю Соломону книг. Цитаты из обеих даю в собственном переводе.
Притчи
Окончательное сложение текста Притчей[5] можно датировать примерно V-IVвв. до н.э. - периодом между эдиктом персидского царя Кира о праве евреев вернуться на родину из Вавилонского пленения (538 г. до н.э.) и македонским завоеванием Палестины (320 г. до н.э.): об этом свидетельствует наличие некоторых арамеизмов и полное отсутствие греческих заимствований в тексте памятника. Однако многие пласты текста, действительно, восходят ко времени Соломонова царствования (Х в. до н.э.) и последующих времен; а многие фрагменты восходят, условно говоря, к египетской словесности эпохи Нового царства (XVI-XIвв. до н.э.), а также к словесности доизраильского Ханаана и Ассирии[6].
Но, прежде чем обратиться к содержательной стороне вопроса, кратко остановимся на важности проблемы собирания афористических коллекций в скрипториях и архивах царских дворцов и храмов древнего Ближнего Востока.
Царские и храмовые писцы (т.е. одновременно и чиновники, и юристы, и педагоги, и древние «политтехнологи»)[7] - вот тот особый социальный массив, который разрабатывал, фиксировал, хранил и распространял этот особый жанр коллекций назидательных речений. Один из древнейших памятников самосознания этого массива, доступный русскому читателю благодаря переводу Анны Ахматовой - древнеегипетская апология писцов:
...Они не строили себе пирамид из меди
И надгробий из бронзы,
Не оставили после себя наследников,
Детей, сохранивших их имена.
Но они оставили свое наследство в писаниях,
В поучениях, сделанных ими.[8]
Каковы же были функции этого великого социально-исторического массива древневосточных патримониальных бюрократов, - массива, приближенного к царской власти и к жречеству, но вполне своеобразного именно в своих трудах и в своем групповом самосознании? - Это -
- ведение царской и храмовой официальной документации и архивохранилищ,
- обоснование и экспертиза принимаемых царями или жреческими коллегиями властных и политических решений,
- весьма опасные и требующие немалых знаний и немалого искусства процессы посредования между верховной властью и населением (стало быть, репрезентация власти перед общинами и репрезентация общин перед властью),
- поддержание культуры официального (и, в частности, дипломатического) красноречия,
- ведение многотрудных учебных процессов при работе с подростками и молодежью[9] (развитие мнемонических способностей, обучение письму и рецитации, обучение толкованию законов, афоризмов, священных текстов, юридических актов),
- last, butnotleast: обоснование некоторой картины мiра, в частности - общих принципов мiропорядка, властных и юридических отношений в мiре, педагогического мастерства как одной из важнейших предпосылок благополучия государства и общества, обобщение опыта повседневности...
Короче - речь об особой субкультуре древней служилой «интеллигенции» Ближневосточного ареала.
Позволю себе выделить, по крайней мере, три постулата, неотъемлемо присутствующих именно в политическом дискурсе Книги Притчей:
1) эффективной и справедливой власти должны сопутствовать
непрерывные и благоговейные учебные процессы в семье и в обществе;
2) высота культурной нормы в обществе должна противостоять как тираническому его перерождению «сверху», так и криминализации «снизу» (ибо последняя порождается не только бедностью и алчностью, но и псевдопотребностями, связанными с духовной скудостью людей),
3) власть лишь тогда эффективна и прочна, когда ориентируется не на комплексы случайных обстоятельств и - стало быть - на каприз и произвол, но и на высокую, хотя и вечно недосказанную духовно-культурную норму: на заложенную в самой основе Творения Премудрость Господню[10].
Действительно, согласно условному политическому дискурсу Притчей, полномочия и прерогативы земной власти весьма велики, но всегда надобно помнить, что самодурство и деспотическое перерождение царской власти ведут страну и народ к погибели[11]. И в этой связи от царской власти требуется - в идеале - и некоторая степень нравственной разборчивости, и благорасположенность к подданным, и умение выслушать и понять мудрецов.
Вот что говорит об этом текст нашего памятника:
Мерзки должны быть царям деяния подлые, ибо правдою держится престол.
Угодны царям уста праведные,
а тем, кто говорит по чести - царская любовь.
Царский гнев - что Ангелы смерти,
человек же премудрый - и гнев усмирит.
Свет от лица царева - жизнь,
а благоволенье царское - что ливень весенний[12].
Сама царская власть мыслится находящейся под суверенитетом Бога:
Сердце царя в руке Господа - что в русле канала вода: куда пожелает - туда и направит[13].
Но это нахождение под Вышним суверенитетом налагает серьезнейшие нравственные обязательства и на царя, и на вельможу, и на чиновника, и - в известной даже мере - на рядового подданного. Не потому ли так актуально - даже для нынешних времен - могут звучать приводимые ниже версеты Притчей? -
Выручай обреченных на смерть, -
неужто не убережешь людей от убиенья? - Ты, конечно, можешь сказать: «Ничего мы об этом не знали...» - Но Испытующий сердца - неужто Он не знает?... Сохраняющий душу твою - неужто не знает?.. И каждому воздаст по заслугам[14].
Таким образом, если власть дерзает отождествлять себя с капризом и произволом, - то тем хуже не только для подданных, но и для самой власти. И об этом повествуют прямым текстом составители и коллекционеры «соломоновых» афоризмов:
Торжествуют праведники - наступает прославление великое, а уж как нечестивцы возносятся - разбегаются люди. /.../
Блажен, у кого страх Божий,
а кто ожесточает сердце свое - попадет в беду.
Лев рычащий, медведь рыщущий, -
таков и злобный правитель над бедным народом[15].
И всё же - под каким бы внешним суверенитетом она не находилась, - восточная сакральная власть остается для подданного грозной и непредсказуемой. И посему одна из важнейших добродетелей подданного - быть осторожным перед властью, сколь бы благожелательной и благонамеренной она бы ни казалась. Да к тому же и карьеристское рвение едва ли красит подданного и в глазах царей, и в глазах простых смертных:
Не рисуйся перед царями
и на место вельмож не становись:
ведь куда лучше, если скажут тебе: «Подымись повыше», - чем унижение перед владыкой, которого видели глаза твои[16].
Но и высокий статус (включая и статус царственный) требует от человека - опять-таки в идеале! - не только осторожности и осмотрительности, но и некоторой внутренней аскезы, связанной со способностью преодолевать искушения власти и богатства, но и некоторой сердечности в отношении к людям. Этой проблеме посвящен один из заключительных и притом - один из самых проникновенных и загадочных пассажей Книги Притчей, который вменяется не израильским царям Соломону или Езекии (Хизкии), ни даже израильтянину-подданному, но иноплеменнику и язычнику - воображаемому Лему-Элю, царьку аравийского племени Масса[17]. Афористический монолог этого премудрого варвара достоин того, чтобы быть приведенным и почитанным полностью. Ибо в нем - один из сгустков политического дискурса Книги Притчей:
Слова Лему-Эля, царя из Массы,
которыми наставляла его мать[18]. Что поведать тебе, сынок? Что поведать тебе, сын утробы моей?
Что поведать тебе, сын обетований моих?[19]Не растрачивай с женщинами мощи твоей -
не сбивайся с пути ради разорительниц царей[20]. Не царям, Лему-Эль,
не царям упиваться вином, не вельможам упиваться брагою, - иначе, упиваясь, позабудут они законы,
и извратят пути правосудия для всех, кто обездолен[21]. Подайте браги тому, кто гибнет[22], а вина - кому горько на душе: выпьет - и забудет беду свою,
и не вспомнит о страдании своем[23]. Уста твои - открывай ради безгласных,
ради правосудия для всех беззащитных[24]. Уста твои - открывай ради суда праведного,
ради правосудия для бедных и нищих225.
Экклезиаст
Этот второй, приписываемый Соломону афористический и элегический сборник является памятником еврейской словесности эллинистической эпохи. Время его сложения - не ранее IV в. до н.э. Основанием для такой датировки Экклезиаста может служить та общая для Востока и эллинства философия вечного круговращения, которая отсутствует в библейской мысли предшествующих эпох, -
Несется ветер на юг, сворачивает на север, ходит кругами
и возвращается на круги свои. К морю текут потоки, но мдря - не переполнят: куда бежали - туда и потекут вновь.
Что было, то и будет, что случалось, то и случится, и нет ничего нового под солнцем. Иной раз говорят: - Вот, погляди - новое!
Только всё это было в иные века, задолго до нас. Прежних - не помнят, о тех, кто был следом за ними, - позабыли, а кто последует за нами, - и тех позабудут[25].
В тексте Экклезиаста можно найти и отзвук эксцентричного речения кинического мыслителя из Малой Азии - Диогена Синопского (V-IVвв. до н.э.) - «Ищу человека!». Создатель (или создатели?) Экклезиаста горько констатирует:
... искала душа моя человека и не находила[26].
Для того, чтобы глубже войти в лингвистическую и смысловую стихию Экклезиаста - этого важнейшего памятника ветхозаветной мысли эллинистической эпохи - кратко остановимся на самом известном его афоризме:
- Хавель хавалим, - амар Кохелет, - хавель хавалим, ха-коль хавель:
- Всё понапрасну. - сказал Кохелет, - всё понапрасну. Одна лишь погоня за
пустотой[27].
Итак. Стержневое для этого текста и по-празному варьируемое и огласуемое в нем понятие хе-бейт-ламед (хавель / хэвель) - воздух, пар, дуновение, дыхание, вздох; переносные же значения этого понятия - суета, тщета, беспочвенность, бессмыслица[28]. Исторически - благодаря Септуагинте и Вульгате - и соответственным переводам (mataiotes[29], vanitas) - в христианских, а вслед за ними и в иудейских переводах на новые языки воспроизводится именно переносное значение слова х-в-л. Такое воспроизведение отнюдь не ошибочно, ибо соответствует аналитичности и тому стремлению к точности категорий, что свойственно новым языкам индоевропейской семьи. Но при этом теряется элемент почти что внекатегориальной, экспрессивной изобразительности, который присущ древнееврейскому языку.
Известна и попытка попросту обойти это лингвистическое противоречие, оставляя в английском (AmericanEnglish) нетронутым еврейское слово х-в-л и воспроизводя его курсивом в латинице какhavel.Так поступает переводчик комментированного издания Экклезиаста др. Цви Файер[30].
Стремясь удержать смыслы и поэтику древнееврейского оригинала, я переводил хвл / хвлим как «понапрасну», «погоня за пустотой», «погоня за ветром». Но всё же при этом прошу читателя не упускать из виду то обстоятельство, что я ни коим образом не оспариваю сложившийся в европейско-российской традиции способ перевода этих стержневых для нашего текста, хотя и отчасти стертых в силу частого бытового употребления понятий: «суета / суета сует».
Но что интересно именно в плане исторко-политического нашего рассуждения: описанный выше элемент восточно-эллинистического (не побоюсь сказать - кинического) пессимизма вносит некоторую новую творческую тему в трактовку проблемы царства и царственности во всём комплексе библейской словесности. Власть, царственность, а с ними и вся сфера отношений политических, не только и подчас даже не столько священны (последний акцент весьма силен - хотя и не безусловен в Книге Притчей), сколько ситуативны. Т.е. неизбежны и необходимы. Но в некотором требовательном, духовно-нравственном измерении - несут в себе черты суетности и условности. Воистину, - если вспомнить намеренно заостренную категоричность древнееврейских речений, - черты «погони за пустотой». Как бы ни была непреложна и сакральна верховная земная власть, но и она - под знаком фатальных космических и жизненных сил:
Так я скажу:
слово уст царевых - исполняй перед Богом[31]. От лица царева уйти не спеши, дел дурных не отстаивай. Ибо что царь захочет - то и сделает, потому что у слова царского - сила, да и кто возразит царю: «Что ты такое творишь?» Кто заповедь соблюдает - тот и зла не испытывает, ибо и о временах, и о судьбах ведает сердце мудреца. На все вещи - свои времена и свои суды, ибо велики злодеяния людские, и не ведает человек,
что с ним произойдет и как произойдет,
и кто изъяснит ему будущее.
И не властен человек удержать ветер,
и не властен он над временем собственной смерти,
и отпуска нет на войне,
и не спасется злодей злодейством своим[32].
Властные и политические отношения подпадают несправедливым и безличным мiрским стихиям, о чем с беспощадной афористической отточенностьюю и повествует Экклезиаст:
И присмотрелся я[33] к происходящему под солнцем: бег - не для скорых, война - не для отважных, хлеб - не для мудрых, богатство - не для сведущих, милость - не для знающих[34]... И каждому - свои сроки и судьбы, и не ведают люди срока своего, попадая, словно рыбы, - в злую сеть, словно птицы - в силок.
Так и встречают сыны человеческие злой свой час, настигающий внезапно[35].
И непосредственно за этим пассажем следует горькая притча об осажденном городе и о неблагодарности людской. Экклезиаст не сомневается в сакральной и - в конечном счете - космической правоте познания и мудрости. Но в плане истории профанной, ситуативной - именно мудрец может оказаться в небрежении и проигрыше:
И еще такую важную мудрость осознал я[36] под солнцем: был некий городок с малым числом жителей, и явился под стены его некий могучий царь, и обнес городок мощным осадным валом[37], но нашелся в городке бедный мудрец, и мудростью своей выручил осажденных... Но хоть бы кто в городе вспомнил про этого бедняка! И сказал я: мудрость лучше силы,
но пренебрегают люди мудростью бедняка
и не прислушиваются к его словам.
Однако тихие слова мудреца слышней, чем вопли начальника над глупцами,
мудрость надежнее оружия,
но один грешник много доброго способен погубить[38].
Еще раз повторю: Экклезиаст (в какой-то мере это относится и к Притчам) настаивает на относительности, ситуативности и небезгрешности земных властей. А если и на святости - то уж никак не безусловной. Тогда - вопрос: как защититься человеку от тех извращений и злоупотреблений, что пронизывают собой всю ткань общественной жизни? От падких на деградацию властей придержащих и от рвущихся к власти криминальных групп?
Внутренний «резерв»
Как бы ни относились мы к теологической проблеме боговдохновенности обоих наших памятников, - при работе с ними мы не можем не заметить, что создавались они людьми, искушенными в жизни и вполне трезво воспринимающими весь комплекс властных и политических отношений. Оба наши памятника настаивают на праве и потребности мыслящего и верующего человека иметь за душой - при всех властях и при всех колебаниях их «генеральных линий» - некий интеллектуальный и духовный внутренний резерв, некое право, выражаясь по-русски, быть «себе на уме». Многозначность и сложность этого внутриличностного «резерва» (да к тому же еще и в условиях сакрализированной восточной власти!) со всеми превратностями истории общества и государства и составляет, на мой взгляд, стержень условного политического дискурса обеих канонических библейских книг Соломоновых речений.
Но вот этот-то самый, на первый взгляд, бессильный внутренний резерв, этот интеллектуально-духовный минимум, образующий основу некоторой личной а с нею и общественной культурной нормы, - как показывает история веков и веков, - становится непреложной предпосылкой достойной жизни человека и достойного существования государства и общества[39].
И понятной становится та ненависть, которую проявляли к этому минимуму завоеватели и деспоты традиционных эпох, и тоталитарные властители, и экономические и медийные манипуляторы новейших времен...
Однако идеи гражданственности как осозанной самоорганизации общества, противостоящей произволу «сверху» и криминально-анархическим поползновениям «снизу», мудрецы Древнего Израиля не знали[40]. Дальше идеала просвещенной патерналистской монархии, удерживающей себя при помощи «мудрецов» (т.е. опытной служилой «интеллигенции») от тиранических искушений, они не пошли. Идея же гражданственности - идея «доблестных граждан», способных противостоять властному произволу «силой разума и права»[41], - это всем1рно-историческое завоевание уже не восточных, но именно европейских народов древнего Средиземноморья - эллинов и римлян.
Однако же, оценивая историческую ретроспективу последних двух-трех тысячелетий, следует понять, что вобравший в себя многие достижения культурного творчества народов Ближнего Востока древний Израиль - через посредство библейской и евангельской словесности - оживил и подкрепил эту макроисторическую и макрополитическую идею гражданственности подлинно духовным смыслом. Смысл же этот связан с идеей внутренней автономии личности в вере, правдоискании и сострадании. С идеей, так или иначе призванной реализоваться и в общественной жизни.
О чем и свидетельствуют недвусмысленно тексты обоих наших памятников.
Разумеется, в библейском условном политическом дискурсе, наряду с описанной выше темой «внутреннего резерва» есть еще куда более мощная и уникальная тема свободы и протеста. Однако эта тема уже была предметом предшествующих моих
43
исследований .
Файл "Shlomoh"
11 Масса - племя арабов, потомков Измаила (Быт 25:14; I Парал 1:30), живших на Аравийском полуострове
неподалеку от Персидского залива.
Однако же слово «масса», связанное с корнем мем-син-алеф, - значимое: бремя, поклажа,
пророчество. Само же имя Лему-Эль (вспомним: у Свифта этим же именем снабжен путешественник и
страдалец Гулливер) также имеет некий условный смысл: Тот, с кем Бог.
18 Лему-Эль - как бы символическая, внеизраильская, но тем самым подчеркивающая смысловую универсальность Книги Притчей, параллель Соломону - царю, воспитанному и наставленному своей
Бедные и нищие в терминологии нашего памятника - это не только материально и статусно обделенные, но и те, кто попросту не способен постоять за себя перед лицом агрессивных соперников или произвола властей.
[1]Обращение к понятию политического дискурса в отношении библейских текстов подсказано мне дипломной работой моего сына - Бориса Рашковского, защищенной с отличием в 2005 г. в Российско- французском центре исторической антропологии им. М. Блока при РГГУ (Рашковский Б.Е. Царская власть в социополитическом дискурсе книги Второзаконие / Дипломная работа... Научный руководитель А.И. Шмаина-Великанова. - М., 2005 /рукопись/).
[2]См.: Вейнберг Й.П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. - М.: Наука-ГРВЛ, 1986.
[3]Мой перевод первого памятника, выполненный еще в 90-е гг., вышел отдельным изданием (Книга Притчей Соломоновых / В помощь изучающим Священное Писание / Пер. с древнееврейск., предисл. и комм. Е.Б. Рашковского. - М.: Об-во друзей Священного Писания, 1999); второй был завершен весною 2007 и остается пока в рукописи.
[4]См.: Мень А., прот. Библиологический словарь. Т. 2. - М.: Фонд им. А. Меня, 2002. С. 486-488.
[5]Слово «притча» (машал) может переводиться и как «речение», «афоризм», «образец», «пример».
[6]Текстологические обоснования этих суждений даются в предисловии и комментариях к моему переводу Притчей.
[7]См.: Дандамаев М.А. Вавилонские писцы. - М.: Наука-ГРВЛ, 1983.
[8]Поэзия и проза Древнего Востока. - М.: Худ. Лит., 1973. С. 102.
[9]И потому не случайно на страницах Книги Притчей обращение авторов речений к слушателю-читателю: «сын мой», «сынок» (бани).
[10]Целая своеобразная мифопоэтическая философия Премудрости (евр.: Хохма) изложена именно на страницах Книги Притчей: 1:1-6; 3:19; 4; 8;9:1-6. По существу, эта философия всеприсутствующей и ждущей от сынов человеческих свободного к ней обращения Премудрости и образует смысловую и композиционную основу книги. Этот аспект Книги Притчей подробно рассматривается в моем предисловии и комментариях к ее отдельному изданию (см. сноску 3).
[11]Notabene. Библейское историческое мышление опирается на богатейшую базу весьма печальных наблюдений не только над судьбами окружавших Древний Израиль народов и царств, но и самого Израиля. Подробнее см.: Рашковский Е.Б. Смыслы в истории. Исследования по истории веры, познания, культуры. - М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 35-65.
[12]Притч 16:12-15.
[13] Притч 21:1
[14] Притч 24:11-12.
[15]Притч 28:12, 14-15.
[16]Притч 25:6-7. Ср.: Сир 7:4-5; Лк 14:7-11.
матерью Бат-Шевой (Вирсавией). - См.: 3 (1) Царств 1; I Парал 3:5). Так что, согласно скрытому
политическому дискурсу Книги Притчей, язычник, вдохновленный Премудростью, иной раз может знать больше, нежели царь над Израилем.
[19]В этом версете вместо еврейского слова бен (сын) употребляется арамейское бар. Вообще, в этом разделе книги встречаются арамеизмы, что свидетельствует об относительно позднем его происхождении.
[20]Возможно, намек на женолюбие и расточительность Соломона в поздний период его царствования.
[21]Коль-бней-они (букв.: «для всех сынов нищеты», или - «для всех сынов унижения»).
[22]Хмельные напитки использовались как болеутоляющее; в частности, их подавали тем, кто умирал в особых муках.
[23]Есть и еще один несомненный смысл в этом пассаже: и государство и общество, осуждая пьянство от праздности и внутренней пустоты (см. Притч 23:29-35), вынуждены считаться с пьянством от горя.
[24]Коль-бней-халуф - букв.: «для всех сынов заброшенности».
[25]Эккл 1:6-7, 9-11.
[26]Эккл 7:28.
[27]Эккл 1:2.
[28]См. информационный ресурс: BibleWorks, WTT, Ketib, Eccl1:2.
[29]«Суета, ничтожество, тщеславие, безумие» (Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. Изд. 5. - СПб. 1999. С. 783).
[30]Yerushalmi Sh., Rabbi. The Book of Koheleth me-Am Lo'ez / Transl. by Dr. Z. Faier. - N.Y. - Jerusalem, 1988.
[31]Рецепция древневосточного принципа: за царем, принимающим клятву подданного, стоит божество. - См.: AtkinsG.G. TheBookofEcclesiastes. Exposition // The Interpreter's Bible. In 12 Vols. V. 5. - Nashville: Abington Press, 1989. P. 69.
[32]Эккл 8:2-8.
[33]Шавти вэ-ръаити (букв.: «сел и увидел»).
[34]Один из комментаторов обращает в связи с этим версетом внимание на следующее обстоятельство: несбывшиеся чаяния людей - один из важных сюжетных элементов во всём корпусе ветхозаветных повествований (см.: Энтин Р. Экклезиаст. - /Иерусалим:/ Бней-Брак, 1989. С. 105-106).
[35]Эккл 9:11-12.
[36]Ръаити (букв.: «увидел я»).
[37]Мецодим гдолим.
[38]Эккл 9:13-18.
[39]На Древнем Востоке одна из самых осознанных и последовательных попыток обоснования связи внутриличностной культурной нормы со всей совокупностью общественных процессов дается в философии Конфуция и его последователей. Подробнее об этом: Рубин В.А. Идеология и культура древнего Китая (четыре силуэта). - М.: ГРВЛ, 1910. Судя по высказываниям целого ряда лидеров КНР, Тайваня и Сингапура
последних десятилетий, эта конфуцианская проблематика не потеряла своей актуальности и по сей день.
41 Правда, в Книге Притчей я обнаружил два намека на важность городского самоуправления (24:7 и 31:23).
42 Обе эти цитаты - из стихотворения Вл. Соловьева "Ex Oriente lux".