Блог сайта

для всего мира

Источник: Жан Ванье. Община - место прощения и праздника 

ГЛАВА IX. ПРАЗДНИК


1. В сердце общины — праздник

В сердце общины — прощение и праздник. Это две стороны одной медали, одной реальности, реальности любви. Праздник — общий опыт радости, песня благодарности. Мы славим Бога за то, что мы вместе, и благодарим Его за дар, который нам дан. Праздник питает сердца, возвращает надежду и вселяет мужество, чтобы пережить страдания и ужасы повседневной жизни.
Чем беднее народ, тем больше он любит праздник. Я всегда удивляюсь, когда вижу как в Индии или в Африке самые бедные люди отмечают праздники иногда в течение многих дней. Они используют все свои сбережения, устраивая грандиозные обеды, занимаясь пошивом или приобретением красивой одежды. Они делают гирлянды цветов и искуственные огни (эффекты огня и взрывов составные части праздника). Эти праздники почти всегда связаны с годовщиной божественного или религиозного события; тогда у них священный характер. Конечно, они выполняют свою роль, помогая пережить повседневные страдания; это отдушина. Но считать их единственно увёрткой или наркотиком — значит лишить себя возможности углубиться в человеческую реальность. Каждый человек и, прежде всего, бедные живут повседневностью со всеми теми тяготами, которые она включает в себя: дни походят друг на друга: всё пачкается, всё чистится, земля вращается, засеевается и убирается урожай и всегда в неуверенности. Но человеку нужно другое. Его сердце превосходит пределы повседневности. Он жаждет счастья, которого, кажется, невозможно достичь на земле. У него есть вкус к бесконечному, к вселенскому, к вечному, к чему–то, что придаёт смысл человеческой жизни и однообразной повседневности. Праздник подобен знаку той потусторонности, которая есть небо. Это символ того, к чему стремится человечество: опыт общения.
Праздник выражает и выявляет осязаемым образом конечное предназначение общины. Итак, это существенный элемент общинной жизни. На празднике напряжённости, рождённые повседневностью, отметаются; забываются мелкие ссоры. Экстатический аспект (экстаз означает выход из себя самого) праздника объединяет сердца; течёт поток жизни. Это момент удивления, когда радость тела и чувств связана с радостью духа. Это наиболее человеческий момент и также самый божественный общинной жизни. Литургия праздника, включая в себя музыку, танцы, песни, приведённые в согласие со светом, плодами и цветами земли, — тот момент, когда мы общаемся с Богом и между собой благодаря молитве, взаимоучастию, но также благодаря хорошо приготовленной пище. Трапеза на празднике важна.
Чем повседневность тяжелее, рутиннее, тем более сердца нуждаются в том, чтобы иногда собраться всем вместе, поблагодарить друг друга, попеть, потанцевать, отведать чего–то особенного. Каждая община, как и любой народ, вырабатывает свою литургию праздника.
Праздник — это подкрепление, обновление. В его ходе высвечивается конечное предназначение общины. Как таковой, он пробуждает надежду и придаёт новую силу, чтобы с ещё большей любовью принять повседневную жизнь. Праздник — признак воскресения, придающий нам силу нести крест каждого дня. Прославление и крест связаны интимными узами.
Напротив, я удивляюсь тому печальному тону, с которым справляются годовщины политических событий. Нет ни танцев, ни праздника, но военные парады, над которыми парят реактивные самолёты. Это показ мощи, на который люди смотрят с эмоциональным возбуждением, но не праздник. Во Франции, даже в нехристианских кругах, заметно ощутимое различие между нежностью и кротостью Рождества, когда люди говорят, как то и принято, «С Рождеством», и национальным праздником 14 июля, исполненным грусти, когда люди стоят перед монументом павшим, приветствуют Республику, а затем выпивают стакан кофе. Когда–то в кафе танцевали, но теперь это происходит значительно реже.
Праздник — время благодарения, когда мы воздаём хвалу Богу за то историческое событие, когда проявилась сила Его любви к человечеству, народу или общине; он также признание того, что Бог всегда присутствует и заботится о Своём народе и о Своей общине как Отец, любящий детей. Праздник — это благодарение не только за дела прошедшие, но и за нынешнюю действительность.
Для еврейского народа Пасха — великий праздник, напоминающий тот момент, когда ангел Яхве прошёл и освободил народ свой. Этот народ благодарит Яхве, продолжающего оставаться его путеводителем, пастырем, защитником и Отцом, любящим его.
Община должна уметь отмечать свои годовщины согласно своей истории, своим традициям, годовщину того момента, когда Бог призвал общину к жизни или особенного события, когда рука Божия очевидным образом защитила её. Она воздаёт хвалу Богу, отмечает его благодеяния. Этот исторический момент даёт нам понять, что это Он призвал нас жить вместе, что он ведёт нас и руководит нами, чтобы мы трудились ради Царства Небесного.
Евангелие усеяно праздниками. Первое чудо Иисуса произошло на свадьбе в Кане; он претворяет воду в вино, чтобы праздник был более прекрасным; часто именно в момент праздников Иисус появляется в храме и возвещает красочным образом Благую Весть. Он умер на праздник Пасхи.
В сердце праздника находится бедный. Если самые малые исключаются, это больше не праздник. Речь идёт о том, чтобы найти танцы и игры, в которых могли бы участвовать и самые бедные люди общины, дети и старики, все самые слабые. Праздник должен всегда быть и праздником бедных.
Я вседа поражаюсь, когда вижу посетителей, ошеломлённых радостью, царящей в «Ковчеге», поражаюсь, потому что знаю, сколько страданий приносят некоторые мужчины и женщины нашим общинам. Нужно спросить у себя, не исходит ли эта радость отчасти от страданий и жертвы. Живущие в уюте и уверенности, те, которым кажется, что у них есть всё, в чём они нуждаются, могут ли они иметь радость? Праздник — хорошая возможность проверить это. Я уверен, что бедные могут быть радостными, в момент праздника они разражаются радостью. В эти моменты их страдания и их неудовлётворённость словно превозмогаются. Они переживают момент освобождения; бремя повседнесности неожиданно исчезает, а их сердца пляшут от радости.
Один из самых больших праздников человеческой жизни — это, несомненно, свадьба. Это время, когда религиозный и человеческий факторы сливаются в радости, в которой взор, исполненный божественности, кажется, встречается со взглядом, исполненным человеческого: «Царство Небесное подобно брачному пиру…». Праздник — признак вечного праздника и любой маленький праздник в наших общинах должен быть признаком праздника небесного.
Праздник весьма отличен от спектакля, в котором некоторые авторы или музыканты развлекают и забавляют зрителей. На этом празднике все являются авторами и все зрителями. Каждый должен играть и принимать участие, а если нет, то это не настоящий праздник.
На земле в празднике всегда присутствует элемент тоски; нельзя устроить праздник, не намекая на это. И так происходит именно потому, что на земле есть люди, которые не устраивают праздников, это люди, пребывающие в отчаянии, в рассеянности, в тоске, голодные, исполненные траура. Именно поэтому каждый праздник, если он подобен великой алелуйе и песне хвалы, всегда должен завершаться молчанием, в котором он несёт Бога всем тем, у кого нет праздника.
Есть праздники, которые вся община празднует не только для себя самой, но и для всего человечества. Вместе славятся Рождество за рождение Иисуса, Пасха за Его Воскресение, а на Пятидесятницу явление Духа Святого. У общины есть и свои собственные праздники: годовщина основания, святого покровителя или праздник конца года, когда община благодарит и радуется всему тому, что она получила. А затем есть маленькие праздники, дни рождения одного или другого члена общины, браки, рождения; тогда следуют праздники каждого конкретного человека по очереди: признаётся его уникальность, его особенне место и его дар. Каждая община отмечает различные праздники согласно со своей традицией; у каждой своя собственная литургия, особая евхаристическая служба, свой способ украшать Часовню, устраивать обед, свой способ накрывать на стол, украшать зал, в котором едят, ставить свечи, гирлянды, цветы, одежды, выбирать песни, одежду и танцы.
Существуют также маленькие ежедневные праздники, совершающиеся в час обеда или спонтанно порождающиеся встречей. Когда отец вновь обретает блудного сына, он говорит слугам.
Живей! Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги.
И приведите откормленного телёнка и заколите: станем есть и веселиться,
ибо этот сын мой был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся! (Луки 15, 22–24).
Ставшие богатыми общества потеряли чувство праздника, потеряв чувство традиции. Праздник коренится в семейной и религиозной традиции. Как только праздник теряет связь с традицией, он становится искуственным и для того, чтобы оживить его, нужны такие стимулирующие средства как алкоголь. Это больше не праздник.
Нашей эпохе присуще чувство «party» [35], то есть встречи, на которой пьют и едят; организуются танцы, но часто это вопрос супружеской четы, а то и прямо совершенно индивидуальное дело. Наше время любит спектакль, театр, кинотеатр, телевидение, но потеряло чувство праздника.
Очень часто сегодня у нас есть радость без Бога или Бог без радости. Это последствие многих лет янсенизма, согласно которому Бог представал как Суровое Всемогущее Существо; радость оторвалась от божествеенного.
Праздник, напротив, это радость с Богом. Каждая культура и любая традиция выражает эту радость своим образом — более или менее очевидно, более или менее собранно.
В «Ковчеге» мы можем праздновать со взрывами смеха и радости, а затем сразу же войти в молчание и в молитву. Не должен ли каждый праздник оканчиваться молитвой в молчании, праздником личной встречи с Богом?
В наших общинах происходит как в Африке, в которой все члены принадлежат различным культурам: каждый развлекается и отдыхает согласно обычаям своей культуры. Канадец любит выпить пива; кто–то из Альто Вольты любит посетить другого в квартале; для третьего хорошо закрыться в комнате и читать книгу. Тогда развлечения разделяют: все расходятся по своим занятиям. Праздник не просто момент расслабления в определённой культуре, момент, когда напряжения ослабляются, момент «для себя» — но хорошо приготовленная в радости и удивлении встреча по ту сторону разделения культур.
Удивительно как Церковь сохранила чувство праздника. Каждый день — праздник; существуют великие литургические праздники и праздники небесных друзей, годовщина различных святых. А затем в самый разгар дня служится Месса. Меня всегда удивляют произносимые на Мессе слова: восхваление и праздник, присутствие, общение, пища и жертвоприношение, Евхаристия и благодарение.
Эти слова хорошо выражают общинную жизнь. Нужно, чтобы мы на самом деле жили друг для друга, общаясь между собой, чтобы войти в общение с Иисусом. Именно тогда совершается праздник и служение Богу. Это общение, это служение Богу — время, которое питает; мы становимся хлебом друг для друга, потому что Бог стал хлебом для нас; это пища в сердце общины. Жертвоприношение всегда находится в центре общинной жизни, потому что речь идёт о том, чтобы принести в жертву собственные интересы ради интересов других, как и Иисус принёс в жертву Свою жизнь, дабы мы восприняли Духа. Праздник начинается с просьбы о прощении и завершается благодарением.
Месса существует не только для того, чтобы подпитывать наше личное сострадание. Она — служение и делание всей общины ради всей Церкви и всего человечества. Совершение Евхаристии — одна из высших точек общинной жизни, в которой мы наиболее едины; всё предложено Отцу в Иисусе.


2.Трапеза
Трапеза — это маленький ежедневный праздник, на котором все мы собираемся за одним столом, чтобы поесть и разделить друг с другом свою жизнь и радость. Она даёт особенное наслаждение телу и чувственности. Поэтому не нужно слишком торопиться закончить её под предлогом наличия более важных или более духовных дел. Это важное событие в жизни общины, которое следует хорошо приготовить и сполна пережить. Трапеза — время, когда радость хорошо поесть и попить соединяется с радостью встречи. Это удивительным образом действительно человеческая действительность. Связь между трапезой и любовью берёт своё начало в то время, когда ребёнок в первый раз принимает пищу. Для матери кормить дитя — это жест любви, выражающийся во взаимном присутствии, радости и игре; ребёнок, не вскормленный любовью, а механически получавший свою бутылочку с молоком, испытывает трудности с пищеварением. Человеческая личность не ест как животные, каждый в своём закутке. Дружба и любовь служат для того, чтобы придать человеческий облик этой столь материальной реальности.
Именно по этой причине нужно любой ценой избегать агрессивных споров и слишком серьёзного и поучающего отношения за столом; даже деловые обеды существуют не для того, чтобы внушать мужество. Трапеза это место, где расслабляется тело и дух. Смех очень хорошо сказывается на пищеварении. Серьёзные вещи, споры и т. д. рискуют вызвать язвы и кишечные расстройства. У некоторых детей обнаруживаются известные нарушения, если они питаются в атмосфере напряжённости. Что касается меня, я знаю, что напряжения за столом лишают меня аппетита и что мой желудок возмущается им!
В ходе трапезы каждый человек, сидящий за столом, должен был бы встретить остальных, пусть через самый простой жест: «Хотите ещё картошки?». Это становится естественным моментом общения, позволяющим некоторым людям выйти из своей изоляции. Они не могут оставаться за забором своей депрессии, когда им что–нибудь нужно: «Не передадите ли соль?». Потребность в пище побуждает нас к взаимному общению.
Самое плохое из изобретений этого рода — это самообслуживание: каждый со своим подносом, своей бутылочкой вина, своим пакетиком сахара, а то и соли и перца, как в самолёте. Отвратительно заставлять каждого есть и пить одно и то же количество и делать это одному. Насколько более человечно поставить на стол большую бутылку, чтобы каждый пользовался ей согласно своим потребностям, будучи внимательным к тому, чтобы и у другого было то, что ему нужно, готовым оставить лучшую порцию соседу. Тогда трапеза больше не акт одиночества, эгоизма и грусти, но становится временем, когда каждый даёт, уделяет другому часть своей жизни и любит.
Хозяйка дома знает, что для хорошей трапезы нужно аккуратно приготовить пищу, нужно проработать меню для закупок продуктов, варить, приготовить тарелки, накрыть на стол. Нужно подумать обо всём: качество вина, цветы, места за столом…
Нужно также уметь подготовить оживления для стола, беседы, которые можно будет провести. Хорошо, что во время трапезы соседи могут поговорить между собой. Но нужны также моменты единства, когда все могут принимать участие в беседе об общих интересах и, прежде всего, вместе смеяться.
Если приготовление трапезы требует столько забот, то же самое относится и к празднику и к общинной деятельности. Не нужно думать, что всё нужно отдать на самотёк. Нужно, чтобы небольшая группа людей готовила её с заботой, в первую очередь осознавая поставленную цель. Не нужно злоупотреблять с импровизацией; именно в рамках хорошо обдуманного плана можно дать место спонтанности, изменениям, эволюции. Нужно всегда уметь достигнуть и продлить на празднике или за трапезой момент, может быть и неожиданный, который может стать моментом особенного единства, временем благодати и сосредоточенности, временем удивления, когда поток жизни проходит через реку радости.
Если праздник не приготовлен хорошо, можно быть уверенными, что кто–то воспользуется этим, чтобы настоять на «своём» плане, навязать «свою» точку зрения, быть в центре действа, добиться аплодисментов; или всё окрасится скукой, не будет единства деятельности, не будет праздника.
После любой деятельности в общине (какого бы рода она ни была) нужно время оценки, когда мы можем спросить себя, достигли ли мы поставленной цели или нет. Нужно признать собственные пробелы, ошибки, чтобы в следующий раз всё удалось лучше.
Бог дал нам разум, память и воображение, чтобы сделать это. Американцам очень нравится оценивать и часто слишком материально, и именно поэтому они лидируют в области коммерции. Французам не нравится слишком много оценивать. Нужно всегда пытаться оценивать наши дела квалифицированно.
Есть Святой, я верю, Святой Луиджи Гонзаг, который на каждый день готовил анекдоты, чтобы рассмешить своих братьев во время досуга. Он не был особенно одарён в этой области и может быть по своему вкусу он предпочёл бы оставаться в тени; но из любви к братьям, он пытался внести радость в их свободное время. Не нужно всегда пускать дела на самотёк, потому что спонтанность часто вопрос чувственности и прихоти момента.
Для некоторых это на самом деле долг — учиться оживлять праздники, обновляя свои творческие способности: учиться новым песням, более весёлым, более смешным, более подходящим, историям или интересным сведениям, которыми можно поделиться. Если они хорошо подготовлены, трапеза и деятельность в общине могут стать поразительными моментами взаимоучастия, праздника, передачи новых сведений, с открытостью духа, которую он подразумевает. Слишком многие люди подходят к трапезе единственно как потребители. Они не отдают себе отсчёта в той роли, которую она могла бы иметь в созидании общины.
В наших общинах «Ковчега» в конце трапезы, когда подают апельсины в качестве фруктов, тогда мы начинаем чистить кожуру. Все принимают в этом участие. Однажды, после такого вечера, один англичанин спросил у меня, французская ли это традиция; я не думаю, что это традиция, но знаю, что для некоторых людей — это момент исхода из своей изоляции и самовыражения в радости, прежде всего, если они не могут общаться словами. Некоторые несчастные люди не могут принимать участия в интересных беседах, но они могут принимать участие в играх жестами. Когда они принимают кожуру от апельсина на кончик носа, они успокаиваются, отсылая её назад.
Я объяснил этот способ служения на одном собрании в Новой Зеландии, на котором я выступал перед генеральными настоятелями различных религиозных орденов. В последний вечер у нас была трапеза–служение в присутствии епископа. И случайно среди фруктов оказались апельсины! Было удивительно видеть как серьёзнейшие матери провинциалки, сдержанные вплоть до последнего момента, немного пасуют друг другу кожуру от апельсина на глазах у поражённого епископа… который не присутствовал на встрече. Было необходимо, чтобы ему дали некоторые объяснения!
Способ накрывать на стол важен, как и способ располагать людей. Когда известно, что один немного нервозный, не нужно садить вокруг него некоторых людей. Всё, что нужно сделать, подсказывает любовь. Таким же образом, когда один печален, ему подносят тарелку, которая ему особенно нравится. Трапеза может быть местом множества проявлений чуткости и нежности.
Есть и пить — не значит тратить много денег. Можно готовить превосходные блюда с очень маленькими тратами. Это вопрос творческих способностей, находчивости, определённых кулинарных навыков. Также важны соусы! Спагетти без соуса, это что–то невозможное! Соус подобен жесту бескорыстности. Община, которая ест только мучное, потому что оно «меньше стоит и закупается оптом», никогда не будет достаточно весёлой общиной.
Некоторые трапезы, совершаемые в молчании, при свете свеч и с гармоничной музыкой как фоном, могут создать человеческую и общинную атмосферу. В монастырях нормально, что трапезы проводятся в молчании; впрочем, нет необходимости перечислять множество событий, чтобы питать общение; молчание благоприятствует сосредоточенности и росту внутренней жизни. Это молчание, однако, не исключает некоторого общения и невербальной чуткости, которые иногда лучше слов придают форму единству общины.

3. Создавать праздник
Некоторые люди иногда отказываются оживлять праздник, чтобы уступить место другим и не иметь репутации заводил компании. Но если это их дар, зачем отказываться от него? Может быть, они могли бы научить других оживлять праздник? Можно было бы сказать то же самое о всех видах искусства, о театре, о танцах, о пантомиме. Любая художественная деятельность может стать носительницей вести, способной тронуть человека и заставить биться сердца в унисон с этой вестью. Не нужно пренебрегать искусством, и любая община должна найти свои особые способы самовыражения. Всё то, что присуще природе человека, может быть обращено на службу божественному и любви. И каждый должен использовать свой дар для того, чтобы созидать общину.
В общине песни обладают первоочередной важностью. Члены общины Бундеена в Австралии сказали мне, что некоторое количество людей из их общины никак не могли заставить себя читать Священное Писание. Тогда они переложили на музыку некоторые отрывки, чтобы Слово Божие могло более глубоко проникнуть в душу людей. Св. Луи–Мари Гриньон де Монфорт пользовался народными мелодиями, чтобы сопроводить ими слова молитв и хвалы. В настоящее время у меня появляется впечатление, что в «Ковчеге» мы всё более продвигаемся к грустным песням, может быть, озаботившись сосредоточенностью. Нужно приложить усилие, чтобы найти немного более весёлые молитвенные песни. Всё это включает в себя искусство определять, какую песнь петь и в какой момент. Есть песни, которые побуждают к молитве и сосредоточенности. Другие более благоприятствуют и побуждают продвигаться вперёд. Большое число людей из наших общин должны бы размышлять и специализироваться в этой области. Часто мы слишком сильно полагаемся на спонтанность и на прихоть момента. Нельзя выбрать песню потому, что она нравится заводиле или соответствует его состоянию души, но потому, что эта песня адекватна данному случаю.
Воль Вольфенсбергер сказал мне однажды, что следовало бы придумать всеобщие танцы, простые для заучивания и исполнения и сопроводить их словами. На наших праздниках мы всегда танцуем фарандолы, но потому, что мы не научились ничему другому. Определённо, есть танцы, в которых отсталые люди могли бы принимать участие.
Очень часто из страха выставить себя на всеобщее обозрение мы говорим, что не обладаем таким даром. Но мы можем попросить у Бога дать нам некоторые дары, прежде всего, если они будут ради братской любви, ради созидания общины. Любая реальность жизни важна, и иногда нужно трудиться и прилагать усилия, чтобы участвовать в ней как можно лучше и творить окружение радости и сосредоточенности более благоприятствующей этой деятельности.
На праздниках, как на беседах и на общих молитвах, те, которые говорят, должны всегда делать это таким образом, чтобы все слушали и понимали. Это означает, что они должны говорить громко и чётко. Некоторые встречи, на которых люди из робости бормочут про себя, так что только ближайший сосед может слышать, нежизнеспособные встречи. Когда говоришь на собрании общины, нужно думать о том, кто сидит дальше всех, и если необходимо, говорить стоя. Не нужно пытаться вставить слишком много идей в одну и ту же фразу, но всегда ставить себя на место всей аудитории. Лучше, чтобы она получала одну или две легкодоступных идеи, чем смешение мыслей. Нужно также помнить, что весть трогает сердца не столько тем, что произносится, сколько тем, с какой верой и энтузиазмом это говорится. Важно, чтобы люди умели сообщить словом весть, которую они хотят донести.
Подкреплениями для общины являются те моменты, когда целая община осознаёт поток жизни, который объединяет её. Это времена благодати и дара, когда она живёт в радости пребывания вместе: служа, проводя праздник, молясь.
Помню один вечер в нашей общине, который только что начался. Я пошёл есть с остальными: трапеза была исполнена печали, каждый говорил с соседом; за столом не было единства. Поев, мы все вместе уселись в зале. Кто–то взял гитару и затянул песню. А затем один за другим все начали хлопать в ладоши, отбивая ритм ложечкой по стакану, каждый своим случайным инструментом. Чувствовалось, что жизнь продолжается. Лица начали светиться, это было подобно моменту благодати. Мы на самом деле были вместе, сердца, руки и голоса начали биться в унисон. Но это не продолжалось долго. Были и раненые люди, которые не хотели чувствовать себя слишком счастливыми и комфортными. Они таили в себе ещё много гнева, обязанного своим появлением ненормальному поведению в их семье. Иногда нужно ждать долго для того, чтобы устроить праздник, в котором все приняли бы полноценное участие.

4. «Приглашённые на свадьбу»
Мне понравилось слово Царя к рабам, когда он говорит им идти искать бедных, калек:
Приглашайте их, приглашайте всех, кого встретите на брачный пир! (Матф. 22: 9).
Мы не созданы для того, чтобы пребывать грустными, чтобы всегда трудиться в поте лица, чтобы серьёзно слушаться закона или бороться. Все мы приглашены на брачный пир. И наши общины должны быть знаками радости и праздника. Если они ими являются, всегда найдутся люди, готовые включиться в их жизнь. Грустные общины стерильны; они представляют собой скучное зрелище. Конечно, на земле мы не сможем обладать радостью во всей её полноте, но наши праздники являются маленькими знаками вечного праздника, того брачного пира, на который все мы приглашены.

 
для всего мира

Имя А.И.Солженицына не нуждается ни в каких представлениях. Значение этого человека в истории нашей страны огромно, а его наследие, без сомнения, будет осмысляться еще многие годы. Думается, особенно справедливо это в отношении церковной стороны деятельности писателя, которая пока только начинает изучаться[1].

Любой эпизод с участием столь масштабной личности может стать событием, из которого стоит извлекать уроки. Ниже предлагается попытка осмысления одного из таких эпизодов не столь давней истории, связанного с ситуацией, когда писатель активно включился в жизни Русской церкви.

Вторая половина 60-х и начало 70-х годов ХХ века - период, ставший для общественной ситуации в СССР достаточно сложным и драматичным временем. С одной стороны, вторжение советских войск в Чехословакию 1968 г. поставило жирную точку в теме «хрущевской оттепели», став отчетливой приметой наступающей политической «зимы». С другой стороны, инерция «оттепели» оставалась еще достаточно сильной. Указанный отрезок времени был тем кратковременным периодом советской истории - вплоть до горбачевской перестройки - когда не все боялись публично выразить свою позицию, отличную от официальной. Пожалуй, это было особенно характерно для церковной сферы: с приходом Брежнева кончились известная волна антицерковных гонений 50-х - 60- х; ёрническое обещание предыдущего генсека вскоре показать по телевизору «последнего попа» осталось в прошлом. Это вызывало определенные надежды. И в то же время для публичного выражения своей позиции требовалось огромное мужество: тоталитарный режим оставался вполне «равным самому себе».

В 1965 г. такой мужественный шаг сделали в 1965 г. два священника: Николай Эшлиман и Глеб Якунин. В "Открытом письме" патриарху Алексию I, направленном ему в ноябре 1965 года, они выступили с протестом не только

против беззаконных действий руководителей и уполномоченных Совета по делам религии, грубо нарушающих свое же законодательство, но и против малодушной, cих точки зрения, позиции высшего церковного управления. Они считали, что значительная часть правящего епископата своим добровольным молчанием или лукавым потворством фактически помогла атеистам закрыть храмы, монастыри и духовные школы, ликвидировать церковные общины, утвердить незаконную практику регистраций крестин, уступила им руководство назначениями и переводами священнослужителей. И - были запрещены в служении самой церковной властью.

Приблизительно к этому же времени относятся выступления архиепископа Ермогена (Голубева), заключенного за свои протесты в монастырь, Бориса Талантова, умершего в тюрьме, историка и публициста Анатолия Краснова- Левитина и других.

В этих условиях и набирал силу дар Солженицына - и дар литературный, и дар трибуна-правдоискателя. Активный и открытый поиск правды к тому времени уже ощущался писателем в качестве смысла своей жизни. Везде, где только мог, он считал себя обязанным говорить правду - жизненный принцип, несколько позднее сформулированный им в виде максимы «жить не по лжи». Ярким свидетельством этого стало распространенное им в мае 1967 открытое письмо IV Съезду писателей СССР (известное как «письмо Солженицына о цензуре»). В нем писатель призвал съезд обсудить «нетерпимое дальше угнетение, которому наша литература подвергается со стороны цензуры», обвинил руководство Союза в том, что оно не только ни разу не попыталось защитить своих членов от политических преследований, но и активно участвовало в репрессивных кампаниях, и предложил сформулировать обязанности Союза Писателей по защите своих членов. В качестве примера Солженицын говорил о конфискации своего архива, запрете на публикации и клевете на него с высоких трибун [2].

Подобное свое отношение к жизни распространялось Солженицыным и на церковь. К тому времени он имел совсем небольшой церковный опыт, да и в течение всей жизни по строгим критериям не мог считаться церковным человеком. (Уже сразу после своей кончины он получил от одного из публицистов определение «великого церковного неспециалиста» [3]). Взаимоотношения цельной, самобытной, непреклонной солженицынской натуры и церкви не могли ни с той, ни с другой стороны быть простыми, обходящимися без коллизий. Одну из таких коллизий представляют сложные взаимоотношения Солженицына и о.

Александра Шмемана, тема которых проходит сквозь все его известные, опубликованные в 1985 г. в России дневники [4]. Однако малый церковный опыт и не слишком большое знакомство с тонкостями православного богослужения и богословия не были для Солженицына поводом отказываться от своего правдоискательского кредо в отношении церкви. Он ощущал себя полностью причастным к ее судьбам, позиционируя себя в качестве полноправного члена народа Божьего.

Великим Постом 1972 г. Солженицын пишет знаменитое открытое письмо патриарху Пимену, бывшему тогда предстоятелем Русской православной церкви. Письмо, датирующееся 17 марта, было написано как ответ на рождественское патриаршее послание - обычный официальный церковный текст советского времени, полный кажущихся неизбежными компромиссных формулировок. Однако для Солженицына с его бескомпромиссным правдоискательством эта неизбежность совсем не очевидна. Послание кажется ему неуместно благостным, он не согласен с замалчиванием многих проблем церковной жизни в СССР. Письмо патриарху проникнуто болью и недоумением по поводу того, что церковь в России не выполняет своих простейших призваний. Основная мысль проста: даже и будучи задавленной атеистическим режимом, церковь не должна отказываться от своего свободного, независимого голоса. «Изучение русской истории последних веков убеждает, что вся она потекла бы несравненно человечнее и взаимосогласнее, если бы Церковь не отреклась от своей самостоятельности и народ слушал бы голос ее, сравнимо бы с тем, как, например, в Польше», - пишет Солженицын. В реальности же, считает он, в очередной раз избран путь соглашательства и сервилизма. Причем невиданного масштаба: «Церковь, диктаторски руководимая атеистами, - зрелище, не виданное за два тысячелетия!». Однако эта враждебная мощь атеистического государства, убежден Солженицын, не является препятствием для выполнения Церковью неотъемлемых от нее призваний. Она не является оправданием для лжи, разрушающей церковное тело. Сам дух христианства, напоминает писатель, указывает на путь - жертву. К этому пути он и призывает в письме. Только в жертве, считает он, христианство одерживает победу, как оно одержало ее в свои первые века. Но если тогда христиан бросали львам, сегодня ценой жертвы может быть лишь материальное благополучие.

Письмо в том же году опубликовано на Западе, в «Вестнике РХД» [5]. Легко понять, сколь неоднозначной оказалась реакция на него церковной общественности. Однако интересно, что «водоразделом» в этих оценках стали здесь по преимуществу границы СССР. На Западе, в русских эмигрантских кругах, оно было встречено с почти всеобщим сочувствием. Так, Н.А. Струве считал письмо вполне своевременным и полностью присоединился к пафосу писателя, заявив, что установка раболепства перед государством может быть, и была закономерна в сталинские времена, но в 70-е годы едва ли оправдана [6].

«Пророчество» - так назвал свой короткий отклик на письмо Солженицына патриарху прот. Александр Шмеман. Он в том же 1972 году также присоединился к писателю в обращении к предстоятелю Русской церкви, призвав его услышать этот голос правды [7].

В самом же СССР реакция, по крайней мере, в самых значимых случаях, была совсем иной. Многие мыслящие церковные люди, в их числе выдающиеся священники, встретили письмо с неприятием.

Такой характер размежевания в реакции на солженицынское письмо уже сам по себе ставит нас перед проблемой. Ответ на естественно возникающие вопросы: кто же прав, чего больше принес Русской церкви демарш Солженицына - пользы или вреда - оказался зависим от того, откуда исходил взгляд на него: из России или с Запада. А ведь и там, и здесь на письмо откликались глубочайшие и серьезнейшие люди, по сути, нравственная и интеллектуальная элита своей церковной среды.

Представляется, что ситуация именно такова, что дать ее однозначную оценку крайне затруднительно. Из России и с Запада в самом деле были видны разные, но реальные стороны явления: что-то было лучше видно изнутри, что-то - снаружи. В пользу той и другой оценки имеются веские аргументы.

На традиционном языке церкви, языке библейского богословия, пророчеством, как известно, называется провозглашение воли Божьей. Будучи выражен на этом языке, спор вокруг «великопостного» письма Солженицына, по сути, являлся спором о том, было ли это письмо пророчеством - иными словами, соответствовал ли воле Божьей этот призыв к жертве.

Можно, однако, видеть и другое измерение проблемы: в разговоре о пророчестве в Церкви присутствует не только тема пророчестве, но и тема Церкви. Такой разговор всегда ведется исходя из некоего - явно ли формулируемого или подспудно ощущаемого - представления о сути Церкви, о том, что в Церкви самое главное, самое существенное.

Часто подчеркивают, что Церковь - это единый организм с единой догматикой, экклесиологией, формой богослужебной жизни и т.п. Действительно, в рамках так называемой «видимой» церкви есть «канонизированные» институты и богословские положения, призванные обеспечивать церковное единство. Однако за пределами этой области лежит неотъемлемое от жизни церкви свободное пространство богословствования. Здесь пересекаются, обогащают друг друга, а порой и спорят друг с другом разные взгляды, акценты, мнения, являющиеся плодами личного опыта тех, кто их выражает. Именно здесь можно ощутить, сколь разные люди подчас оказываются призванными в одну церковь. О. Александр Мень, констатируя эту неотъемлемость разномыслия от церковной жизни, так резюмировал одну из своих бесед: «...если бы на моем месте был о. Дмитрий Дудко, он говорил бы о другом; если бы здесь был о. Всеволод Шпиллер, он тоже говорил бы иначе... и так далее. Каждый говорил бы свое. Значит ли это, что я не хочу считать справедливыми их слова, а они - мои? Нет, не значит» [8].

Именно это принципиальное разнообразие акцентов в вопросе о сути Церкви мы видим в реакции выдающихся церковных людей на «великопостное» письмо Солженицына, казалось бы, полностью сошедшихся в непризнании его пророчеством. Эта единая отрицательная оценка меньше всего похожа на дружное, монолитное неприятие. Скорее это спектр мнений и раздумий, отражающих специфику представлений каждого участника спора о Церкви. Этот спектр и высветил своим обращением к патриарху Солженицын, и это разнообразие мнений заставляет задуматься и нас самих: что каждый из нас в Церкви считает главным, что для нас составляет ее суть.

Английская исследовательница советского периода жизни Русской православной церкви Джейн Эллис в своем историческом очерке о церковной жизни в СССР определяет суть спора о Церкви, возникшего в связи с письмом, так: «одни считали, что нужно сохранить Церковь как земную организацию, другие рассматривали Церковь прежде всего как метафизическое тело». [9, с.37]. Последнее, видимо, означает, что те, кто одобрял солженицынский призыв к жертве, рассматривали Церковь в первую очередь в духовном плане, в котором произойдет чудо, если только верить и идти вперед, заботясь не о земной сохранности, а о правде Божьей. Представляется, однако, что это не вполне отражает существо разногласий. К метафизике, как мы увидим далее, апеллировали с обеих сторон, а для самого солженицынского дискурса уход в высокие богословские «эмпиреи» вообще не характерен - Солженицын, как правило, говорил о вещах вполне ощутимых, хотя и глубоких. Поэтому критерии, характеризующие суть спора, нужно искать иные.

Попробуем с этой точки зрения рассмотреть три ставших наиболее известными отклика на «великопостное письмо». Пожалуй, наиболее резкое, шокировавшее многих верующих неприятие и письма, и самого Солженицына выразил прот. Всеволод Шпиллер. (Шокировал даже не столько резкий негативный тон, сколько то, что о. Всеволод не остановился и перед тем, чтобы пространно высказать это негативное отношение как к письму, так и к самому Солженицыну в интервью корреспонденту советского Агентства печати «Новости» (АПН). Ведь само намерение официальной пропаганды взять у известного московского священника это интервью (оно датируется 18 февраля 1974 г.), несомненно, являлось частью антисолженицынской кампании, вскоре закончившейся, как известно, изгнанием писателя за рубеж.) Суть оценки, данной о. Всеволодом, следующая: правдолюбие Солженицына - на самом деле искажение христианского понимания правды. Правда в христианском понимании не отделима от любви. Но именно отсутствие любви, злость и раздражение, по мнению протоиерея, преобладают не только в письме писателя к патриарху, но и в его произведениях, во всей его деятельности [10] .

Слова о. Шпиллера создают явное впечатление того, что само понятие любви для него связано исключительно с уходом от мира в метафизику литургической и «молитвенной жизни», а общественная активность - по определению виновна в безлюбовности и ничего, кроме «злости и раздражения», в основе иметь не может. Лишь недостаток церковности - о.Всеволод всячески подчеркивает недовоцерковленность писателя - может заставить заниматься подобной деятельностью. Не правы те, пишет о. Шпиллер, кто с пренебрежением относится к «уходу в культ», который, как он убежден, и отличает Церковь от всех прочих, «профанных» организаций. Церковь и мир - два принципиально разных пространства. Существует принципиальный и резкий дуализм Церкви и мира. Этого-то дуализма, этой неотмирной сущности Церкви, по мнению о. Всеволода, Солженицын и не понял и «не захотел к ней приблизиться», оставшись ей чужим с его плоским морализмом. Таким образом, считает о. Шпиллер, Солженицыну оказалась недоступна «глубина жизни». Писатель, по его мнению, не понимает того, что любая «политическая материализация» религиозных энергий эти энергии уничтожает.

Все бы ничего, да только все эти благочестивые выкладки по поводу непонятой Солженицыным «эссенциально-сакраментальной природы Церкви» были высказаны через АПН, тому самого профанному миру, причем той его части, что позиционировала себя столь враждебно по отношению к Церкви. Да еще в том самом 1974 г. (интервью датируется 18 февраля этого года) - в году решающего давления властей на писателя, когда тот и был выслан из страны. Возможно - если только исходить из абсолютной искренности о. Всеволода - он настолько всерьез считал Солженицына чуждым Церкви, что отмежеваться от него было для него делом долга. Его интервью было опубликовано в "Информационном бюллетене" ОВЦС, а затем в сильно искаженном виде вошло в книгу, изданную по-английски, с целью дискредитации Солженицына, и многие верующие РПЦ сурово критиковали его за это [9, с.67].

Также в довольно суровом духе - правда, в принципиально иной, совсем не публичной обстановке, высказывался и о письме патриарху, и о самом Солженицыне и другой московский пастырь: архим. Сергий (Савельев). И он склонен выносить свой вердикт: «Солженицын о многих говорит и пишет, но цельного образа христианина он нам не дал. И не случайно. Он и не мог нам дать такой образ, потому что его может дать только тот, душа которого растворяется во Христе. А такого растворения в Солженицыне мы не знаем» [11].

Солженицын, считает о.Сергий, не видит глубины вещей, когда возмущается тем, что ей руководят атеисты. "Церковь, диктаторски руководимая атеистами, — зрелище невиданное за два тысячелетия", - цитирует он письмо писателя. И выносит суждение: «Слова громкие, а правды в них нет». То, что власть открыто атеистична - для церкви, считает о. Сергий, неплохо: куда хуже был скрытый атеизм под маской защиты Церкви. Именно так характеризует он синодальный период обер-прокурорства. Именно этой, главной опасности - скрытого атеизма - и не видит, по его мнению, Солженицын. Ведь ни одна атеистическая власть, как бы она ни гнала и ни давила церковь, не в силах препятствовать личному подвигу жизни по Евангелию. Эту-то возможность Солженицын, считает пастырь, и не использует, предпочитая «скользить по поверхности». Для о. Сергия любой уход от вопроса воплощения Евангелия в личной жизни равнозначен уходу из личностного измерения как такового. «Для Солженицына христианина как личности не существует», - говорит он, потому что его волнует не внутренняя жизнь, не личное следование за Христом, а вещи поверхностные. Его писания о ГУЛаге, о «массах людей» не имеют никакого отношения к следованию за Христом. Его интересуют массовые явления, а о личности, считает о. Сергий, он забыл.

Церковь для о. Сергия (Савельева), таким образом, - это, прежде всего область личного подвига следования за Христом. При этом его видение церковной реальности куда менее благостно-триумфалистично, чем у о. Всеволода Шпиллера. Образа непогрешимой, «эссенциально-сакраментальной» Церкви в его взгляде не видно. Слышится недоверие к власти - не только к советской, но к власти как таковой, включая церковную. «Заправилы», категорично и с горькой иронией говорит он, и здесь всегда в итоге оказываются «этой породы» (имеется в виду «порода» практических атеистов), даже если они «скрыты в рясах, в драгоценных митрах и прочих регалиях». Церковь скорее носит в сердце человек, не ища ни славы, ни влияния, живущий по Евангелию, и Церковь - именно в таких людях и между ними. Этот акцент о. Сергия становится понятен из его жизни: его христианство неразрывно связано с уходом в «далекий путь» от всякой внешней силы, власти, «массы», публичности, борьбы - ради «родной» жизни в малой общине близких, любящих, тесно связанных друг с другом людей, носящих тяготы друг друга.

Отклик на солженицынское письмо о. Сергия Желудкова звучит совсем уж просто. О.Сергий вообще не говорит в привычных для церковной среды терминах богословия и благочестия. Свой главный упрек Солженицыну он формулирует совсем не на основе специфически церковного контекста: «Вы написали весь мир облетевшее обвинение человеку, который заведомо лишен всякой возможности Вам отвечать» [12]. Это нечто лежащее совсем в другом измерении по сравнению со шпиллеровской нарочитой отстраненностью от «внешней» жизни, это что-то совсем общечеловеческое и даже почти детское, вроде «так нечестно». Нечестно подначивать того, у кого вывернуты руки: «а дай-ка ты сдачи!».

Но именно в этом, похоже, о. Сергий и видит суть Церкви: в ней нельзя ни к чему призывать другого, если ответ с его стороны заведомо невозможен. Это, в самом деле, все равно, что бить связанного. Нельзя и призывать к жертве кого бы только ни было, кроме себя самого. Такие отношения в Церкви недопустимы. Это простая и ясная мысль, для которой не требуется никакого богословия. Вообще для о. Сергия, судя по всему, явно не богословие, не выкладки о метафизической природе Церкви и т.д. являются источником образа мысли и действия в реальной ситуации. Важнее всего здесь, похоже, для него живая, адекватная, творческая реакция, духовное чутье, способное подсказать правильный ответ. Солженицыну, убежден о. Сергий, это чутье в данном случае изменило [12].

Здесь стоит вспомнить о специфике самого о. Сергия как церковного мыслителя и деятеля. О. Сергий Желудков был одним из немногих в православной среде людей, которые задавались проблемой: на каком языке говорить с людьми о вопросах веры? В одной из своих бесед о.Александр Мень называет его «русским Бонхёффером» [13, с.189-190]. О.Сергий действительно ставил себе задачу, созвучную тем мыслям, которыми задался незадолго до своей гибели в нацистском застенке немецкий теолог-мученик: в условиях, когда изменился мир, культурный фон и менталитет человека, необходимо найти новый язык для христианства. Для о.Сергия главным вопросом был вопрос о том, как говорить с людьми о христианской вере. В фокусе его заботы были люди вокруг него, современники, ближние. Ради человека, считал он, как и Бонхёффер, должно быть готово измениться христианство - не в сущности Благой Вести, но в формах, в ментально-культурной оболочке.

В православии до сих пор преобладает другой, противоположный взгляд на взаимоотношение человека и традиции - человек должен «смириться», измениться так, чтобы подогнать себя под неизменные, освященные формы, «войти в храм», в незыблемое здание Православия - ведь «все главное, все необходимое и достаточное для нашего спасения уже сказали святые отцы». Поэтому и немудрено, что о. Сергий был маргинальной фигурой в русской церкви. Христианство о. Сергия было непривычно динамичным и диалогичным, готовым изучить язык человека, с которым вступает в диалог - изучить и не постесняться говорить на нем, каким бы чуждым этот язык не казался традиционному благочестию. Таким о. Сергий был не только в мысли, но и в жизни: «В спорах с церковными людьми он пробуждал свободную мысль... с ним можно было не соглашаться, но его диалог был живым, современным, искренним, талантливым», - вспоминал о. Александр Мень. [13, с.192]. Именно о.Сергию как никому другому удавался разговор с атеистами или агностиками - достаточно вспомнить его ставшую известной переписку с физиком Кронидом Любарским.

Коллизия между этой принципиально диалогической позицией о. Сергия Желудкова и бескомпромиссным возвещением правды Божьей А.И.Солженицыным и представляется наиболее интересной в том комплексе вопросов, который рождается в ходе осмысления споров вокруг «великопостного письма». Эта коллизия, думается, выражает важную проблему более общего свойства, суть которой попытаемся раскрыть ниже. Кстати, именно здесь, на этапе обобщения и осмысления происшедших духовных событий, а не в самой непосредственной реакции на них, и просматриваются настоящие суть и назначение богословия. С его помощью происходит обработка нашим сознанием уже пережитого опыта. В сам же момент переживания опыта, в точке «экзистенциального настоящего» мы, если только событие по-настоящему касается нашего существа и мы вполне адекватны, реагируем не с помощью языка терминов, доктрин и символов, а на обычном, родном, живом, «вросшем» в нас языке. У нас же сплошь и рядом богословие «бежит» впереди опыта, на все есть готовая жесткая схема и рецепт, «как надо».

Итак, обобщая проблему, можно сформулировать ее следующим образом. В жизни - не только христианской, но любой всерьез проживаемой жизни - могут существовать две внешне диаметрально противоположные позиции, которые человек занимает по отношению к другим людям. Условно (в первую очередь не по внутренней, мистической сути, которая может быть разной, а именно по характеру отношению к другому человеку) их можно назвать соответственно профетической (или миссионерской, или даже мессианской) и диалогической. В переводе на общепонятный язык первая означает стремление донести до других, утвердить среди них нечто, ощущаемое как исключительно важное, в пределе - волю Самого Бога. Вторая означает прежде всего вслушивание в другого, внимание к нему, желание его понять, когда, в пределе, в момент разговора в мире как бы больше никого нет никого в мире, кроме другого и меня.

Образ пророка чаще всего воспринимается как образ человека, занимающего в чистом виде первую позицию, не взирающего ни на что «слишком человеческое», возвышающегося над ним. Пророк с классической картины весь должен быть бескомпромиссной волей, утверждающей собой волю Божью. Если пророк сомневается, если он готов к изменению свой позиции, то это не пророк. Если пророк останавливается перед другим, то это не пророк. Ведь если послание, транслируемое мной, имеет божественный статус, то нетрудно понять, как страшно любое изменение его в процессе взаимодействия с другими.

Диалогическая позиция характеризуется тем, что человек исходит прежде всего из существования другого. Это, безусловно, не означает отсутствия ощущение собственной призванности к тому или иному. Однако состояние диалога характеризуется тем, что нечто в моей позиции в итоге общения может быть пересмотрено, изменено, если окажется, что так лучше для другого.

Пространство диалога совсем не похоже на мир, в котором мы чаще всего живем, на привычный нам мир объектов, замыслов и планов, где люди - средства, а не цели, Пространство диалога - это не мир Петра I или Бонапарта, не говоря уже о Сталине или Гитлере. Может даже показаться, что мир диалога - это какой- то связанный по рукам и ногам мир, где ничего не может исполниться. Не

случайны, скажем, обвинения в адрес того же Бонхёффера и других богословов, призывающих к необходимой, в их точки зрения, диалогической изменчивости христианства, в капитуляции перед «миром сим». Интересно, что и сам о. Сергий Желудков в своем несогласии с Солженицыным не избежал обвинения (со стороны Феликса Карелина) в неверии в Церковь, в ее неотмирную, метафизическую природу и божественный план относительно нее, делающие Церковь непоколебимой [9, с.37-38]. Карелин, по всей видимости, не понял одного в пафосе о. Сергия: неотмирность Церкви созидается не метафизическими построениями о Боге и Церкви, а «божескими» отношениями между людьми: Бог в этом смысле ближе к нам, чем нам кажется в представлениях о Нем нашего разума[2].

Мы, однако, верим, что Христос исполнил так много именно Своим умалением, а не громогласным утверждением неких «абсолютных истин». Как верим и в то, что в своих основаниях глубины жизни личностны, и главное в нашей жизни может произойти в «тихом ветре» встречи с другим, а не в «грозе» возглашений высшей воли и Божьих «планов». Как можем верить и надеяться, что целью Бога является вообще не некий заранее определенный Его волей «план» (который означал бы, что для Бога существует нечто более высокое, чем Его любовь к творению), а каждый человек - а, быть может, и каждое творение[3]. Именно это упование и может быть богословским выражением той веры, что Бог не насилует личность Своей волей, что именно она прежде всего ценна в Его очах, а значит, огромную ценность имеет и диалогическое измерение жизни.

Отсюда становится ясным, что подлинное пророчество всегда диалогично. Профетическая и диалогическая позиции, принципиально различаясь между собой, вовсе не исключают друг друга. Скорее они находятся в отношении взаимодополнения. Без первой, без энергии утверждения идей и замыслов в мире ничего не было бы ни создано, ни достигнуто, волевая устремленность является основой и поиска правды, и воплощения задуманного. Но нетрудно представить, в

какой кошмар превратился бы мир, в котором все во что бы то ни стало, ни с кем не считаясь, утверждали бы свое, свою правду, навязывали бы ее остальным. Или пусть даже и правду божественную, как каждый ее понимает. «Идеальный» фанатик - это именно тот, кто стопроцентно отождествляет Божью волю и истину с содержимым собственной головы. Такой человек самодостаточен, он ощущает себя некой полнотой, для которой другие - только помеха и соблазн, в крайнем случае - лишь «объекты миссии», сознание которых необходимо изменить по собственным лекалам. Именно вследствие такой самозамкнутости людей мир нередко становится войной разных «божественных правд», и остановить эту войну может лишь переориентация сознания с себя и собственных представлений на других.

Сама по себе профетическая интенция человека, таким образом, еще не гарантирует подлинного пророчества, она, в случае замкнутости ее носителя на самого себя превращается в собственную противоположность, в желание переделать все вокруг себя, навязать другим свою волю.

Подобные черты некоторые видели и в Солженицыне - ярком представителе человека профетической интенции. Всю свою жизнь он стремился провозглашать правду, как он ее понимал - и с разным успехом в разных случаях. В случае «Архипелага ГУЛаг» успех ему, безусловно, сопутствовал: мир поверил именно его свидетельству об ужасах советского режима, на которые ранее был склонен закрывать глаза. Однако в других случаях бывало значительно сложнее. Предельная уверенность Солженицына в собственной правоте пугала многих, создавала у них впечатление того, что писатель слышит только самого себя, давала повод для характеристик вроде «православный аятолла» (Александр Янов) или «большевизм наизнанку» (о. Александр Шмеман). Сходными ощущениями, видимо, руководствовался в своей критике Солженицына и о. Сергий Желудков.

Возможно, тенденция ожидать, в соответствии с собственными представлениями (пусть даже и небезосновательными), быстрых изменений от всей церкви и ее предстоятеля, не считаясь с их реальным положением, и обусловила неуспех солженицынского призыва и в рассматриваемом нами эпизоде. Есть свидетельства, что патриарх Пимен, прочитав письмо, лишь с грустной улыбкой предложил писателю «побыть денька два на его месте» [3]. И все-таки язык не поднимется назвать «великопостное» письмо бесплодным. Прав ли в конечном итоге был Солженицын, написав патриарху, или не прав - вне зависимости от ответа на этот вопрос его шаг все же внес свой заметный вклад в

освобождающую струю инакомыслия среди давящей советской атмосферы, стал одной из капель, в итоге продолбивших камень.

Для нас же главный из уроков этой истории, думается, состоит, какой бы банальностью это ни прозвучало, в том, что жизнь сложна. Христианская же жизнь, требующая взгляда из глубины, «с точки зрения вечности», сложна вдвойне. Ситуация, подобная истории с «великопостным письмом», когда сталкиваются чувство собственной правоты и «чувство другого», видимо, в нашем мире неизбывна и может возникнуть перед нами в любой момент. И готовых решений, четко прописанных инструкций здесь нет, есть лишь наша внутренняя готовность или неготовность поступать по совести, живо и творчески. Есть и связь времен, исторический опыт. И только от нас зависит то, станет ли этот опыт для нас источником уроков в школе умения делать правильный выбор, умения поступать здесь и теперь.

ЛИТЕРАТУРА

  1. А.Дударев.   Экзорцист русской души: христианское служение А.И.Солженцына. Сибирские огни, 2008, №10. [Электронный ресурс]. Режим доступа http://magazines.russ.ru/sib/2008/10/du7.html
  2. А.И.Солженицын. Письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей.      [Электронный            ресурс].     Режим                          доступа: http: //solzhenicyn.ru/modules/pages/Pismo_4_sjezdu.html
  3. П.Умнов.  Великий церковный неспециалист. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.religare.ru/2_56676.html
  4. Прот.   Александр Шмеман. Дневники. 1973-1983. М.: Русский путь, 1985, 728

с.

  1. Всероссийскому            патриарху Пимену. Великопостное письмо // Вестник РСХД.- 1972.- №103.- С.145-149 (// Слово.- 1989.- №12.- С.44-45).
  2. Н.А.Струве.     Православие и культура. М.: Русский путь, 2000, с.30-31.
  3. Прот      Александр Шмеман. Пророчество. //Вестник РСХД, №103, 1972. Опубл. в кн.: Прот. Александр Шмеман. Сборник статей. М.: Русский путь, 2009. С. 781­782.
  4. Прот.Александр Мень. Надлежит быть разномыслию. //Мень А. Домашние беседы о Христе и Церкви. М. «Яхтсмен», 1995, 94 с. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.alexandrmen.ru/books/dom_besedy/dom_besedy.html
  5. Дж.Эллис. Русская православная церковь. Согласие и инакомыслие. Пер. с англ. Overseas Publications Interchange Ltd., London, 1990.
  6. Прот. Всеволод Шпиллер. Интервью АПН. [Электронный ресурс]. Режим доступа:             http://solzhenicyn.ru/modules/pages/Otec_Vsevolod_SHpiller.html
  7. Архим.         Сергий (Савельев). Фрагменты о церковной жизни. «Православная община», 2000, №56. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.sfi.ru/ar.asp? rubr_id=699&art_id=3335
  8. Фрагменты письма свящ. Сергия Желудкова А.И.Солженицыну ("Хроника текущих событий", №25, май 1972). [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.memo.ru/history/diss/chr/chr25.htm
  9. Прот.   Александр Мень. О себе. М.: Фонд им. прот. Александра Меня, 2007.
  10. А.Мацейна. Бог и свобода. Вопросы философии, 2008, №4, с. 125-137.

ПРИЛОЖЕНИЯ

1. Протопресвитер Александр Шмеман

ПРОРОЧЕСТВО*

В Ветхом Завете, в истории древнего богоизбранного народа было удивительное, потрясающее явление: пророки. Странные, ни на что не похожие люди, не принимавшие покоя и самодовольства, лезшие, как говорится, на рожон, говорившие правду, возвещавшие суд Божий над всякой неправдой, слабостью и лицемерием. Потом все эти пророчества были исполнены в одном, последнем, Пророке, Которого — зато, что Он говорил правду, всю правду, всю вечную и небесную правду, — вожди, священники и толпа распяли на кресте.

Потом были мученики, была радость Церкви, провозгласившей этого распятого Пророка Спасителем и Учителем мира. А потом потянулись длинные века так называемой христианской истории. И стало ослабевать пророчество. Сами христиане стали привыкать к спокойной и тихой жизни, к миру со всевозможными земными начальниками и вождями, к достатку и благополучию. Мир стал уходить от Бога,

Вестник РСХД, № 103. Париж, 1972. Отклик на письмо А.И. Солженицына Всероссийскому Латриарху Пимену.

забывать про Христа, служить снова своим земным идолам. Пали одно за другим — и как легко! — христианские царства, христианские общества. Но христиане продолжали спокойно все это созерцать и, вздыхая, ссылаться на волю Божию, против которой, мол, не пойдешь.

И вот внезапно проснулось внутри христианства это забытое пророчество. Раздался голос одинокого человека, сказавшего во всеуслышание, что все это — уступка, послушание, компромиссы, извечный мир Церкви с землей и властью — все это зло. Человек этот Солженицын. Сравнительно недавно пришлось мне писать о нем, что главное чудо его личности и его творчества — это его любовь к правде, к правде как к самому драгоценному, что есть на земле. И вот эта правда еще раз прозвучала в его великопостном послании. Еще раз пророк обратился к первосвященнику все с тем же вечным вопросом и вечной мольбой.

Ибо, действительно, трагической особенностью истории Православия нельзя не признать слабость в нем именно тех, кто поставлен строить и созидать Церковь. Вот низлагают в угоду власти св. Иоанна Златоуста, и низлагает кто? Свои .же епископы. Вот молчит, немотствует Церковь, когда посылает Иван Грозный на смерть Филиппа Московского. Молчит и тогда, когда лишает ее свободы Петр Великий и делает ее простым департаментом под наблюдением чиновника в прус-- ского фасона мундире. Молчит, когда гонит Екатерина Великая несчастного Арсения Мациевича. Молчит, когда свергает с епископских кафедр и возводит на них жуткий Распутин. И вот уже ничего не остается христианского в самом государстве, и на его месте появляется власть, открыто заявляющая о своем намерении уничтожить веру с корнем. Но опять же молчание, то же послушание, тот же все собою пронизывающий страх...

Нет, мы не судьи. Мы не знаем всего и не на нас лежит страшная ответственность даже за то немногое, что этой страшной ценой удается сохранить. Мы знаем, что есть разные пути подвига. Но не может не прожечь нашей души пророческий голос великого русского писателя. И хочется тихо и смиренно прибавить к нему, сказать: «Ваше Святейшество! Нам Вы отвечать не обязаны. Мы не провели, как Вы, десять лет в заключении, на наших плечах нет той страшной, нечеловеческой ответственности, что лежит на Вас. Но Солженицыну Вы можете хотя бьт подать знак: "Да, услышал..." Солженицын право на это заслужил всей своей жизнью. И Вы знаете, что вопрос свой и мольбу свою обращает он к Вам от имени миллионов людей».

Ибо горе нам, если мы пророков не слышим и пророчеством пренебрегаем. Слишком много лжи. Слишком много от мира сего прелюбодейного и грешного в истории

Церкви. И не наступает ли час ее внутреннего очищения и освобождения от этой лжи? И не должен ли начаться суд Божий именно с Церкви?

Что бы ни было дальше, мы знаем, что гонимая, в молчании пребывающая Церковь обрела свой голос. Пусть это еще не голос первосвященника и вождя, облеченного полнотою церковной власти. Мы знаем, что сила Божия в немощи совершается, что не остается Церковь без духовных вождей, пророков и мучеников, и твердо верим, что врата адовы не одолеют ее.

Прот. Александр Шмеман. Собрание статей. 1974-983. М.: Русский путь, 2009.

2. Интервью о. Всеволода Шпиллера, данное корреспонденту советского

Агентства Печати Новости

18.02.74.

На вопрос корреспондента, как я отношусь к мнению о Солженицыне как о "религиозном христианском писателе", выражающем мысли и настроения церковных православных людей, живущих в СССР, к мнению, высказанному в некоторых заграничных церковных кругах, я ответил:

С Солженицыным я знаком, встречался с ним до того, как он был провозглашён лауреатом Нобелевской премии, и думаю, что читал большую часть его сочинений. Не читал опубликованные за границей в последнее время. Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление. Разное. Но мнение о нём, считающее его "религиозным писателем", и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным.

При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощён стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом. Казалось, что он живёт правдолюбием. Насколько оно воплощалось или не воплощалось — в его личной жизни, публично говорить и судить об этом нельзя не только священнику. Воплощалось ли в том, с чем он сам публично выступал, об этом вправе и даже

должны судить все. Я думаю, что правду, как мы, христиане, понимаем её и видим, Солженицын искажал.

Для нас, христиан, правда и добро, как и ложь и зло — больше и глубже, чем просто этические, моральные начала и понятия. В христианском понимании их они коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей. В духовной глубине человека. В той же духовной жизни общностей, обществ, наций, народов, где возникает только им свойственный их характер, их "стать". Солженицыну не дано было достичь этой глубины.

Солженицын-писатель не понял, что трагическая борьба в мире добра и зла, правды и лжи — прежде всего духовная борьба. Что зло преодолевается противоположным ему добрым духом. Что ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда, с одной стороны, и зло и ложь, с другой — принадлежат к противоположным онтологически разным реальностям. Солженицын, исповедующий себя христианином, должен был согласиться с тем, что христианин лишь в любви и любовью может искать и находит единственно чистый источник духовной творческой энергии, обличающей и борющейся со злом и ложью. Её активность не может вдохновляться злобой, ею она отравляется. Тем и страшна диалектика наших чувств, что злость самые лучшие и возвышенные наши чувства превращает в зло и ложь.

Между тем именно её так много во всём, с чем выступал в последние годы Солженицын, с маниакальной уверенностью в своей правоте во всём. Эти выступления поражают отсутствием любви, не сентиментально-расслабляющей, добренькой, а настоящей, полной силы добра и правды и силу эту излучающей. Как бы отсутствие такой любви ни замазывали самыми причудливыми словесными узорами, как бы ни старались отсутствие её — а вместо неё злость и раздражение — превратить в придуманную для него особенную, например, в "зрячую" любовь — чего нет, того нет!

Восприятие же мира, человека, жизни вокруг себя прежде всего сквозь призму бушующей злости — нет, это не христианское восприятие. В духе злобы, в злом духе не от Бога, правда не утверждается, а искривляется и гибнет. Отравленная этим духом, становится полу-правдой, а потом и кривдой. И тогда служит уже не добру, а злу. Не таким должен быть христианский, да ещё и "религиозный" писатель: таким он не может быть.

Теперь о Солженицыне-писателе и о Церкви. Нет в мире ничего выше сострадания и жалости. Не мстительность, а сострадание и жалость должны жить в нас и распространяться не только на безвинно страдающих. И уж кому-кому, как не русскому писателю, знать, что носителями правды и высшего добра только и могут быть умеющие сострадать. Солженицын не почувствовал и не понял глубины и значения этой христианской истины, столь близкой и дорогой всей нашей русской литературе и мысли. Ему оказалась недоступной глубина вещей, где происходит касание "мирам иным", где совершается укоренение душевной жизни в просветляющем её духе. Не достиг он до сокровенных глубин, до светлого "дна" русского характера. То же самое случилось с его церковностью.

На поверхность самых глубоких волн часто всплывают вещи с совсем небольшим удельным весом. Одностороннему, скользящему по поверхности церковной жизни взгляду Солженицына не дано было увидеть в ней того, что, может быть, действительно делает или может сделать нашу Русскую Православную Церковь солью, без которой нынешнее христианство становится пресным. Христианские церкви во всём мире охвачены кризисом, но не обязательно считать его кризисом веры. Скорее, это кризис понимания Церкви. Главное, понимания действительно лежащего в её основе противоречивого утверждения, антиномии: как следует понимать, что "Церковь не от мира сего. И в мире сем"? Сейчас этот вопрос жизнь властно поставила в религиозном сознании всех христиан, и во всех христианских церквах он вызывает мучительные разногласия.

Два года тому назад в открытом письме нашему Патриарху Солженицын с поразительным высокомерием и пренебрежением говорил о самом дорогом и существенном для церковных людей: о молитвенной жизни Церкви. Так говорить можно, игнорируя неотмирность Церкви, когда её эссенциально-сакраментальная природа представляется в ней чем-то второ- или третье-степенным. А первостепенным предполагается активность, мало чем отличающаяся от активности обыкновенных, принадлежащих миру сему организаций, в буквальном смысле слова профанных. Позицию по этому вопросу справедливо считают одним из критериев, мерилом церковности и нецерковности. Известно, что западным христианам грозит опасность свести христианство к социальной и политической активности. Это, конечно, своеобразная его редукция. Нас склонны упрекать в противоположном: в чрезмерном погружении в одни только "религиозные нужды", в "культ", то есть в редукции христианства с обратной

стороны... притом ради опасного и соблазнительного эгоистического самосохранения в трудных внешних условиях жизни. Упрёк жестокий и несправедливый.

Как мы ищем — и чего это нам стоит — ту черту, которая отделяет "подлинное и праведное охранение Церкви от соблазнительного самосохранения", здесь говорить неуместно. Но здесь должно сказать, что, может быть, более всего с отысканием этой черты было связано всё, столь трудно переживавшееся нашей Церковью из десятилетия в десятилетие и вошедшее в единственный в своём роде духовный опыт нашей Церкви. Солженицын не сумел подойти к нему даже издалека. Не сумел и не захотел. Вместе со многими лишь приблизившимися к Церкви, но как следует так в неё и не вошедшими, Солженицын-писатель остался ей чужим, подавленным, как нам кажется, слишком для него привычным, плоским, узко и мелко-рационалистическим подходом к вещам и отсутствием любви. Отсюда и требования его к Церкви, уже одной своей формой свидетельствующие, насколько он ей далёк. Требования, высказанные с таким наглым самомнением и ни с чем не считающейся твердокаменной самоуверенностью.

За ними, однако, можно увидеть замысел — может быть, не его или не только его — вместо понятных и более чем позволительных разногласий в нашей Церкви по волнующим всё христианство вопросам, внести в Церковь разъединение, раскол. Создать внутри Церкви опорный пункт действенной "христианской" альтернативы всему советскому обществу во всём. Солженицын не понял, что любая политическая материализация религиозных энергий, которыми живёт Церковь, убивает её, что, поддавшись такой их материализации, Церковь перестаёт быть Церковью. И что безусловный обязательный, священный миссионерский долг её — о котором каждый священник знает, вероятно, не хуже приблизившегося к Церкви писателя — нельзя превращать в прикрытие истребляющей религиозные энергии какой бы то ни было политической их материализации.

Один очень вдумчивый и хорошо знающий Россию и Русскую Церковь английский рецензент книг Солженицына как-то писал: "Его (Солженицына) целью является изменить понимание русскими самих себя и понимание того, где они находятся" ("Frontiers", vol. 14, № 4, 1971). К этому можно было бы добавить: не считаясь с опытом Церкви, он хотел бы изменить понимание русскими церковными людьми самих себя, своей церковности и понимание того, где они находятся. Это значит стать на один из путей, теперь многочисленных, псевдоцерковности.

Настоятель Николо-Кузнецкой церкви г. Москвы

протоиерей Всеволод Шпиллер http://solzhenicyn.ru/modules/pages/Otec_Vsevolod_SHpiller.html

3. Архим. Сергий (Савельев) о «великопостном письме» А.И.Солженицына патр. Пимену

Солженицын пишет в так называемом "Великопостном письме Патриарху Пимену": "Церковь, диктаторски руководимая атеистами, — зрелище невиданное за два тысячелетия". Слова громкие, а правды в них нет. В том, что в наше время церковью руководят атеисты, сомневаться нет никакого основания. Действительно, это так. Но где он видит этих атеистов? Он видит их в государственной власти. Что гражданская власть атеистична, в этом нет никакого сомнения. И, кстати, это совсем не плохо для христианской церкви. И то, что гражданская власть в известной степени участвует в руководстве церковной жизнью — это тоже очевидно. А как же иначе? Церковь — общественная организация, и гражданская власть не может безразлично относиться к тем, кто осуществляет руководство церковью.

А разве "два тысячелетия" гражданская власть была безразлична к жизни церкви? Может быть, Солженицын считает, что обер-прокуроры Святейшего Синода

—   "царевы очи" — были все верующие люди? Разве ему неизвестно, что большинство из них были явные атеисты? Или же они были такими верующими, что обер-прокуроры из атеистов были лучше этих верующих людей. Вспомнил бы он хотя бы уж такого стопроцентного, можно сказать, верующего, как обер-прокурор Победоносцев. Если он об этом вспомнил бы, то не мог бы написать, что атеисты гражданской власти нашего времени — "зрелище, невиданное за два тысячелетия". А я бы посоветовал ему написать, что атеисты гражданской власти нашего времени

—   ангелы по сравнению с атеистами того времени. Наши хоть открыто говорят о том, что они атеисты и что они ведут борьбу с людьми, как они выражаются, еще не изжившими старые религиозные предрассудки. А атеисты, которым было вверено руководство церковью в то время, носили маску защитников церкви, а по существу были вредителями церкви. Но разве не лучше атеисты открытые, нежели прикрытые? Но внушать это Солженицыну я не собираюсь, потому что он едва ли это поймет.

 

Но все-таки Солженицын прав. Действительно, церковной жизнью руководят атеисты, только они скрыты в рясах, в драгоценных митрах и прочих регалиях. Конечно, не все. Но заправилы безусловно этой породы. Гражданская власть не очень поощряет проникновение в церковную иерархию людей, враждебных современной жизни. Но разве во внутреннюю духовную жизнь церкви она вмешивается? Разве гражданская власть препятствует верующим, и, прежде всего церковной иерархии, воплощать евангельские заветы правды и любви? Может быть, Солженицын считает необходимым, чтобы гражданская власть назначила в церковь комиссара для обучения нас, служителей церкви, как нам следует выполнять свое служение, чтобы быть ближе ко Христу? Но у гражданской власти и без нас слишком много всяких забот. Да и комиссара-то найти, соответствующего необходимости, пожалуй, для нее — дело непосильное. Гораздо проще для нее найти "Смердякова", и не где-нибудь, а среди нашего церковного брата. Остриг бы этот брат волосы. Бороду бы мог оставить, но подстриженной. А элегантный костюм, по последней моде сшитый по его костям, — это совсем нетрудное дело.

Советская... советская... Была бы она здорова, Господи, помилуй Ее и меня.

Но такого "Смердякова" и искать не надо. Он очень глубоко живет в нас самих. И к гражданской власти наш "Смердяков" не имеет никакого отношения. У нее найдутся свои.

Почему Солженицын не назвал ни одного имени служителя церкви или христианина, которого бы за его личную, семейную и общественную жизнь прославили бы как безупречного последователя Христа и за это гражданская власть его наказала бы? Почему бы ему не только назвать имя такого человека, но и рассказать о его жизни, чтобы он был для нас примером? Солженицын о многих говорит и пишет, но цельного образа христианина он нам не дал. И не случайно. Он и не мог нам дать такой образ, потому что его может дать только тот, душа которого растворяется во Христе. А такого растворения в Солженицыне мы не знаем.

Привести церковь в такое состояние, в каком она оказалась в годину Суда Божьего, а эта година началась в 1914 г. и достигла своего апогея в 1917 г., — это надо было сотни лет разорять душу русского народа, утверждая жизнь под знаменем

Христа, и в то же время подавлять Его! Наши теперешние атеисты — дети по сравнению с теми, которые господствовали над церковью в прошлую жизнь, канувшую в вечность.

Для Солженицына христианина как личности не существует. От личности он бежит, и бежит в безличие, давая поверхностное описание того, что видел в жизни. В этом отношении, как ни странно, он близок к тому, что мы в наши дни переживаем в действительности. Мы не любим говорить о личности как таковой, а стремимся часто прикрывать личность "коллективом", чтобы не выговаривать о личности до конца. Мы берем ее часто в той степени, в какой это нам нужно для достижения определенной цели.

Точно такое положение у Солженицына. Он может писать о ГУЛАГе, о массах людей, о преследовании, о страданиях людей. Затронет и личность, но только в такой степени, в какой ему необходимо для сведения счетов со своими противниками.

Журнал «Православная община, 2000 г. , №56. http://www.sfi.ru/ar.asp?

rubrid=699&artid=3335

4. Фрагменты письма свящ. Сергия Желудкова А.И.Солженицыну

("Хроника текущих событий", №25, май 1972)

Священник СЕРГЕЙ ЖЕЛУДКОВ, отвечая на это письмо, в апреле 1972 года написал СОЛЖЕНИЦЫНУ: "Должен сказать, что в данном случае Ваша нравственная чуткость в определенном смысле Вам изменила. Вы написали весь мир облетевшее обвинение человеку, который заведомо лишен всякой возможности Вам отвечать... И Вы... сказали не всю правду, полуправду. Полная правда заключается в том, что легальная церковная организация не может быть островом свободы в нашем строгоединообразно-организованном обществе, управляемом из единого Центра... Есть наша строгоединообразно управляемая система, и в ней удивительным образом сохраняется инородное тело - русская церковная организация. Она существует на весьма

строго определенных условиях. Работать над церковным воспитанием детей, да и взрослых - нам не позволено, как не позволено и многое другое, что необходимо для осуществления подлинно церковной жизни... Что же нам в такой ситуации делать?

Сказать: либо - все, либо - ничего? Попробовать уйти в подполье, которое в данной системе немыслимо? Или же как-то вписаться в систему и воспользоваться пока теми возможностями, которые позволены? Русская иерархия приняла второе решение. Отсюда и происходит все то зло, о котором Вы справедливо написали, и все то зло, о котором Вы умолчали. Но другого выбора не было... Такова полная правда,. Одним из последствий Вашего обличительного письма будет еще большая дискредитация церковной иерархии в глазах тех, кто не знает всей правды...

...уж если писать - так писать не по безответному адресу и писать полную правду... сегодня Вы... обижаете беззащитного Патриарха и нас - не клеветой, а талантливой полуправдой, которая может оказаться для многих вреднее лжи... Легко и безопасно, Александр Исаевич, ругать архиереев; но воистину тяжела настоящая работа Господня..."

В ответ на призыв СОЛЖЕНИЦЫНА к жертвенному пути ЖЕЛУДКОВ отвечает: Никакого приневоливания к жертве и мученичеству не должно быть в Церкви Христовой. Мучеников же добровольных у нас достаточно - и церковных и нецерковных различение это довольно условно)..."

http://www.memo.ru/history/diss/chr/chr25.htm

 

[1] Среди недавних работ в этой области можно назвать исследование А.Дударева, специально посвященную церковному аспекту деятельности А.И.Солженицына [1].

[2]  Кстати, еще раз возвращаясь к вопросу о месте богословия в жизни: стоит почувствовать некоторый парадокс и даже в какой-то мере иронию ситуации. Видно, как одно и то же богословское положение (в данном случае - о неотмирной природе Церкви) может использоваться для подкрепления противоположных точек зрения: если о.Всеволод Шпиллер аргументировал неотмирностью Церкви свое неприятие позиции Солженицына, то Ф.Карелин - напротив, свою защиту Солженицына. Мы же, еще раз подчеркнем, привыкли абсолютизировать богословские формулировки, излишне фокусироваться на них, забывая, что они есть лишь рациональная надстройка над реальным опытом, в лучшем случае - указатели на некое глубинное, невыразимое формулой содержание, и в этом смысле весьма важны, но не тождественны самому опыту и самому содержанию. Богословие оказывается на своем месте, когда претендует на это и ни на что большее. Однако это другая, хотя и важнейшая, тема, которой, впрочем, автор этих строк не мог не коснуться в связи с личностью о. Сергия Желудкова. В этом, думается, и состоит один из его уроков.

[3]  Подобную надежду, в частности, высказывает католический мыслитель ХХ в. Антанас Мацейна в своей книге «Бог и свобода» (главы из книги опубликованы в журнале «Вопросы философии», 2008, №4, с. 125 - 137).

 
для всего мира

Ирина Логвинова

Вера - понятие универсальное, объединяющее различные объекты. Это может быть вера в Бога, в социальную справедливость, в идеал (эстетический, например), в чудесное и т. п.

Все романтики были верующими людьми - они верили в Бога, в революционные и демократические идеи (русский романтизм, декабристы), в высокие нравственные идеалы, в могущество человеческого духа и т.п. И недаром французская революция была так вдохновенно воспринята именно теми, кого впоследствии назовут романтиками. Они нашли в себе силы и отвагу изменить мир, изменить направление развития искусства, литературы, науки.

Вера романтиков, если можно так выразиться, универсальна. Для них Бог - это не только конкретная личность (Бог-Отец или Бог-Сын), а понятие, в котором слиты идеал, природа, универсальная человеческая личность. Такой взгляд идет от универсализма романтиков, ориентирующихся на универсализм эпохи Возрождения и античные представления о природе и человеке. Романтики поставили важнейшие проблемы эстетики, над которыми продолжают работать последующие поколения. Это универсализм как стремление искусства к охвату разнообразных и различных явлений в их взаимосвязи - идея универсальной прогрессивной поэзии (Ф. Шлегель), синтетическая природа искусства (смешение жанров и эстетических категорий), принцип историзма, народности, романтическая ирония, положение о преобразующей роли искусства (оно впервые было сформулировано А. Шлегелем в 1798 г. в рецензии на поэму И.-В. Гёте «Герман и Доротея»). Романтики размышляли о формировании новых жанров (фрагмента, драмы для чтения, романтической комедии, лирического цикла, психологической повести, лирической и драматической поэмы и др.), выдвинули концепцию мировой литературы (одновременно с И.-В. Гёте её разрабатывали Фр. и А. Шлегели).

Заслуга романтиков и в утверждении преобразующей роли искусства, о чем справедливо писал А. С. Дмитриев[1]. Главное назначение романтической поэзии теоретики романтизма видели в универсальном охвате действительности. Причем, преобразующая роль искусства идет от личности творца, поэта.

Истинно романтическая личность - это Поэт. Романтики видели в нем наиболее совершенное выражение творческой личности.

Поэт, по словам Новалиса, всеведущ, являет собой вселенную. Ф. Шлегель считает, что не только поэт, но каждый образованный человек должен стремиться к универсальному взгляду на мир, т.е. «уметь настроиться по желанию философски или филологически, критически или поэтически, исторически или риторически, на античный или современный лад, совершенно произвольно, подобно тому как настраивают инструмент, в любое время и на любой тон»[2].

Поэту подвластны чужие культуры и эпохи, и все средства для выражения своих эмоций и мыслей. Он создает, по Ф. Шлегелю, универсальную прогрессивную поэзию, призванную объединять все явления бытия, разные жанры, а также поэзию с философией и риторикой. Романтическая поэзия основывается на идее синтеза, претендует на показ универсальной картины мира. Новалис по этому поводу рассуждал так: «Все законченное выражает не только себя самоё, оно выражает и весь сродный мир»[3]. В каждом фрагменте действительности отражена, по мысли романтиков, целостная картина мира. Вместе с тем в нем выражена идея незавершенности и даже принципиальной незавершимости мироздания. Представление о творческом акте как выражении незавершенности и вечных метаморфоз мира, принципиальный отказ от жестких дефиниций, стремление видеть любое явление, любое понятие как развивающееся и становящееся, - являются важнейшими положениями романтической эстетики. Н.Я. Берковский отметил, что романтики не признавали точности и завершенности как фальшивых по сути понятий. Жизнь никогда не бывает завершена, а вещи - «весьма относительные точки покоя, временные узлы постоянного движения, пауза ради отдыха и нового собирания сил»[4]. Недосказанность, незавершенность предоставляет свободу творческой фантазии читателя.

Романтическая личность - универсальный человек.

Романтическую личность можно охарактеризовать по следующим параметрам:

1.     Это личность деятельная. Вспомним хотя бы Новалиса. За свою короткую жизнь он изучил юридическую науку, горное дело. Деятельный характер

2.      Это целостная личность, универсальная, откликающаяся на гармонию мироздания, гармоничная личность. Можно сравнить с гармонией человека во время молитвы. Универсальная личность воплощает полноту и целостность жизни. Это личность, живущая полноценной жизнью, т.е. свободная и в гармонии с собой. Любой верующий, ощущая себя ребенком Великого Отца, также живет полноценной

жизнью, в общении в Богом и созданным им миром. Для него - радость жить на Земле, чудесно сотворенной Богом для него и для таких же людей, как он.

3.      Романтическая личность не терпит унижения других людей. Она встает на их защиту. Таковы многие герои, например, А.С. Пушкина, А. Грина, А. Дюма, Ф. Купера, В. Скотта, Г. Байрона и др.

4.      Романтическая личность способна к глубокой и беззаветной любви.

5.      Это личность увлеченная.

А теперь обратимся к характеристике личности верующего человека. Для верующего человека образцом, идеалом выступает Иисус Христос. При этом Христос - романтическая личность. Он принял смерть на кресте, пострадал за грехи всего человечества. И сама христианская религия романтична в своей основе, в отличие от иудаизма, который более прагматичен. Романтическое христианство разрушает догмы старой религии, ее каноны, чтобы освободить человечество и показать ему путь к спасению, то есть к духовной свободе. Духовная же свобода означает знание личности о том, что Христос уже искупил ее грехи и Бог всегда готов простить раскаявшегося преступника.

Портрет верующего человека можно воссоздать по Новому Завету.

1.     Верующий - человек, безоговорочно подчиняющийся заветам Бога.

2.      Верующий противостоит искушениям дьявола.

3.      Это человек деятельный, потому что он постоянно работает над собой, совершенствуя свой дух и постигая заповеди Бога.

4.      Это человек кроткий, прощающий своих врагов, молящийся за них.

5.      Это человек милосердный.

6.      Это человек, который ищет Царства Божия и правды его.

7.      Это человек бесстрашный.

Как видно из приведенных характеристик, у верующего и романтической личности много общего. Поэтому мы считаем, что верующего человека можно называть истинно романтической личностью.



[1] Литературные манифесты западноевропейских романтиков / Под ред. А.С. Дмитриева. - М., 1980. - с.15, 18.

 
для всего мира

—                 Вы какого года, Александр Иванович? О, я вам в сыновья гожусь! — говорит отец Николай, возвышаясь надо мной отвесным утесом. В нем два метра роста и метр поперек. Но, несмотря на тучность, он быстр в движениях. Облачает в боксерские перчатки сына, себя и ловко подставляет бока под его комариные удары. «Сдаюсь! Сдаюсь!» — кричит он, запыхавшись, и плюхается на диван.

—                 Надо бы бегать начать, а то я совсем обегемотился. Но прихожане мои испугаются, разбегутся от бегающего батюшки, — улыбается он. — Степенство и благолепие, по их мнению, — враг спортивным упражнениям. Это пасторы там всякие и ксендзы катаются на велосипедах, а для нас, православных, сие есть кощунство.

Книжные полки в его кабинете пленили меня с первого взгляда. Рядом с «Добротопюбием» и Святыми отцами соседствуют Федотов, Бердяев, Марцинковский, Александр Мень.

—                Я все книги Александра Меня прочитал, ничего антиправославного в них не нахожу. Как, между прочим, и наш владыка или моя матушка Елена. А им доверять можно.

Четырехглавый нарядный собор, в котором отец Николай служит настоятелем, воздвигнут в конце XVII столетия во славу примирения России с Польшей. Воздвигнут на холме, на месте бывшего языческого капища. Именно о таком храме пишет Александр Мень в книге, посвященной богослужению восточной церкви: «...многоглавые соборы XVI — XVII веков с их галереями, приделами, нарядной изукрашенностью. Здесь, как и в готике, идея соборности, единства мироздания была воплощена в праздничной декоративности, вынесенной наружу».

Настоятель подстать этому красавцу — оба величественны и доступны.

Рядом с собором помещался женский монастырь, разоренный в 1937 году. Монахинь увезли в лес... Оставшихся в живых бросили в тюрьму. А одну взял в жены бывший пастух — начальник губчека. Каждый день сек ее кнутом — недолго она прожила под его ласками.

Давно нет стен монастыря, а остатки забора вокруг храма сползли в глубокий овраг. Место это красивое, привлекательное — особенно для парочек по ночам. Сторож гоняет их, как мартовских кошек, — скамеек им в парке мало, нужно обязательно на паперти разложиться?

Выходит иногда на ночной дозор и сам батюшка. Он не из робкого десятка. Порядок старается держать во всем. В храме из деревянных копилок вдруг стали пропадать деньги. Доступ в пустой храм имели только два человека. Вычислить жулика было нетрудно. Им оказался плотник, запойный пьяница, дважды судимый. «Пришлось его немножко поколотить», — смущенно признается отец Николай.

Предки его — купцы, торговавшие на Волге, — имели свои магазины во многих городах. Советская власть род пресекла. Мальчик воспитывался у бабушки. Она и приохотила его к церкви.

Зато матушка Елена унаследовала старинную, на триста лет ветвящуюся со стороны отца и матери священническую фамилию. Ровность характера, невозмутимость на грани бесстрастия достались ей по наследству. «Да — да, нет — нет» — вот ее исчерпывающие ответы по телефону, которые могут показаться безучастными. На самом же деле это форма смиренного доброжелательства, обусловленная порою просто недостатком времени. На ней все домашнее хозяйство — и огород, и скотина, и стирка; двое детишек и кухня. Ведет она его несуетно и экономно. Я хотел с ней расплатиться за какую-то мелочь: то ли за молоко, то ли за автобусные талоны. «Что вы, что вы, нехорошо мелкие деньги отдавать», — отказалась она.

В отце Николае энергия бурлит с вулканической силой. Недаром же он поставлен благочинным. Владыка бросает его в самые ненадежные приходы епархии. И он своей расторопностью, миролюбием, авторитетом латает их, как прорванный бредень. На его счету два отреставрированных храма и один построенный с нуля.

По-хозяйски, не потеряв ни крошки, он распорядился гуманитарной помощью, полученной от американцев. Немедленно раскидал по приходам, а часть оставил в соборе на общие трапезы, на агапы. По воскресеньям собирается катехизаторская группа — будет чем ее подкормить, кроме Слова Божия.

Дома его застанешь редко. В этот раз он решил проведать дальний приход, заодно подбросить «помощь» — мешок риса и шесть банок растительного масла. Старухи наверняка нуждаются в той деревеньке, в пяти километрах от которой стоит храм Николая Чудотворца. Отец иеромонах Феофил отслужит обедню, рюкзак на плечо и — по монастырям до следующего воскресенья, а то и праздника. Большой любитель по монастырям ездить. Деревенька до недавнего времени была знаменита целительницей Агафьей. Сама больная с детства, с постели не сходила, а людей вылечивала. Водичку раздавала по капелькам, а вот Евангелие читать запрещала. В народе ее считают святой. Паломники шли и зимой и летом к ее кроватке, как теперь к могиле... А к Феофилу кто ж пойдет, раз он такой непоседливый.

Двери его дома открыты. Ни души. Открыт и курятник. И там пусто. И только в сарае мы нашли Стаса. Стас живет летом при церкви, вроде сторожа. А на зиму перебирается в город, к отцу Николаю в собор. Стас — редкостный звонарь. Нигде не учился, а звоны знает превосходно. Его звон ни с чьим не спутаешь.

—                 Но он блаженный, у него что-то с головой, — сказал отец Николай и громко постукал себя по темени. — Мать, когда его родила, шибко гуляла, водила мужиков, а его запирала на балконе, чтобы не мешал. Вот он с тех пор, говорят, и тронулся.

Тишина... Рядом погост, где похоронен священник, умученный от большевиков. Еле приметная лесная дорога. И все это — деревянный храм с висячим замком, отворенный настежь дом священника, железные ограды вокруг могил (зачем здесь ограды?) и сами могилы — все увито высокой спутанной травой. Как будто гигантский паук поработал в этом уголке России и затянул его глухим разнотравьем.

—                 Стас, отопри нам храм, — попросил отец Николай, желая показать мне хорошо сохранившуюся живопись.

—                 У меня ключей нет, — тихо молвил Стас.

—                 Нехорошо, что тебе ключи батюшка не оставляет. А случись пожар, загорится внутри?

Стас промолчал.

Мы пошли к реке. Ничего не оставалось как искупаться, перекусить и — в обратный путь, который не близок. А вечером отец Николай хотел навестить дом престарелых.

—                 Что сначала, купаемся или едим? — спросил я.

—                 Едим! — утвердил батюшка, как будто заранее принял решение.

—                 С тяжелыми животами в воду лезть....

—                 Да откуда им быть тяжелыми! Два помидора и шесть яиц на четверых, — обозначил отец Николай наши запасы, которые на самом деле были значительно богаче. Потешно смотреть, "как он забрасывает себе в рот крутые яйца, будто семечки.

В приземистый «уазик» батюшка втискивается с трудом. Живот его лежит на коленях, как пуховая перина, — вздрагивает и переваливается от дорожных толчков. И все же в его богатырском облике нет ничего лишнего. При могучем расходе энергии надобно как следует заправляться. Матушка ставит перед ним после ужина литровую кружку кипяченого молока, и он всыпает в нее полпачки растворимого какао.

—                 Матушка, есть давай! — командует он. А пообедав, предупреждает, чтобы далеко не расходились: «Сейчас чайку попьем». Гора белого и черного хлеба тает на столе рядом с ним, как снег на припеке.

На обратном пути мы остановились накосить свежего клевера корове — заказ матушки Елены. Пока отец Николай махал косой и прошел три рядка, я у дороги в березняке насобирал ведро крепеньких белых.

Благочинный давно выпрашивал у архиерея священника для дома престарелых, наконец-то был послан в эту обитель скорбей отец Иосаф, монах преклонных лет, недавно рукоположенный в священники, а до того служивший протодиаконом в Почаевском монастыре.

К приходу священника отец Николай оборудовал небольшую домовую церковь в первом этаже дома престарелых. В вестибюле у входа останавливает отца Николая старушка, прикованная к коляске:

—                 Это правда, батюшка, что церква будет на втором этаже? Мы все калеки — на первом. А на втором те, что побойчее. Как же ж мы залезем по лестнице? Нас и поднять- то некому.

Отец Николай на ее вопрос не ответил, нахмурился и словно туча двинулся по коридору.

Отца Иосафа мы нашли на втором этаже возле большой палаты, откуда выносили последние вещички бывшие ее обитательницы. Он не ожидал вечернего визита, полагал к утру управиться.

—                 Да, — обиженно заявил он, — церковь будет здесь. И перечислил причины, почему так решил.

—                Над первым этажом есть второй, комната, а в ней бабы голые ходят. Дальше: рядом телевизор. А не положено рядом с церковью быть телевизору! Дальше: алтарь повернут не на Восток. Когда-то еще во дворе храм построят — так и служить не по правилу? Дальше: туалет напротив. А наверху ничего этого нет и воздух почище. Один раз в неделю старухи на второй этаж доберутся.

—                 Этому не быть! — рявкнул отец Николай. — Вы кому приехали служить, людям или себе?

—                 А не быть, значит, и меня здесь не будет. Возьму свой чемоданчик и дальше пойду,

—   смиренно заключил отец иеромонах.

Дом престарелых зашевелился, как муравейник. Событие всех переполошило. Самые проворные поползли на второй этаж. Переговаривались.

—                 А мы уже кровати на себе выносили...

—                Батюшка сказал, нельзя, чтобы жили над церковью.

—                Наш-то по сто двадцать человек причащал за воскресенье...

—                 Хорошо бы здесь священнику быть... Кому ж нам поисповедаться, случись что?..

Отец Николай не сказал больше ни слова и решительно зашагал прочь. За ним, едва поспевая, следовали плотники и медперсонал.

Надо было уладить экономическую сторону, объясниться с директором. Директор, покладистый человек, тоже был смущен поведением нового батюшки, который в первый же день выставил условия: обить дерматином дверь в его комнате, купить парчи красной и синей два куска, в постные дни готовить ему отдельную пищу, и псаломщицу — завтра же! — оформить медсестрой.

Отец Николай грустно покачал головой: — Куда ж девать такого благочестивого! За штат еще рано. Бог с ним. Присосется где- нибудь...

И действительно, отца иеромонаха приютил сначала Новоспасский монастырь. Не там — стройка. Там надо землю рыть и кирпичи таскать. Там игумен непредсказуемый человек. В прошлом году запил на Крестопоклонной неделе, не просыхал до Страстной, и Пасху пришлось отменить в монастыре. Там благочестивым не место. Отец Иосаф съехал на третий день, подался, говорят, в соседнюю епархию.

Холм, на котором стоит собор, — самое высокое место в городе. Внизу разбежался и кое-где захватил черные огороды весенний паводок Стыни. Мальчишки жгут прошлогодние листья, возятся у воды, с ними собака. По песчаному склону бодро поднимается молодой человек. Явно горожанин: кроссовки, ассирийская борода, очки. Идет уверенно, как к себе домой. Позже выяснилось: он служит алтарником и живет при соборе. Частенько наезжает в Москву за книгами. Многие из тех, что, я видел, стоят на полках отца Николая, привезены из Москвы.

Имя его — Яша Хвольсон. Он уроженец южного курортного города. Но давно уехал оттуда. Теперь вот зацепился здесь — не знает, надолго ли...

С детства он понял, что будет священником, стал прислуживать в храме, петь на клиросе. И вскоре безошибочно знал службу. А знать Библию и церковную историю ему что называется, и сам Бог велел. Но епископ отказал в рукоположении Яше Хвольсону. А священнику, который рекомендовал его, давая безупречную характеристику, ответил кратко: «Не связывайся с евреями». Тогда Яша уехал подальше от родного города, оставив стареньких родителей, и поступил в духовную семинарию. Экзамены сдал блестяще. Ему уже показали койку в общежитии, его спальное место с 1 сентября. Но земля слухами полнится, и в родных его палестинах узнали о поступлении. К попечителю семинарии, к архиерею, последовал телефонный звонок. После чего попечитель приказал вернуть документы Яше Хвольсону. Увы, это был 92-й год. Уполномоченные по делам религий уже не имели никаких полномочий. Балом в церкви уже правили не они. Сбитый с ног вероломством владык, молодой человек подался и отсюда в поисках места при храме, где бы он мог приложить свои силы — отдать их Богу и людям. Но теперь запало сомнение: нужны ли кому его силы? Те студенты-семинаристы, его ровесники, с которыми он познакомился в общежитии, уже давно заняли свои места на приходах — настоятели, игумены, кандидаты на епископскую кафедру... А его носит, как сорванный лист, теперь прибился здесь, у этой насыпи, — кто знает, надолго ли...

Православный священник-еврей в нашей церкви — как бородавка на носу. Уж если появилась, свести любыми способами — хоть скальпелем, хоть топором. А еще лучше: появления не допустить. Попечитель семинарии известный либерал. Но если и он испугался телефонного звонка коллеги-антисемита, чего ждать от других владык, генеалогия которых начинается с пробы советского розлива.

Однако рядовой священник не испугался, хотя Яша все ему рассказал. Отец Николай оценил его возможности и поставил руководить катехизаторской группой, то есть готовить тех, кто сможет работать с людьми, просвещая их перед крещением. Яшу поселили за столярной мастерской. В его каморке много книг, раскладушка, но нет стола — некуда поставить — и нет электричества.

Да, по всему видать, отец Николай — незаурядный священник. Не потому, что он умаляет свое величие — никуда не деться от такой внешности, — а потому, что не чувствует себя начальником. Он такой же двужильный труженик, как и вся его малоимущая паства, зажатая перманентным российским беззаконием. Священника от мирянина отличает единственное — степень ответственности. За близость к алтарю Бог взыскивает со священства неизмеримо строже, чем с нашего брата-мирянина. Лишь непонимание заставляет видеть в священнике господина, форменного начальника. Что подкрепляется и ритуальной стороной: целованием руки, беспрестанным испрашиванием благословения и, главное, тем скованным, якобы смиренным состоянием, в котором оказывается церковный человек, не понимающий толком, что в церкви происходит. Непонимание порождает страхи. Смирение, которое зачастую паче гордости, не отодрать от ритуального православия.

Совсем иная картина в американской православной церкви или в польской — в других не бывал. Обрядовая сторона там мало чем отличается от нашей, отличается положение священника: в нем отсутствует кастовое превосходство. Странным образом русское православие смыкается с обрядовой стороной ветхозаветной церкви, многие служители которой при жизни Христа походили на служителей жреческого сословия.

Чем это объяснить? Византийским наследием? Или социальной прострацией, когда на месте правового сознания зияет привычная брешь? Или нашим особым благоговением перед материей, плотью, землей?.. (Недаром поймались на материализме.) Почитание творения как дела рук Божиих?.. Пушкин мимолетно выразил это состояние: «Благоговея богомольно перед святыней красоты». Но чего больше в этом обожении мира — языческого раболепия или бескорыстного восторга? Где кончается идолопоклонство и начинается благоговение?

Отец Николай рассказывает, что в Великую субботу его осаждают прихожанки — тащат платки, чулки, даже исподнее, требуют положить «под плащаничку». Верят, что освященные на Пасху вещи снимают боль: ножную, головную и всякую прочую...

Вот и рассуди. А ведь престол так же причастен к Чаше с плотью и кровью Христа, как и рука священника, почему мы ее и целуем. То же и священник: войдя в алтарь, прикладывается к престолу. У кого же вера, а у кого суеверие? У того, наверное, кто, отдавая дань Святыне, взамен ничего не просит, в том числе и физического исцеления. Тогда как понимать чудо с кровоточивой женщиной, которая верила, что если только прикоснется к краю Его одежды?..

Я позволю себе маленькое отступление в историю, в то время, когда складывался европейский эпос, повествующий о рыцарстве, об эпохе, .которая, по утверждению Бердяева, прошла мимо России. Тем более что с отцом Николаем можно обсуждать конфессиональные проблемы с любых исторических и географических точек — он не заподозрит в предубеждении.

За круглым столом короля Артура на праздник Пятидесятницы и на Пасху собирались не просто самые доблестные рыцари, но и самые великодушные, самые справедливые. (Кстати, понятие «круглого стола» — оттуда.)

Некоторым из них на пути великих подвигов как видение являлась Чаша Грааля, осиянная святой кровью, которая пребывает в ней. По преданию, эта Чаша стояла когда-то на столе Тайной вечери. Иосиф Аримафейский, пришедший на Голгофу, собрал в эту Чашу кровь Иисуса Христа. И теперь Чаша открывается самым доблестным, самым чистым. Преклонение перед кровью Христа сопряжено с рыцарством, с нравственной прививкой. Школа рыцарства прививала достоинство, отмеченное Божественным присутствием.

Рыцарские подвиги имели под собой моральную основу, сформулированную в римском праве. И только тот, кто до конца оставался верен правовым основам, удостаивался Божественного откровения.

Сначала право, потом — откровение; сначала закон, потом—Благая весть. Скажу больше: сначала дороги, проложенные Римом сквозь всю Европу, а потом— шагающие по ним вестники Слова Божия. Ни дорог, ни права в России нет по сю пору.

Европа веками приучена благоговеть перед Евхаристической чашей, образ которой угадывается в Чаше Грааля. Современные католики, участвующие в адорации, — прямые потомки тех рыцарей. В католическом храме дарохранительница с телом Христа бывает всегда доступна — взгляду, созерцанию, для размышления перед ней. Это ведь тоже поклонение плоти, пронизанной Божественным духом. Отец Николай не сдерживает улыбки:

—                Я всегда говорил, что у нас много общего с католиками. Не зря мы считаемся церквами-сестрами. За семьдесят лет, конечно, многое изменилось, многие христианские и просто добрые обычаи сползли в овраг, как наш забор вокруг храма. У нас тоже были чаша — с водой — и хлеб. Хлеб и вода — символы жизни. Они ставились на поминках в знак памяти о покойнике. А сегодня возле портрета покойника — рюмка с водкой: бессознательное выражение нашего духовного состояния, нашей символики жизни. Вокруг очень некруглого стола.

Но и вокруг очень некруглого стола теплится надежда... Может быть, опомнится Россия и с концом света Провидение повременит? Ведь сколько добротного материала отпущено на этого верного пастыря помимо решительного голоса и широкого жеста.

В городе он заметная фигура. Так или иначе, но с ним считаются. Политические, общественные течения бурлят водоворотами в сегодняшнем паводке, подтопившем не только черные огороды.

Заявляются коммунисты:

—                 Зачем я вам нужен? — говорит священник. — Вы же отрицаете Христа. Ваша вера глубоко противна христианской.

Представители от коммунистов обещают:

—               Но мы хороших священников трогать не будем. Нацисты высказались прямо:

—                 Для элиты у нас будет православие, а для простого народа — язычество.

—                 Приходили и язычники, но несли такую околесицу, что передать их бред невозможно, — добродушно заключает отец Николай.

Но все отметились. Все. Возле церкви... У знаменитого собора, как пробегающие мимо собаки у телеграфного столба.

 
от Редактор Блога - пятница, 10 июля 2015, 20:44
для всего мира

Восьмая заповедь Декалога

В.С. Стрелов

 

Не укради

Если предыдущие заповеди, шестая и седьмая, защищают жизнь и отношения, то эта заповедь защищает собственность человека.

Но прежде, чем говорить о собственности, заметим, что собственности в абсолютном смысле у людей быть не может – ибо все Творение принадлежит Богу. Человек поставлен распоряжаться и пользоваться творением, а народ завета получает в наследство от Бога Землю обетованную. Особенность Святой Земли в том, что она не будет терпеть беззаконий, земля свергнет с себя беззаконников – т.е. народ будет терпеть голод, будет угнан в плен. Итак, право пользования плодами земли зависит от нравственности народа.

Другая особенность этой земли заключается в том, что каждое племя получало землю по жребию, т.е. согласно высшей справедливости, и этот надел не может быть отчужден – каждые 49 лет земля возвращается к тому, кто ее получил. Таким образом, уже в самом начале созидания народа Божия можно видеть не только заботу о собственности, но и заботу о справедливости в распределении богатства в обществе.

Наряду с законом о возвращении земли, справедливость поддерживалась многочисленными законами заботы о бедных – бедным можно было есть в чужом саду, им оставляли часть урожая (край поля, забытые снопы, упавшее при жатве), богатым предписывалось организовывать благотворительную кухню и кассу помощи беднякам. Безусловно, первое средство для выполнения заповеди «не укради» - это профилактика бедности, и эти законы были специально на это направлены. Подумайте, насколько справедливо в этом смысле было древнее законодательство.

Не укради

У кого можно украсть? Можно украсть у родственников (мы уже обсуждали вопрос отказа от заботы о родителях), у ближнего, у государства.

Все понимают, как правило, что нехорошо красть материальные вещи. А как быть с продуктами интеллектуальной собственности – книгами, музыкой, кино, программным обеспечением?

Все понимают, что нехорошо воровать у ближнего. А если я не плачу за проезд в общественном транспорте, или беру что-то с работы, использую рабочую технику в личных целях – как с этим?

Взять книгу и не вернуть – это что? А найти ценную вещь и даже не попытаться разыскать владельца – это как?

Иногда сама работа связана с тем, что человеку приходится заниматься сомнительными финансовыми операциями, заполнять «левые» документы, уклоняться от уплаты налогов – это тоже может быть кражей.

Все эти случаи требуют рассуждения, потому что одно дело – не заплатить за проезд из-за реального отсутствия денег, и совершенно другое – из спортивного интереса и любви к даровым благам; да и законодательство у нас подчас построено так, что вынуждает людей прибегать к «схемам» ради того, чтобы не разориться. Здесь, действительно, не все бывает однозначно, и подробнее о разных уровнях моральных рассуждений можно посмотреть в трудах Л.Колберга.

Однако есть и более прямой способ: молиться о том, чтобы Господь вразумил и вмешался в ситуацию. Часто после такой молитвы либо приходило понимание, как поступать, либо выбор переставал быть актуальным.

Помимо денег, вещей и интеллектуальных продуктов, особое значение приобрели сегодня новые ценности – это идеи и время. Присвоить чужую идею очень легко, и это совершается не только в диссертациях, но и в отчетах начальству, конкурентной борьбе корпораций. Еще хуже порой мы поступаем со временем – и здесь мы его можем украсть не только у других, но и у себя самих - этому способствуют пустые разговоры, интернет и телевидение, и мное другое.

Но можно украсть также и у Бога. Как? Не заплатив десятину. Вспомним: все в этом мире принадлежит Богу, Он дает нам пользоваться благами земли, и десятина – это показатель доверия Ему. Да, многие православные христиане считают, что десятина – это Ветхий Завет, а мы живем в Новом. Но заповеди Ветхого Завета – это нижняя планка, грань, за которой начинается беззаконие. Христиане, по идее, должны превзойти ветхозаветных праведников. На практике же мы видим нечто противоположное – люди жертвуют на храм, на христианское образование по остаточному принципу, мелочью, или вообще считают, что за все платит государство или Патриархия. В результате храмы вынуждены искать спонсоров, заниматься торговлей, сдавать помещения в аренду… Не говорим уже о том, что миссия, проповедь Евангелия людям, которые о нем не слышали, по идее должна поддерживаться домашней Церковью проповедника – а сегодня сами миссионеры вынуждены искать средства для этого.

Ап. Павел дает совет, который оказывается актуальным и сегодня: работать нужно так, чтобы было еще из чего подавать нуждающемуся (Ефес. 4:28). И, хотя собственность важна, она не должна становиться самоценностью. Ранняя Церковь настолько была воодушевлена Благой вестью, что люди даже продавали имения (Деян. 2:45) и начинали жизнь в общине, где все было общее (Деян. 4:32). Так сегодня живут и некоторые монашеские общины. Можно сказать, что общая жизнь и жертва для нуждающихся - это постоянный идеал, к которому возвращаются все люди, чьи сердце оказалось затронуто Евангелием или не утеряло своей молодости во Христе Иисусе.

Подробнее о десятинах в истории ветхзозаветной и новозаветной Церкви можно прочесть здесь

 
для всего мира

Зарождение христианства

Для учебного пособия «Основы мировых религий»

В.С. Стрелов

 

Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня.

(Ин.14:6)

Важнее всего для меня в христианстве Сам Христос.

В.С. Соловьев

Сын Человеческий принадлежит не только прошлому. Сегодня, как и в то время, когда Он жил на земле, Его любят, в Него верят и с Ним борются.

О. Александр Мень

Споры вокруг личности Основателя христианства

Христианство, бывшее изначально  одним из течений в иудаизме первого века, получило свое название по имени, а точнее, титулу Своего Основателя, Иисуса из Назарета. Пожалуй, ни один человек на земле не вызывал столь противоречивых чувств на протяжении истории. Кто-то Его ненавидел. Кто-то предпочитал не замечать и замалчивать. Кто-то считал Его лишь одним из учителей праведности. Кто-то – социальным реформатором, чуть ли не революционером. Кто-то – экзальтированным проповедником, ожидающим близкого конца света. Кто-то подозревал в нем лжепророка или заблудшую душу. Кто-то признал в Нем Господа и Спасителя.

В том, что Иисус реально существовал, сейчас не может быть сомнений, слишком много исторических свидетельств это подтверждают, причем источники вовсе не всегда благосклонны к христианству.

Но остается другой, более важный вопрос: кто же Он,  самозванец или обещанный Мессия? А, быть может, Его образ был домыслен Его учениками и является величайшей мистификацией истории?

Первую точку зрения о лжемессианстве Иисуса разделяют иудеи. Христиане признают Иисуса подлинным Мессией и Сыном Божиим. Мусульмане остановились на третьей позиции, признав в Иисусе (Исе) пророка, но утверждая, что христиане многое выдумали, в частности, Его распятие и Его божественное происхождение.

Детские годы, описанные в Евангелиях

О жизни Иисуса Христа повествуют Евангелия, первые четыре книги Нового Завета.

В Новом Завете 27 книг, все они написаны в 50-90 гг. 1 в. н.э. Среди них выделяют Евангелия, Деяния, Послания и Апокалипсис. Четыре Евангелия рассказывают о том, что делал и чему учил Иисус, это книги радостной, благой вести (так переводится слово Евангелие) о спасении и наступлении Царства Божьего. В многочисленных Посланиях  переосмысляется жизнь верующего в свете прихода Мессии в мир, даются ответы на богословские и практические вопросы. В книге Деяний рассказывается о том, какой может и должна быть полноценная жизнь в общине верующих на примере первохристианской Церкви, и как Бог продолжает Свою работу в мире через Своих учеников. Апокалипсис представляет собой книгу пророчеств и видений о судьбах Церкви.

В Евангелии от Матфея указано, что рождение Иисуса произошло в Вифлееме, небольшом городке на окраине Римской империи. Этот городок был знаменит пророчеством, сказанным о нем пророком Михеем, жившим в VIIIв. до Р. Хр.: «И ты, Вифлеем-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, от дней вечных» (Мих.5:2). Впрочем, рождение Иисуса вовсе не напоминало рождение Мессии: Он родился в пещере, которая служила стойлом для скота. Более того, очень скоро семейству Иисуса придется покинуть даже этот негостеприимный город, опасаясь за жизнь младенца, которого хотели убить. Вот уж, действительно, сбывались странные слова, которые услышала Его Мать, придя в Иерусалимский Храм: «Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, - и Тебе Самой оружие пройдет душу, - да откроются помышления многих сердец» (Лк.2:34,35).

Если Он Мессия и Сын Божий, почему бы Ему не родиться в более подходящем месте, например, в императорской семье, ведь тогда было бы гораздо проще установить контроль над миром? Христиане объясняют такое унизительное рождение двумя причинами. Во-первых, рождение Христа императором, «сыном богов», потребовало бы автоматической веры в Него, но ведь Богу не нужны роботы - у человечества должна оставаться свобода принять или отвергнуть Иисуса. Во-вторых, именно через такое рождение Мессия, этот божественный муж, мог бы лучше всего понять страдания людей и стать ближе к ним.

Мы очень мало знаем о детских годах Иисуса. Единственный фрагмент в Евангелиях – это рассказ о том, как родители три дня с великой скорбью искали Его, в то время как двенадцатилетний отрок (возраст совершеннолетия) остался в Храме, чтобы быть, как Он утверждал, в Доме Отца Своего. Остальные годы в канонических Евангелиях покрыты молчанием, говорится только о том, что Христос возрастал в премудрости и любви у Бога и людей, находясь в повиновении у родителей.

Напротив, в апокрифах, таких, как Евангелие от Фомы или Иуды, описываются якобы имевшие место детские шалости Иисуса: так, Он лепит птичек из глины и оживляет их, или, напротив, убивает, а потом воскрешает надоевшего ему учителя. Здесь чудо используется не для исправления мира, а для демонстрации своей беспощадной силы и власти. В Евангелиях, признанных Церковью, таких безумных чудес не встретишь, как не встретишь и упоминаний о путешествиях Иисуса в Индию или Тибет. Все подлинно великое, будет учить в дальнейшем Иисус, созревает в тайне и терпении.

Крещение, искушение и призвание учеников

Христос начинает свою публичную деятельность с крещения в Иордане от Иоанна Крестителя. Личность Иоанна весьма колоритна. Этот пророк пустыни питается сушеными кузнечиками и медом, одевается в колючую одежду и призывает народ Израильский совершать омовения в реке, исповедуя свои грехи – все равно, что сегодня кто-то будет призывать посещающих церковь людей публично каяться как каких-нибудь жутких грешников! Это первый пророк, появившийся за последние четыреста лет, и авторитет Его столь велик, что некоторые подозревают в нем самого пророка Илию, пришедшего с небес. И вот, когда к этому глашатаю пустыни приходит никому неизвестный плотник из Назарета, Иоанн неожиданно говорит: «Это Агнец Божий, который берет на себя грехи всего мира. Мне надобно креститься у Тебя. Я недостоин даже развязать ремень Твоей обуви» (т.е. послужить даже как раб!) В момент Крещения Христос слышит голос с Небес: «Это Сын Мой Возлюбленный, через Которого Я явлю Свою благую волю». Так Христос становится явлен Израилю, с этого момента известность Его будет возрастать, но будет возрастать и разделение в отношении к Нему.

Немедленно после крещения Дух ведет Его в пустыню, где Иисус после продолжительного поста подвергается искушению от диавола. Диавол искушает его трояким образом.

Во-первых, он предлагает сделать камни хлебом, тем самым раз и навсегда решить проблему голода, завоевать доверие людей с помощью материальных благ. «Не хлебом единым будет сыт человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих», - отвечает Христос, подразумевая, что человек не должен удовлетворяться только материальным, его задача – искать Бога, Его воли.

«Если ты сын Божий, бросься отсюда вниз», - уговаривает Его сатана, - соверши чудо, чтобы все уверовали в тебя. Но и этот соблазн подвергнуть себя ненужному риску и увлечь за собой чудом, совершить духовное насилие отвергнут Христом.

«Поклонись мне, и все царства земли станут твоими» - продолжает увещевать Его сатана. Однако Христос отвергает и путь земной власти, отказываясь от земного величия.

Вся жизнь Христа – это архетип жизни христианина, и повествование об искушениях – в том числе. Каждый человек, несмотря на то, что подчас ему хотелось бы спокойной жизни, подвергается испытаниям.

Возникает вопрос: не проще ли Богу раз и навсегда разделаться с Сатаной, прекратить искушения? Отнюдь нет. Это не решит вопроса греха, не сделает всех безгрешными. Вместо Сатаны найдется кто-то еще, ведь буквальный смысл имени Сатана – это «противник», а противников Бога хватает и среди людей. Кроме того, искушения жизненно необходимы, считают христиане, чтобы лучше познать себя и окружающий мир, проверить верность призвания, увидеть области дальнейшего роста, почувствовать реальную нужду в помощи Бога. Наконец, искушения – это цена, которую нужно заплатить за подлинную свободу.

Христос выдержал испытания, и сатана отходит от Него «до времени».

Выйдя на проповедь, Христос призывает к себе двенадцать учеников, в числе которых некоторые – бывшие ученики Иоанна, благочестивые, но необразованные люди; другие –  политические смутьяны-зилоты; есть среди них и презираемый сборщик налогов, женщина легкого поведения… Почему бы Христу не выбрать кого-то посолиднее, поумнее, поинтереснее? Вспомним, что произошло с Сократом, чьим учеником был гениальный Платон. Сегодня мы не можем понять, где же сам Сократ, а где он – только литературный герой, необходимый для собственных сюжетов Платона. Простота и необразованность учеников служат гарантией того, что они не привнесут своего в слова и жизнеописание Учителя, но оставят Его образ таким, Каким Он запомнился им. По правде говоря, этой деревенщине вообще легче молчать, чем говорить. И, если они все же будут говорить, говорить, несмотря на гонения и угрозу смерти, то лишь потому, что Дух Святой коснется их сердец, и Радостную весть о наступлении Царства Божия просто невозможно удержать в себе.

Проповедь Иисуса Христа

Чему же учил Иисус, чем Он привлекал и продолжает привлекать к Себе людей? Как говорит евангелист Иоанн, если о том говорить подробно, весь мир не вместил бы пишемых книг. Безусловно, лучше знакомиться с учением Христа непосредственно по тексту Евангелий, мы же здесь укажем лишь некоторые яркие моменты Его проповеди.

Необычна уже его аудитория. Если современные проповедники предпочитают в основном учить людей, стремящихся к благочестивой жизни, и не во всяком доме молитвы потерпят среди молящихся бомжа или соблазнительно одетую женщину, то Христос шел именно к таким. Когда Его упрекали за это, Он отвечал, что «не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мк. 2:17), что грешники Его интересуют больше, нежели праведники, и приводил для иллюстрации притчу о потерянной овце, которую можно прочесть в Евангелии от Луки, 15 гл. Из-за этого фарисеи, ревнители праведности, дали ему презрительную кличку «Друг грешников».

Христос пришел к этим, да и ко всем остальным людям с вестью о том, что Царство Божие приблизилось[1]. Мы уже говорили о том, как в иудаизме представлялось пришествие Мессии, Христос же предпочитал объяснять это в притчах. Оно подобно сокровищу и  драгоценной жемчужине (Мф. 13:44 и сл.), ради которых настоящий ценитель продаст все, что имеет. Быть в Царстве столь же радостно, как быть на свадебном пиру (Мф. 22:2 и сл.)! Оно похоже на закваску: с одной стороны, оно постоянно ширится, захватывая все новые области: сердца, взаимоотношения, бытовую сферу, культуру, науку, политику; с другой стороны, о Царстве нужно благовествовать другим, ведь если закваской не делиться, она просто прокиснет. Однако в Царство не так просто попасть: в него ведут узкие врата и тесный путь (Мф. 7:14). Что же это означает? Спелеологи рассказывают, что для прохода в узкий лаз необходимо выполнить два условия: отстегнуть все лишнее и думать не о том, как ты ползешь, а помнить о цели (иначе запаникуешь и застрянешь). Царство похоже на маленькое семечко, которое растет незаметно, ты не можешь этого отследить, но оно вырастает в огромное дерево. Оно приходит неприметно, но его можно заметить: оно находится внутри человека или среди верующих (Лк. 17:20).

Люди будут по-разному откликаться на проповедь Иисуса. Как рассказывается в притче о сеятеле (Мк. 4:1-20), кто-то услышит, но тут же забудет. Кто-то примет с радостью, но отречется, как только наступит скорбь или гонение. Кто-то не принесет плода, потому что заботы житейские и обольщение богатством окажутся важнее Евангелия. И лишь некоторые терпеливые души смогут принести плод.

Многих верующих того времени интересовало, как Иисус относится к закону Моисея. Этой теме посвящена т.наз. «нагорная проповедь» (Мф. 5-8 гл.). Начинается она  вступлением – блаженствами. Христос объявляет, что отныне хорошо быть слабым, нищим, гонимым… Вместо возмездия (Втор. 19:18-21), разрешенного по Моисееву закону, Христос учит не противиться злому (Мф. 5:39), опираться на кротость (т.е. сдерживать порывы гнева), прощать врагов и быть миротворцем. И таких людей Он называет блаженными, т.е. счастливыми. Странное счастье, не правда ли? В этом мире люди привыкли жить иначе: счастлив тот, на стороне которого сила, деньги – он может позволить себе больше. Но Христос говорит, что о сокровищах здесь вообще не нужно заботиться, надо думать о другом сокровище, искать Царствия Божия и правды его, и все остальное приложится. Многие положения Ветхого Завета усиливаются: кто только лишь смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею – акцент переносится с дел на помыслы, на то, что происходит внутри человека, на его чистоту сердца.

Христос, по его собственным словам, дает только одну новую заповедь – любить друг друга, как Он возлюбил своих учеников, вплоть до смерти, и смерти крестной. Это не сентиментальное чувство, а готовность идти на жертвы, в том числе и ради тех, кто пока не является сторонником христианского учения.

Однако проповедь Иисуса из Назарета – это не призыв к толерантности и религиозному плюрализму. Христос не раз резко обличает фарисеев, кичившихся своей праведностью, сравнивая их с покрашенными гробами, которые внутри полны сухих костей. (см. Мф. 23 гл.), и возвещает грядущий Суд (Мк. 13 гл)[2], предупреждая, как Бог будет оценивать жизнь каждого человека (Мф. 25 гл.).

Религиозная практика

Лучше всего вера проявляет себя не в словах о Боге, а в религиозной практике – в молитве и ритуальных действиях.

Не будет ошибкой сказать, что Иисус как сын своего народа соблюдает все, что соблюдают иудеи Его времени. Зная религиозную практику иудаизма первого века с его регулярными молитвами, практикой жертвоприношений, постов и праздников, мы можем примерно представить себе, как протекала жизнь Иисуса. Обратим лучше внимание на то, что выделяет Его среди современников.

Иисус постоянно ищет возможности быть с Богом, но не демонстрирует свою религиозность напоказ. Он не будет навязывать Бога и Своим ученикам. Чтобы получить самую известную молитву, «Отче наш», ученикам придется просить Учителя. Звучит она так:

Отче наш, сущий на небесах!

да святится имя Твое;

да приидет Царствие Твое;

да будет воля Твоя и на земле, как на небе;

хлеб наш насущный дай нам на сей день;

и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь. (Мф.6:9-13)

 

Начинается эта молитва не с прошений, а с прославления Бога, с пожелания, чтобы Его Царство, наконец, наступило, и с исповедания собственной готовности исполнять Его волю. Для обращения к Богу используется слово Отец. Не Творец, не Господь (Господин), и даже не обращение по Имени, - а именно Отец. В соответствии с этим во второй части молитвы Бог представляется как заботливый, любящий и прощающий, хранящий от искушений и избавляющий от лукавого. Такого Бога можно не только бояться, но и любить.

Христос устанавливает всего один ритуал – братскую трапезу, которая затем станет средоточием жизни Церкви. По-другому она называется вечерей Господней, или Евхаристией, что в переводе с греч. означает «благодарение». Участие в такой трапезе – это настоящий праздник благодарности и радости быть вместе. Правда, ученики пока не понимают, какой ценой приобретается это единство.

Личность Иисуса Христа

Когда мы смотрим на Иисуса, то видим: Он не фанатик и не мечтатель, а зрелый, целостный человек. Он не женат, но ведет себя как настоящий мужчина – лидер и защитник. Он не отец, но знает, как быть отцом и учителем другим. Вопреки тем, кто отрицал Его человечность, Он как раз подлинный человек: Он устает, хочет есть, Он переживает из-за смерти близкого друга. Он чист сердцем, но для сохранения этого Он не уходит в затвор, но учит, - как свет для этого мира. Он искренне любит детей, но не  сентиментален, не слаб, и может сказать жестко и хлестко (фарисеям, торговцам в Храме, ошибающемуся Петру, несправедливому первосвященнику). Сильная личность, Он с самого начала знает, что Его ждет, и, тем не менее, идет до конца.

Не просто человек

Вместе с тем, есть в Нем нечто, что не вписывается в рамки обычных представлений о человечестве. Во-первых, это Его чудеса, или, лучше сказать, знамения, знаки Царства. Интересно, что первое чудо Он совершает в Кане Галилейской, превращая воду в вино для свадебного пира – таким образом показывая, что вовсе не против счастья и радости – именно ради этого Он и пришел! Он умножает хлебы, чтобы насытить голодных, исцеляет, освобождает от власти злых духов. Ему подвластна природа: Он ходит по воде, усмиряет бурю, и даже воскрешает из мертвых. Все это заставляет людей видеть в нем великого пророка.

Но, в отличие от ветхозаветных пророков, Иисус претендует на нечто большее. Он позволяет Себе говорить о том, что Он – Господин установленной Богом субботы (Мк. 2:28), что Он больше Храма, места Божьего Присутствия (Мф. 12:6). Он обращается к Богу так, как будто Тот – не Отец народа, а Его собственный Отец, и дерзает даже заявить: «Я и Отец – одно» (Ин. 10:30); «прежде, нежели был Авраам, Я есмь» (Ин. 8:58).

«Само содержание благовестия не вызывает у меня тревоги (хотя я мог бы возразить против того или иного пункта); меня тревожит человек, дерзнувший так благовествовать», - признается наш современник, раввин Якоб Нойснер.

Впрочем, для учеников Иисуса эти притязания получают подтверждение со стороны Самого Бога – например, в эпизоде Преображения (Мк. 9:7 и дал.). И в ответ на вопрос, не хотят ли они из-за сомнений покинуть Его, Петр исповедует: «Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живаго» (Ин.6:68,69).

Страсти

Он не господствует, а служит.

Не осуждает, а спасает.

Не торжествует, а страдает.

И, умирая, воскресает.

Между тем, ненависть к галилейскому пророку растет.

Он собирает толпы и учит – по какому праву? Он разрушает общественный порядок, якшаясь с отъявленными грешниками, и при этом так явно ставит себя выше учителей народа, фарисеев! Каким-то образом люди в Его присутствии исцеляются – но не мошенничество ли это, или, что еще хуже, не чародейство ли? Эпизод изгнания торгующих из Храма (Мф. 21:12-13) переполнил чашу терпения: Он еще покушается на то, чтобы устанавливать свои порядки здесь, в Иерусалиме, в сфере культа! Кто знает, куда заведет народ этот смутьян, не вызовет ли это «мессианское» движение гнев Рима? «Ничего-то вы не понимаете!  Подумайте, разве не лучше будет для вас, если один человек умрет за народ, а не все иудеи погибнут?» - скажет первосвященник Каиафа. Как замечают евангелисты, в этом он невольно окажется пророком, предрекая, что Иисус умрет за народ (Ин. 11:47 и дал.).

Состряпать обвинение – дело техники. А события Страстей Христовых нет смысла сегодня пересказывать – можно посмотреть одноименный фильм.

Но стоит остановиться на двух великих текстах Ветхого Завета, это Пс. 21 и Ис. 53 гл. Найдите место и время, когда вас ничто не будет отвлекать, и внимательно прочтите их. Эти тексты написаны больше чем за 700 лет до евангельских событий. Можно ли их отнести к Давиду, к народу Израиля, к какому-то другому лицу, - кроме Иисуса Христа?

Что дальше?

Иисус из Назарета умер на Голгофском кресте в пятницу накануне Песаха 28 г. н.э. от разрыва сердца. Смерть римляне умели определять хорошо, они специально пробили его грудь копьем (Ин. 19:34).

А дальше – происходит что-то необъяснимое. Утром в воскресенье гробница оказывается пустой. Стража не помогла, тело исчезло. С разных концов поступают сообщения о том, что Его видели живым. Были ли это галлюцинации, или же ученики сами убедили себя в факте воскресения – непонятно, скептики будут ломать над этим голову все последующие столетия. Но почему ученики готовы были жертвовать ради этой Вести своей жизнью? Почему к ним присоединялись бывшие гонители (как фарисей Савл, ставший ап. Павлом), и утверждали, что тоже встретили Воскресшего? И как, наконец, этому учению, зверски гонимому всем миром, удалось выстоять и победить?

Религия спасения

Христианство называют религией спасения. Чтобы продемонстрировать отличие христианства от остальных религий, рассказывают такую притчу.

Один человек упал в яму.

Идет мимо Кришна: «Ты сам виноват – ел мясо коровы…»

Идет мимо Будда: «Понимаешь, карма твоей прошлой жизни здесь замешана».

Идет Мохаммед: «На все воля Аллаха!»

И только один прохожий спустился вниз и подставил свои плечи. Это был Христос.

Все религии говорят об ответственности человека перед Богом и нравственным законом, но только христианство говорит о том, что Сам Бог жертвует Собой, чтобы спасти последнего из грешников.

Что же такое – спасение, которое обещается христианством?

Прощение и примирение с Богом

Наверное, одна из самых поразительных вещей, которое принесло христианство – это весть о прощении. Какие бы ужасные вещи человек не совершил до своего обращения, Бог прощает это благодаря тому, что совершил Иисус, претерпев Крест за людей. Он, как верят христиане, и сейчас ходатайствует за верующих перед Отцом. Для Бога нет безнадежных случаев, нет таких грехов, которые Он не простил бы (кроме ситуаций, когда человек сам отказывается от Него, добровольно и сознательно попирая обеты, данные в Крещении). Это прощение выражается в том, что вновь возможен диалог, общение, и Бог отвечает на молитвы; в том, что всякого человека, обращающегося к Нему через Сына Его, Бог называет Своим возлюбленным сыном или дочерью, и об этом человек получает внутреннее удостоверение в сердце. Прощение, примирение и восстановление в достоинстве чад Божиих – вот первое, что стоит за Евангелием, благой вестью о спасении человечества.

Исцеление и преображение в Духе Святом

Но что толку называться сыном или дочерью Божией, если у меня нет нравственных сил вести новую жизнь в правде? Спасение – это не просто юридическое оправдание. Верующие получают дар Духа Святого, Которого Сам Иисус обещал послать вместо Себя в помощь и утешение ученикам (Ин. 14 гл). Этот Дух действует в верующих, пробуждая в них веру, исцеляя и преображая человека. История знает многочисленные примеры этому. Грешники перестают грешить и становятся великими праведниками; самый известный случай здесь - это жизнь преп. Марии Египетской, которая из женщины легкого поведения стала образцом для подражания в целомудрии. Обычные люди поднимаются до уровня святых, когда Дух Божий восстанавливает в них силы и дары, утраченные человечеством после грехопадения, - вспомним здесь примеры преп. Сергия, Серафима. Со святыми просто хорошо быть, они стали людьми в самом полном смысле этого слова. Как это происходит? Здесь не действует детерминизм – важна только вера и решимость, готовность открыть Богу свое сердце. Это обновление жизни – вторая грань того, что подразумевается под спасением.

Церковь – новое братство

Наконец, третий вектор спасения: от отчужденности – к новому братству, Церкви. Церковь – это народ Божий, а не структуры и не институты (структуры важны постольку, поскольку они служат делу Церкви). Это сообщество тех, кто услышал призыв Божий, обращенный к себе лично. Это и не стены храма, а собрание людей, где я могу быть самим собой, жить в искренности и правде, и меня будут любить не за мои достоинства, а просто потому, что все верующие – дети одного Отца, и братья друг другу. Это место, где люди могут выявить и применить в полноте свои дары и таланты, помогая устраивать общую жизнь. Это пространство общения в любви, которое, опять же, созидает Дух Святой, и Сам Христос невидимо присутствует среди верующих, наставляя и утешая их через Духа. Бывает, что люди в Церкви оказываются ближе друг другу, чем самые близкие родственники, - потому что их объединяет не плотская связь, а родство по духу. Таковой должна быть Церковь. И хотя не стоит ждать от Церкви абсолютной безгрешности (даже в собрании Иисуса оказался Иуда), все же в Церкви гораздо чаще, чем в остальном мире, встречаются люди, которые решились жить по-настоящему.

Цена веры

Но стоит ли становиться христианином, даже если все сказанное кажется достойным доверия? Лучше не давать обетов, чем дать и не исполнить; поэтому следует все взвесить, прежде чем принимать решение о том, чтобы стать христианином. Плохой христианин и сам вряд ли будет счастлив, и будет только позорить Церковь. В древности подготовка ко крещению (катехизация) длилась месяцы или даже годы. За это время человек полнее узнавал основы веры и трудился над изменением жизни по заповедям.

Только представим, сколько требуется изменить, переосмыслить. Вот человек живет «как все», «не хуже других», проявляет «гибкость», – теперь же ему придется строго держаться заповедей, как бы мир не склонял его их нарушить. Далее, он уже не вполне принадлежит самому себе, и призван служить Господу своим имуществом, деньгами и временем (как минимум десятая часть заработка и каждый седьмой день должны быть посвящены Богу). Более того: от него ожидается, что он не просто будет жертвовать чем-то внешним для себя, но предаст самую свою волю Богу, ежедневно ища возможности послужить Ему. Наконец, каждый христианин должен понимать, что его путь – это путь следования за Господом Иисусом Христом, а значит, где-то на этом пути его обязательно ждет его собственный крест. Впрочем, как верят христиане, его ждет и воскресение.

Спасение: уже, но еще не

Спасение, вхождение в совместную жизнь с Богом, – это не мгновенное событие, а процесс. Он начинается в момент обращения человека к Богу, т.е. в момент покаяния. Уже сегодня верующие могут предвкушать радость жизни с Богом.

Но по-настоящему спасение совершится тогда, когда будет достигнута полная победа не только над грехом, но и над смертью – т.е. во всеобщем Воскресении. Справедливость будет восстановлена. Воссоединятся те, кто потерял друг друга в разлуке и смерти. В обновленном мире не будет места нужде, болезням и горю, бессмысленная работа останется в прошлом, а труд по преображению мира снова станет радостью и благословением. Вера в невидимое уйдет, уступив место любви: с Богом можно будет общаться лицом к Лицу, и сияние славы Его будет не ужасать и опалять, а преображать, делая людей все более похожими на Своего Создателя и Искупителя. Все будет пронизано радостью. Все будет наполнено Богом. Этой надеждой и живут сегодняшние христиане.

Вопросы для самопроверки

  1. Чем канонические книги Нового Завета отличаются от апокрифов? Кто были первые ученики Иисуса, и почему это может быть важным  для сегодняшних читателей Евангелия?
  2. Что известно о жизни Иисуса до Его выхода на публичное служение?
  3. Что в проповеди Иисуса подразумевается под Царством Божиим?
  4. Что нового в отношения с Богом приносит Иисус?
  5. Как Иисус относится ко греху и грешникам?
  6. Как звучит единственная заповедь, данная Иисусом своим ученикам, и каков единственный ритуал, установленный самим Иисусом?
  7. Какие пророчества Ветхого Завета, по мнению христиан, указывают на то, что Иисус из Назарета и есть обетованный Мессия?
  8. Почему, если верить Новому завету как историческому документу, невозможно согласиться с теми, кто отвергает божественное начало в Иисусе?
  9. Поясните, что подразумевается под понятием «спасения» в христианстве?
  10. Как вы поняли для себя роль Духа Святого в жизни христианина?
  11. Какие изменения ожидаются от человека, принимающего христианство?
  12. Чего ожидают христиане после всеобщего Воскресения?

 

 

[1] Царство Божие, Царство Небесное, Грядущий век:

  1. Не географическое понятие (ц. небесное), не этика любви (либеральный протестантизм), а прямое правление Бога через Мессию (установление справедливости и правды не ниже закона Моисеева), но не как победа над врагами Израиля, язычниками, а включение их в это Царство.
  2. Победа над князем мира сего, Сатаной, и освобождение человека от порабощенности грехом
  3. Исправление мира (исцеление и пр.) – знамения Царства
  4. Царство внутри вас, среди вас (братство или Сам Христос, присутствующий среди нас как Царь)
  5. Как закваска, оно зреет в сердце, прорастает в общине, но не ограничивается одной аскетикой и социальными отношениями – Царство должно проникнуть в культуру, науку, производство, быт, - и преобразить их, наполнить подлинной жизнью
  6. Царство приблизилось, но не настало, однако некоторые (святые) уже живут по его законам
  7. Окончательно оно наступит тогда, когда из мира будет удалено все зло и все искушения, когда мир преобразится в самых основах своего бытия (новые небеса), вплоть до изменения законов Вселенной и победы над смертью

 

[2] Собственно, пророчество о суде над Израилем исполнилось в точности – город пал в 70 году под натиском имперских орлов Рима, Храм был разрушен, богослужение прекратилось